Имитация

Постсоветская эпоха рождалась не в радости – а в муках, на обломках старой империи, и именно в этой новой, циничной, противоречивой России родилась идея о первом полёте к Марсу, как будто человечество искало искупление не на Земле, а где-то там, среди красных песков и холодных долин чужого мира.

Сейчас можно бесконечно рассуждать о социально-политической системе, сложившейся в России после распада Союза ССР. Одни называют её кланово-олигархической, другие – криминально-полицейской, с глубоко вживлёнными элементами авторитаризма, где власть и капитал переплелись в тугой узел, а чиновничья вертикаль превратилась в нечто вроде частного предприятия. Идеи коммунизма пришлось не просто отложить, а фактически похоронить – вместе с мечтами о будущем, где космос стал бы домом для обычных людей, рабочих, инженеров, учителей. Теперь о таких мечтах вспоминали с усмешкой: в эпоху рыночной целесообразности и показной успешности космос перестал быть романтикой, а стал элитной зоной, где всё измерялось деньгами, связями и политическим весом.

На смену энтузиазму пришли прагматизм и цинизм, порой настолько густые, что ими можно было мазать на хлеб. В обществе укоренились ханжество, показной патриотизм, национализм, и, конечно же, правовой нигилизм – в стране, где закон всегда был понятием гибким, а справедливость – роскошью. Даже астронавтика, некогда гордость страны, не избежала «реформ»: вместо школы энтузиазма и народной мечты она превратилась в закрытый клуб избранных. Если раньше в отряде космонавтов можно было встретить бывших слесарей, трактористов, школьных учителей, то теперь там царили владельцы корпораций, дети олигархов и приближённые к верхам чиновники. Космос стал дорогим билетом, который можно было купить, если имел достаточно связей и нулей на счету.

Что касается нас, то мы стояли на другом конце этой лестницы.

Я, Анвар Холматов, тридцатипятилетний программист из Ташкента, или, как нынче модно говорить, айтишник, человек скорее кабинетный, чем героический. Среднего роста, с вечной сутулостью от сидячей работы, в очках, с вечно взъерошенными волосами и привычкой говорить быстро, перескакивая с темы на тему. В моём багаже – диплом технического университета, пара десятков крупных проектов, бесконечные строки кода и острое чувство иронии к происходящему. Меня пригласили в программу не как специалиста по ракетам, а как программиста по моделированию поведения экипажа – то есть, говоря проще, следить, чтобы вся эта «симуляция» не зависла из-за сбоя в системе.

Рядом со мной в проект попал Сергей Ушаков – инженер космических систем, выпускник Московского государственного технического университета имени Н.Э. Баумана. Высокий, сухоплечий, с вечным выражением усталой рассудительности и аккуратно подстриженной бородкой. Типичный бауманец – рациональный до педантичности, с мозгами конструктора и сердцем скептика. В отличие от меня, Сергей действительно понимал, как работает большинство систем «галеона» и мог при случае не только рассчитать в уме траекторию, но и собственноручно собрать прототип. Его манера говорить короткими, точными фразами придавала ему ореол уверенности – но я знал, что внутри он тоже волнуется, просто скрывает это за инженерным спокойствием.

Марина Ульянова, наш врач, хирург из Института космических биолого-медицинских исследований, была единственной женщиной в группе. Стройная, с короткой каштановой стрижкой и холодным профессиональным взглядом, она больше напоминала офицера медицинской службы, чем «женщину-астронавта» из рекламных роликов. Её голос звучал тихо, но твёрдо; она умела одним взглядом заставить заткнуться даже самого язвительного из нас. Марина была не просто врачом – она участвовала в исследованиях по адаптации человеческого организма к длительной изоляции, и теперь мы, по сути, стали её подопытными, образцами для эксперимента, который должен был показать, как долго люди выдержат друг друга в замкнутом пространстве.

А замыкал наш «экипаж» Ашот Саркисов – пилот ВВС России, подполковник в отставке, человек, переживший не один боевой вылет и, как он любил шутить, «несколько падений без потерь». Крупный, с орлиным носом и густыми усами, он обладал тем редким типом военной харизмы, что рождает одновременно и доверие, и страх. Любил анекдоты, старую музыку, сигареты и дисциплину. Его назначили оператором бортовых систем управления, хотя сам он называл себя просто «водителем корабля». В каждом его слове слышалась ирония и опыт, а глаза, чуть прищуренные, словно постоянно измеряли всех на прочность.

