Каргарог: кровь камня и пламени. Сага о Молоте, Сердце и Вечности

Глава 1

Искра в Чреве Камня.

Запах стоял невыносимый. Не просто жар раскаленного металла – это была плоть мира, его расплавленные кости, его дымящаяся кровь. Воздух в Великой Кузнице Дуррградов дрожал, как пред грозой, пропитанный гарью, потом и чем-то древним, каменным, вечным. И сквозь этот гул, сквозь шипение воды на раскаленных заготовках и монотонные удары десятков молотов, пробивался один звук. Чистый. Звенящий. Неотвратимый.

Тинг!.. Танг!.. Тинг!..

Звук шел из самого дальнего, самого закопченного угла кузницы, где горн пылал неярко, но с каким-то особым, сфокусированным жаром. Там, окутанный дымкой испарений и летящих искр, стоял мальчишка. Вернее, гномёнок. Едва ли ему было больше пятидесяти зим – возраст щенка по меркам Долгоживущих. Но в его широкой стойке, в мощи, с которой он вгонял небольшой, но уже увесистый учебный молот в покорно краснеющий брусок железа, угадывалось нечто большее. Нечто… упорное.

Каргарог Сур Дуррград. Сын Годуура. Последний отпрыск Крови Камня.

Капли пота, густые, как расплавленный свинец, стекали по его щекам, теряясь в уже начинавшей пушиться темной бородке. Руки, обернутые грубыми кожаными наплечниками, горели. Мускулы на предплечьях играли буграми при каждом взмахе. Он не видел ничего, кроме наковальни. Не слышал ничего, кроме звона своего молота и шипения металла. Мир сузился до раскаленной точки под ударами.

Тинг!.. Танг!.. Тинг!..

Это был не просто металл. Это был тест. Первый серьезный. Отец бросил его на наковальню без слов, лишь кивнув на горн. «Согни его по линии, что я наметил. Чисто. Без трещин». И ушел к огромному кричному горну, где ковался каркас для новых ворот Крепости. Важное дело. Дело Мастера.

А Каргарог… Каргарог бил. Бил изо всех сил. Бил, стиснув зубы так, что челюсти ныли. Брусок упрямился. Красное свечение линии сгиба казалось насмешкой. Он знал теорию. Знать – он знал все! Как нагреть до нужной вишневой черноты. Как бить точно, не ослабляя хватки. Как слушать песню металла, меняющуюся при деформации.

Но знание и умение – две разные горы, и между ними – пропасть опыта.

Танг! Удар пришелся чуть вкось. Брусок дернулся, искры брызнули веером. Каргарог глухо выругался на подземном наречии, понятном только гномам и, возможно, особо упертым камням. Боль в запястье пробила сквозь адреналин. Он опустил молот, тяжело дыша. Глаза, обычно темные, как глубинный обсидиан, сейчас горели желтоватым огнем фрустрации. Он посмотрел на свои ладони. Красные. Пузыри. Щенячьи пузыри.

Издалека, со стороны кричного горна, донесся низкий, ровный, как движение тектонических плит, гул отцовского молота – Бум… Бум… Бум…. Каждый удар был совершенством мощи и точности. Земля под ногами слегка содрогалась в такт. Каргарог сжал кулаки. Пузыри лопнули. Жгучая боль пронзила его. Но он поднял молот снова.

Тинг!.. – первая капля крови с его ладони упала на наковальню, шипя и превращаясь в черный пар.

Тинг!..

Он не согнул брусок в тот день. Не с первой сотни ударов. Не с двухсотой. Но он бил. Пока пальцы не онемели. Пока раскаленный воздух не выжег легкие. Пока мир не сузился до боли, звона и одной мысли: Согнуть. Чисто.

И где-то глубоко, в самой сердцевине его гномьего естества, в том месте, где спят инстинкты камня и огня, тлела первая, крошечная, но неукротимая Искра.

Глава 2

Холод проник глубже камня.

Он стоял не в Кузнице. Великие горны Дуррградов потухли. Гул молотов сменился гнетущей, влажной тишиной Пещер Плача. Воздух здесь всегда был тяжелым, пропитанным солоноватым запахом подземных источников и… чем-то еще. Чем-то острым, пронзительным. Болью.

Каргарог смотрел, не мигая. Его маленькие, еще не обожженные огнем кузницы руки вцепились в грубую шерсть плаща, который накинула на него старая нянька Грунда. Плащ пах мокрой овчиной и дымом погребальных курений. Он ненавидел этот запах.

Перед ним, на каменном ложе, покрытом тончайшей мифриловой парчой, лежала Она. Мама. Линдри Сребробород. Ее знаменитые, светлые как лунный камень косы, обычно сиявшие даже в самом мрачном тоннеле, теперь были распущены, тусклыми прядями обрамляя лицо, ставшее восковым и незнакомым. Глаза закрыты. Руки, такие сильные и ловкие, что могли выткать руну защиты в воздухе или успокоить разбушевавшегося каменного козла, сложены на груди. Неподвижно.

Отец стоял у изголовья. Годуур Сур Дуррград. Легенда. Мастер, чьи доспехи носили короли Трех Пиков. Сейчас он казался… меньше. Согнутым. Его могучие плечи, обычно напоминавшие каменные арки, были втянуты. Одна рука лежала на холодной руке Линдри. Большая, покрытая шрамами и мозолями рука кузнеца выглядела неуклюже и жалко на этой белизне. Он не плакал. Гномы Пламени и Камня не плачут открыто. Но Каргарог видел. Видел, как дрожит борода отца. Видел, как невысказанная буря клубится в его обычно ясных, как полированный гранит, глазах. Буря, которая не находила выхода. Только сжатые челюсти. Тишина. Такая же гнетущая, как камень над головой.

В Пещеру вошли другие. Старейшины с длинными, убранными в серебряные кольца бородами. Мастера Кузни в ритуальных кожаных фартуках. Их лица были суровы, полны молчаливого участия и той особой, тяжелой мудрости, что приходит только с веками и множеством похорон. Они начали петь. Низко, монотонно. Погребальную песню Камня. О возвращении в лоно горы. О вечном покое в объятиях праматери Земли.

Звуки обволакивали Каргарога, но не проникали внутрь. Внутри была пустота. Холодная, острая, как лед сталактита. Он смотрел на мать и не понимал. Не понимал, как это случилось. Вчера она смеялась, пробуя его первую, кривую, но выкованную им самим заколку для волос. Вчера ее руки были теплыми. Вчера она назвала его "мой маленький угольек". А сегодня…

"…каменная лихорадка…"– прошептал кто-то из старейшин позади. "Слишком поздно заметили… Быстротечная…"

Каменная лихорадка. Проклятие глубоких шахт. Незаметная, как сквозняк, и смертельная, как обвал. Она выжгла ее изнутри за дни.

Годуур наконец пошевелился. Он медленно, с нечеловеческим усилием, оторвал руку от руки жены. Повернулся. Его взгляд упал на Каргарога. В тех глазах, помимо невыносимой боли, Каргарог впервые увидел нечто другое. Растерянность? Страх? Отец никогда не боялся. Отец был горой. А сейчас гора дала трещину.

Он сделал шаг к сыну. Протянул руку. Большую, сильную руку, которая могла выковать чудо. Рука дрожала.

Каргарог отшатнулся.

Не от страха. От неприятия. Он не мог принять эту руку сейчас. Не мог принять утешение. Не мог принять, что гора – его гора – может быть уязвима. Вся его маленькая вселенная, державшаяся на двух опорах – нерушимой силе отца и теплом матери – рухнула за мгновение. Одна опора исчезла навсегда. Другая… дала трещину.