Мы были обычными людьми, никакими не космонавтами, и уж точно не героями. Всего лишь четверо, запертых в макете корабля, который стоял в подземном ангаре за колючей проволокой где-то под Новосибирском. Нас официально именовали «испытателями имитационного полёта», но по сути – мы были подопытными кроликами в большом эксперименте. Наша задача – прожить вместе 150 дней, работать, спорить, дышать одним воздухом и не сойти с ума, пока психологи, медики и инженеры будут наблюдать, как человеческая психика справляется с космосом, даже если этот космос всего лишь сымитирован искусственными стенами и холодным светом ламп.

В отличие от настоящей «Радуги», наш макет-галеон оставался на Земле. Он был соединён кабелями с внешними компьютерами, через которые инженеры и учёные наблюдали за каждым нашим шагом и фиксировали все показатели. Но в остальном системы корабля были замкнутыми и независимыми от внешнего мира. Оборудование очищало воздух, фильтровало воду и возвращало её в оборот; отходы человека перерабатывались и шли на обогащение почвы в оранжереях, где выращивались зелёные культуры, овощи и фрукты. Мясные продукты, однако, оставались лишь в холодильниках: создать на макете полноценное мясное производство невозможно – нужно помещение, животные, ветеринарный контроль и постоянное поступление корма. Вся система была рассчитана на имитацию биологического цикла, чтобы настоящие астронавты, когда придёт время полёта, не столкнулись с непредвиденными трудностями.

Понятно, что для имитации не требовался полный экипаж. Отобрали всего четверых кандидатов, прошедших первичный отбор и психологическое тестирование. В то время я работал в одной из ИТ-компаний, обслуживающей государственные космические проекты. Однажды шеф сказал мне, что в «Роскосмосе» ищут испытателей для полёта на Марс. Предупредил честно: «Ты не астронавт, тебе не полагаются льготы и привилегии, но сможешь оставить свой след в истории отечественной космонавтики».

Моё тщеславие и самолюбие сработали безотказно. Почему бы и нет? Чем я хуже других? – подумал я и отправил резюме. Честно говоря, я почти не надеялся на положительный ответ: заявок было тысячи, и большинство кандидатов имели больше опыта и профильного образования. Но через месяц меня пригласили на собеседование. Я прошёл психологические и квалификационные тесты, меня «проверили» по ряду серьёзных инстанций, и через пять месяцев мне сообщили, что я принят в команду испытателей. Моя радость была безграничной – лёгкая дрожь по спине, улыбка до ушей, чувство, что я стал частью чего-то гораздо большего, чем сама работа, частью настоящей подготовки к освоению Марса.

Так я познакомился с тремя другими членами нашей группы, с которыми предстояло провести около пяти месяцев в замкнутом пространстве. Для создания нужной атмосферы и подготовки мы прошли краткие курсы использования скафандров и систем аварийного спасения.

Сергей Ушаков изучал все системы галеона: его задача заключалась в том, чтобы корабль функционировал без сбоев и чтобы он мог починить любой модуль в случае отказа. Он изучал электрические схемы, трубопроводы, системы жизнеобеспечения – буквально жил на стыке инженерного контроля и кризисного реагирования.

Марина Ульянова, наш врач, взяла на себя заботу о здоровье экипажа. Помимо профилактики, она была готова проводить хирургические операции прямо на борту макета – инструментов было достаточно, тренировки были суровые, и она строго соблюдала дисциплину.

Я же, в качестве системного администратора, контролировал всю компьютерную сеть и следил за работой программного обеспечения. Работа была не самой физически сложной, но крайне интересной: ни один механизм не мог даже завизжать шестерёнками без разрешения компьютерной системы, и я следил, чтобы весь этот цифровой порядок не нарушался.

Ашот Саркисов имитировал управление кораблём. На деле он, опытный пилот, выглядел несколько униженным, ведь реальный доступ к штурвалу «Радуги» был невозможен. Он скрежетал зубами, сжимал кулаки и тайно мечтал, что когда-нибудь всё-таки сможет коснуться настоящих органов управления. Мы все лишь имитировали полёт, и порой это раздражало: хотелось осязаемого движения, реального старта, ощутить гравитацию, вибрацию и шум двигателей. Эта имитация была жизненно необходимой, но в глубине души мы жаждали чего-то настоящего, настоящего космоса – того, что скрыто за пределами железного макета и кабелей контроля.

Но кто мог знать, что за этим, на первый взгляд, безобидным экспериментом скрывалось нечто гораздо более значительное, и что наша жизнь вот-вот может круто измениться, втянуть нас в бурную историю, полную опасностей, напряжения и приключений… Всё это должно было случиться позже.