Он не заплакал. Он замерз. Замерз изнутри. Стал как камень, на котором лежала мать. Холодным. Немым. Неподвижным.

Рука Годуура опустилась. В его глазах мелькнуло что-то страшное – понимание новой, вторичной потери. Он отвернулся. Снова к ложу. Спина его, прямая всегда, как штрек крепостной стены, сгорбилась еще больше.

Песня старейшин нарастала, заполняя Пещеру Плача, но Каргарог ее не слышал. Он слышал только тиканье капель где-то в темноте и гулкое, ледяное эхо пустоты внутри себя. Той самой пустоты, которую однажды предстояло заполнить. Огнем. Сталью. Делом. Яростью созидания.

Но пока была только Тишина. Громче любого грома.

Глава 3

Годы после Потери текли, как подземная река в узком ущелье – медленно, мрачно, неумолимо. Каргарог стал тенью в собственном доме. Великая Кузница Дуррградов гудела, как прежде, но для него ее жар стал чужим. Отец, Годуур, утонул в работе. Он ковал днем и ночью, как будто пытаясь выбить свою боль на наковальне, превратить ее в сталь для новых ворот Крепости, в доспехи для стражей Глубинных Перевалов. Он стал молчалив, как скала, а его редкие взгляды на сына были тяжелы и непроницаемы. В них читался немой вопрос: «Почему ты отшатнулся?» Ответа не было. Только стена льда.

Каргарог блуждал. Не по светлым залам Крепости, где слышался смех других гномят и запах пирогов, а по Забытым Тоннелям. Старым штрекам, давно выработанным, где воздух был спертым и пах сыростью, пылью веков и… тайной. Там, в полной темноте, нарушаемой лишь тусклым светом его маленькой кристаллической лампы, он чувствовал себя менее потерянным. Камни здесь не требовали от него быть сильным наследником Крови Камня. Они просто были. Молчаливыми свидетелями времени.

Именно в одном таком тоннеле, глубоко под Восточным Уступом, он нашел Пещеру Снов.

Она открылась неожиданно – за обвалом древних, рассыпавшихся в песок балок. Воздух здесь был другим – сухим, прохладным и наполненным слабым, фосфоресцирующим светом. Свет исходил от огромных, причудливых грибов, растущих вдоль стен и свода. Их шляпки мерцали мягким синим и фиолетовым сиянием, отбрасывая на стены танцующие тени. И на этих стенах… Они были.

Руны.

Не просто выбитые знаки. Они были вплетены в саму породу, как прожилки драгоценного камня. Одни – глубокие, резкие, словно выжженные молнией. Другие – изящные, текучие, как застывшая вода. Они покрывали всю поверхность пещеры, от пола до куполообразного потолка, образуя сложные, гипнотические узоры, которые, казалось, медленно пульсировали в такт мерцанию грибов. Каргарог замер, забыв дышать. Он не знал их значения. Никто не знал. Эти письмена принадлежали Древним, тем, кто копал глубже и знал больше задолго до прихода Клана Дуррградов.

Сердце его, сжатое ледяным комом с того дня в Пещере Плача, вдруг едва заметно дрогнуло. Он подошел ближе, подняв лампу. Свет кристалла выхватил из полумрака группу рун у самого основания стены. Они были особенными. Не просто линиями. Они образовывали символ. Что-то среднее между языком пламени и корнями могучего дерева, впивающимися в камень. И в центре этого символа – небольшая, почти незаметная вмятина, словно от удара маленького молоточка.

Что-то щелкнуло внутри Каргарога. Забытое чувство. Любопытство. Жажда понять. Он протянул руку, неосознанно повторяя жест отца, проверяющего температуру металла. Его пальцы, все еще нежные, но уже покрытые первыми мозолями от бесцельного лазания по камням, коснулись холодного камня в центре символа…

И мир взорвался.

Только не снаружи. Взрыв произошел внутри.

От точки прикосновения вверх по руке, через плечо, прямо в грудину ударила волна огня. Не жгучего, разрушительного пламени, а сокрушительного, первозданного жара. Жара расплавленного ядра мира. Жара горна, способного расплавить мифрил. Он заполнил каждую клеточку, выжигая ледяную пустоту, сковывавшую его годами. Каргарог вскрикнул – не от боли, а от невыносимого, ослепительного наполнения. Его кристальная лампа выпала из ослабевшей руки и разбилась о каменный пол, но свет был уже не нужен.

Он сам светился.

Из-под его кожи, сквозь ткань рубахи, пробивалось алое сияние. Оно лилось по прожилкам рун на стене, заставляя их вспыхивать ослепительным золотом! Вся Пещера Снов озарилась, как в полдень. Грибы вспыхнули ярче факелов. Тени заплясали безумный танец. А в центре этого сияния стоял маленький гном, дрожащий, с широко распахнутыми глазами, в которых отражалось пылающее золото древних письмен. Его рука все еще была прижата к камню, и от нее к символу пламени-корней тянулись тонкие, раскаленные докрасна нити энергии.

В ушах стоял не звон, а Гул. Гул самой Земли. Гул Расплавленного Сердца Планеты. И в этом гуле были… слова. Непонятные, древние, как сами горы, но несущие в себе силу. Силу огня. Силу камня. Силу созидания и… разрушения.

Жар стал невыносимым. Каргарог с трудом оторвал руку от стены. Связь прервалась. Золотое сияние рун погасло, сменившись прежним, мягким мерцанием грибов. Алое свечение под его кожей схлынуло, оставив после себя лишь легкое, теплое покалывание в ладони и… неизгладимый след в самой глубине его существа.

Он стоял, тяжело дыша, глядя на свою ладонь. На том месте, где раньше были только щенячьи пузыри и следы от камней, теперь ясно виднелся знак. Маленький, четкий, как будто выжженный изнутри. Тот самый символ – пламя, врастающее в камень.

Холод ушел. Пустота заполнилась. Не теплом утраченного материнского объятия, а яростным, неукротимым Пламенем. Первым проблеском Огненного Сердца.

Каргарог Сур Дуррград впервые за долгие годы улыбнулся. Это была не детская улыбка. Это был оскал пробудившейся силы.

"Мама…"– прошептал он в тишину пещеры, и его голос, обычно тихий, прозвучал странно уверенно. – "…я нашел Огонь."

Глава 4

Огонь в груди горел. Новый, яростный, непонятный. Но Каргарог нес его в Пещеру Снов как украденный драгоценный камень – тайно, озираясь, боясь, что пламя вырвется наружу и все увидят. Он приходил туда каждый день. Сидел перед символом Пламени-Корней, вглядывался в загадочные руны, трогал холодный камень. Знак на его ладони пульсировал слабым теплом, но больше ничего не происходило. Ни сияния, ни гула Земли, ни древних слов. Только мерцание грибов и давящая тишина забвения. Разочарование подтачивало его, как вода камень. Может, это был сон? Галлюцинация осиротевшего щенка?

Однажды, вернувшись из Забытых Тоннелей позже обычного, он застал отца в Главном Зале Кузницы. Не за работой. Годуур стоял посреди огромного пространства, опустевшего после ухода подмастерьев, и смотрел на потухший Великий Горн. Его фигура, освещенная редкими факелами, отбрасывала длинную, неподвижную тень на каменные плиты. В руке он сжимал что-то маленькое, тускло поблескивающее в полумраке. Каргарог замер у входа, слившись с тенью колонны.

Годуур поднял руку. В его ладони лежала кривая, грубо выкованная заколка для волос. Его заколка. Первая работа. Ту самую, что Линдри назвала "милым угольком". Отец смотрел на нее долго. Потом его могучие плечи содрогнулись. Одно содрогание. Глухое, как подземный толчок. Он сжал заколку в кулаке так, что тусклый металл впился в кожу, и опустил руку. Плечи снова стали неподвижны. Скала. Но Каргарог увидел. Увидел влагу, блеснувшую на щеке отца, прежде чем он резко вытер ее тыльной стороной кулака. Увидел ту самую, страшную трещину в горе.

Что-то кольнуло в груди Каргарога. Не пламя Пещеры Снов. Что-то острое и холодное. Стыд? Вина? Он отвернулся и тихо пробрался к своим покоям. Огонь внутри него потускнел, затянутый пеплом невысказанного.

На следующий день Каргарог не пошел в тоннели. Он пришел в Кузницу. Не в свой дальний угол, а туда, где грохотал Горн Мастера. Годуур ковал. Не ворота, не доспехи. Он выковывал Ключ. Огромный, сложный, мифриловый ключ для Зала Старейшин. Работа требовала не грубой силы, а филигранной точности, терпения и глубочайшего понимания металла. Каргарог стоял в стороне и смотрел.

Он видел, как отец читает металл глазами, определяя момент идеальной ковки по оттенку свечения. Видел, как его огромный молот – Громовержец – опускается с разрушительной силой, но касается раскаленного мифрила с ювелирной точностью, придавая ему нужную форму без единой трещины. Видел, как пальцы Годуура, толстые и покрытые шрамами, двигались с невероятной ловкостью, управляя клещами, подправляя заготовку на наковальне, полируя грани маленьким зубилом. Это был танец. Танец Огня, Камня и Воли. Гипнотический. Совершенный.

И Каргарог понял. Понял пропасть между собой и отцом. Между его жалкими щенячьими попытками согнуть брусок и этим… Искусством. Между его украденным, диким пламенем и этой сфокусированной, созидательной яростью горна Мастера. В его груди снова вспыхнул огонь, но теперь это был огонь жажды. Жажды не просто силы. Жажды знания. Жажды умения.

Он сделал шаг вперед, выйдя из тени. Шум кузницы не стих, но Годуур почувствовал его. Молот замер на полпути. Мастер медленно повернул голову. Его глаза, обычно скрытые тенью кожаного козырька шлема кузнеца, встретились с глазами сына. В них не было ни гнева, ни укора. Только усталая глубина и все тот же немой вопрос.

Каргарог не отводил взгляда. Он поднял свою руку, ту самую, со знаком Пламени-Корней. Не для демонстрации. Просто жест. Жест того, кто стоит на краю пропасти и готов шагнуть.

"Научи,"– сказал он. Голос был тихим, но звенел, как удар молота по чистой наковальне, заглушая гул кузницы. – "Научи меня ковать, Отец."

Годуур замер. Казалось, время остановилось. Даже искры из Великого Горна застыли в воздухе. Потом он медленно, очень медленно опустил Громовержец. Его взгляд скользнул на руку сына, на едва различимый знак, потом снова поднялся на лицо Каргарога. В глубине его каменных глаз что-то шевельнулось. Не тепло. Не прощение. Но… признание. Признание этой новой, незнакомой искры в сыне. Искры, которая могла как воспламенить мир, так и спалить его самого дотла.

Годуур молча кивнул. Один раз. Коротко. Сурово. Он повернулся к наковальне, взял клещами раскаленный мифриловый Ключ и снова занес Громовержец. Удар обрушился на металл, заставив содрогнуться плиты под ногами. Но теперь Каргарог знал – это был не просто удар. Это был ответ. Суровый, как горы. Ясный, как звон стали. И это было начало настоящего Пути. Пути Огня и Молота.

Глава 5

Учение под молотом Годуура было похоже на попытку выжить в горном обвале. Сурово. Безжалостно. Без лишних слов. Отец не объяснял – он показывал. Один раз. Быстро. Четко. А потом ждал. Ждал, когда Каргарог повторит. И если сын ошибался – а он ошибался постоянно – Годуур молча брал заготовку, бросал ее обратно в горн и кивал на наковальню. Смысл был ясен: Начинай снова. Пока не получится.

Каргарог горел. Буквально. Его внутреннее пламя, пробужденное в Пещере Снов, клокотало яростью и нетерпением. Он хотел все и сразу. Хотел выковать клинок, достойный легенды, в свой первый же день. Но реальность была иной. Он снова гнул бруски. Нагревал их до нужной температуры (и часто перегревал, превращая в оплывшую каплю). Учился держать молот не как дубину, а как продолжение руки. Учился чувствовать металл – его сопротивление, его "песню"под ударами, момент, когда он готов поддаться, но еще не потерял прочность.

Огонь внутри помогал… и мешал. Он придавал сил, но лишал терпения. Он согревал, но обжигал изнутри, затуманивая разум. Особенно когда что-то не получалось.

Как сейчас.

Каргарог стоял над наковальней, тяжело дыша. Перед ним лежала его работа – скоба для доспеха. Простая деталь. Всего лишь изогнутая полоска закаленной стали с отверстиями для заклепок. Задание отца: "Сделай. Чисто. Без перекосов."

У него не получилось. Получилось криво. Один конец был толще другого. Отверстия – смещены. А главное – в месте самого резкого изгиба зияла крошечная, но зловещая трещина. Признак перегрева и слишком сильного удара в неподходящий момент. Признак небрежности. Незнания. Провала.

Годуур подошел. Молча взял скобу. Повертел в руках. Его лицо, скрытое тенью козырька, было непроницаемо. Он поднес скобу к свету горна. Трещина проявилась четче – тонкая, темная линия предательства.

Каргарог ждал. Ждал сурового, но справедливого замечания. Ждал указания снова засунуть железо в огонь. Ждал хоть чего-то. Но отец просто… разжал пальцы.

Скоба с глухим, унизительным лязгом упала на каменный пол кузницы, рядом с кучей металлолома и окалины. Годуур даже не взглянул на нее. Он посмотрел сквозь Каргарога, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, к Великому Горну, где ковалось что-то важное. Потом он развернулся и ушел. Молча. Без единого слова. Без упрека. Без совета. Просто ушел.

Это было хуже любого крика. Хуже любого наказания. Это было ничто. Полное, леденящее душу безразличие. Его работа была настолько плоха, настолько недостойна внимания Мастера, что даже замечание было бы ей слишком большой честью. Ее просто выбросили. Как мусор.

Ярость вспыхнула в Каргароге белым пламенем. Оно затопило глаза, сжало горло, заставило руки сжаться в кулаки так, что ногти впились в ладони. Он хотел закричать. Хотел швырнуть свой молот вдогонку отцу. Хотел… сжечь все вокруг. Этот жалкий кусок железа! Эту наковальню! Эту проклятую кузницу! Пламя рвалось наружу, подогреваемое обидой и стыдом. Он чувствовал его жар под кожей, видел красноватый отсвет на своих руках.

Он наклонился, чтобы схватить опозоренную скобу и швырнуть ее в самый жар горна, испепелить свидетельство своего позора…

И замер.

Его взгляд упал на трещину. На ту самую тонкую, темную линию. Он видел ее не глазами разгневанного ученика. Он вдруг увидел ее глазами… Матери. Линдри Сребробород. Она была ткачихой рун. Она учила его видеть не только целое, но и изъян. Не только красоту, но и слабое звено в узоре. "Трещина, сынок,"– говорила она, показывая на бракованный кристалл в ожерелье, – "это не конец. Это… начало пути к пониманию. Почему она появилась? Как ее избежать? Как сделать узор прочнее?"

Ярость схлынула. Остался только жгучий стыд и… любопытство. Он поднял скобу. Не швырнул. Поднял осторожно. Поднес к свету факела. Трещина была чистой, резкой. Признак резкого охлаждения после перегрева. Значит, он не только перекалил сталь у горна, но и слишком резко остудил ее в бочке после ковки. Нетерпение. Желание побыстрее увидеть результат. Огонь внутри заставил его торопиться.

Каргарог глубоко вдохнул. Запах гари, металла, пота. Запах его провала. Он подошел к своему горну. Не к отцовскому Великому Горну. К своему, маленькому, в дальнем углу. Растопил угли. Раздул меха. Жар охватил его лицо. Он бросил кривую скобу в самое пекло. Не чтобы уничтожить. Чтобы переплавить. Начать заново.

Он ждал. Не поддаваясь нетерпению. Следил за цветом металла. Вишневый… Оранжевый… Чуть светлее… Сейчас!

Вытащил клещами. Полоска стали сияла ровным, теплым желтым светом. Он положил ее на наковальню. Поднял молот. Не свой обычный, а поменьше. Тот, что использовал для тонкой работы. Он слушал. Слушал металл. Его сопротивление. Его "голос". Удары были не яростными, а точными. Выверенными. Он сгибал сталь постепенно, следя за тем, чтобы жар не уходил слишком быстро. Не торопился. Огонь внутри горел ровно, как пламя хорошо отрегулированного горна – не бушующее, а созидательное.

Когда скоба приняла нужную форму, он не бросил ее в воду. Отнес к бочке с теплым маслом – для медленного, равномерного отпуска. Металл зашипел, но не треснул.

Готовую скобу он поднял на свет. Она была… не идеальной. Но ровной. Отверстия – на своих местах. И главное – никакой трещины. Только гладкая, темная поверхность закаленной стали.

Каргарог не пошел искать отца. Он положил скобу на краешек огромной наковальни Мастера, где Годуур не мог ее не заметить. Потом вернулся к своему горну. Растопил его снова. Нашел еще один брусок. И начал ковать. Снова. Медленно. Терпеливо. Учась не просто бить, а понимать. Первый урок настоящего Мастера был выучен не под взглядом отца, а в горниле собственного стыда и перед лицом материнской мудрости, живущей в памяти. Урок был прост: Прежде чем ковать сталь, нужно выковать терпение.

Глава 6

Годы упорства превратили щенячий пушок в бороду, а ученический молоток – в орудие, достойное руки подмастерья Дома Дуррградов. Каргарог вырос в ширину и в силе, но главное – в понимании. Он научился читать металл, как отец читал чертежи крепости. Научился слышать его песню – предупреждающий звон перед трещиной, глухой стон перегрева, чистый звон удачной закалки. Его внутренний Огонь научился гореть ровно, питая терпение, а не сжигая его. Но пламя оставалось спрятанным. Тайной, которую он носил глубже, чем самый потаенный карман в своем кожаном фартуке. Знак на ладони лишь иногда напоминал о себе слабым теплом, словно уголь под пеплом.

Однажды Годуур вызвал его к Великому Горну. Там, на массивной наковальне из цельного куска черного гранита, лежал не металл. Лежал Кристалл Грома. Добытый в самых глубоких, неспокойных шахтах под Вулканическим Хребтом, он был размером с голову горного барана, неправильной формы и цвета темной, запекшейся крови. От него исходило едва уловимое гудение, заставлявшее вибрировать зубы и наливать свинцом кости. Внутри кристалла, словно пойманная молния, пульсировала жилка ослепительно-белого света.

"Опасен,"– прорычал Годуур, не отрывая глаз от камня. Его голос звучал как скрежет валунов. – "Нестабилен. Взрывная сила – в десять раз сильнее черного пороха. Заказ Военного Совета. Сердцевину – извлечь чисто. Без детонации. Закалить в жидком мифриле."

Каргарог почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это была работа Мастера. Работа, где ошибка означала не кривую скобу, а превращение кузницы и всех внутри в груду щебня и кровавого тумана. Отец доверял ему? Или испытывал? Или… не видел другого выхода, поглощенный гигантскими воротами Крепости, которые ковал день и ночь?