А сейчас я сидел в кафе, держа в руках чашку с горячим кофе и наблюдая за дождём, который стекал по витринам тонкими струйками. Мир за стеклом казался размытым и нереальным: отражения фар автомобилей растекались как акварель, силуэты прохожих колыхались в воде, а пятна светофора превращались в размытые цветовые пятна, словно город скрылся за прозрачной вуалью. Внутри помещения тихо играла музыка, смешиваясь с негромкими разговорами посетителей, стуком чашек по столам и шепотом официантов. Атмосфера была спокойной, уютной – полный контраст тому, что ждало нас в подземных ангарах, среди металлических стен макета «Радуги».

Я держал лэптоп и набирал письмо родным в Ташкент. Ничего о своей «участии» в фейковой экспедиции я не упоминал. Просто написал, что исчезну на пару месяцев, так как отправляюсь в экспедицию. Некоторые друзья, вероятно, строили свои догадки и фантазии: кто-то думал, что я переехал в Германию или Штаты, кто-то считал, что я уехал в долгосрочную командировку. Я не стал их разубеждать, позволяя каждому плести свои истории – пусть фантазируют, как хотят, ведь это добавляло элемент тайны и личной свободы.

И всё же я чувствовал, что где-то счастлив, что мой след останется в истории страны. Пусть маленький, пусть скромный, но тем не менее – след настоящего участия в космическом проекте. Может быть, о нашей группе однажды напишут книги или защитят докторские диссертации, будут обсуждать эксперименты, наши ошибки и открытия. И тогда всё это время, проведённое в подземном галеоне, приобретёт смысл – не только для науки, но и для истории, в которой мы сами были частью великого, пусть пока ещё тихого и незаметного, события.

По встроенному в стену телевизору шли новости, и мир выглядел, как хаотичная мозаика конфликтов и тревог. На юге Африки очередная вспышка насилия: племена ссорились между собой, будто споря о том, кому достанется больше – носорогов, слонов или пастбищ, на которых они пасли свои стада. Каждое племя считало свои права священными, а споры перерастали в кровопролитные столкновения, местность превращалась в хаотичный лабиринт разрушенных хижин, дымящихся костров и кричащих людей.

На Филиппинах президент выступал с радикальными заявлениями, призывая расстреливать коррумпированных чиновников, как если бы правовой процесс не существовал. В Южной Корее посадили очередного бывшего президента за коррупцию, а на Украине разгоралась очередная «оранжевая революция», с баррикадами и протестующими на улицах Киева. В Парагвае отменили результаты выборов в парламент – выяснилось, что сторонники Альфредо Стресснера подменили бюллетени, а в Перу сдалась полиции очередная группа маоистского движения «Сендеро Луминосо».

В Мексике сцепились члены двух наркокартелей, превратив город Канкун в кровавое месиво: улицы были усеяны разбитой техникой, машины горели, а жители прятались по домам, дрожа от страха. Казалось, что насилие проникло в каждый закоулок города, превращая солнечный курорт в адскую арену.

«Я буду освобождён от всего этого в течение 150 дней», – подумал я, закрывая лэптоп. – Меня не будут волновать ни мировые события, ни новости из родного Ташкента.

Я встал, бросил на стол чаевые и вышел из кафе.

Москва встречала меня дождливой погодой: дождь лил густо, серыми потоками стекал по тротуарам и крышам, смешиваясь с каплями, отражавшими неоновые огни реклам и фонарей. Улица казалась влажной и живой одновременно – запах мокрого асфальта, сырой листвы и редкого дыма из печных труб создавал особую атмосферу.

Мимо меня мчался троллейбус, полный пассажиров: кто-то спешил на свидание, кто-то домой, кто-то по делам, все погружены в свои мысли. Нескончаемый поток машин плыл по улицам, гудки клаксонов смешивались с криками водителей, сирены полицейских и машин «скорой помощи» прорывались сквозь шум, создавая непрерывный городской фон, ритм мегаполиса, живого, шумного, полного тревог и мелких историй, каждая из которых оставалась незамеченной, словно капля в бурном потоке города.

У меня было предчувствие чего-то необычного. Словами его не описать, но казалось, что я мог дотянуться рукой до звёзд, и что весь мир – только часть огромной, величественной сцены, на которой разыгрывается нечто значительное.

Я поднял голову: уже было темно, и Луна всходила на небосклон, медленно поднимаясь над крышами Москвы. Её бледный свет отражался в мокром асфальте, заливая улицы серебристыми бликами. Редкие звёзды, словно рассыпанные алмазы, мерцали в бескрайней темноте. И где-то там, среди них, плавно выделялась таинственная красная планета – Марс, та самая, о которой ломали перья поэты и философы, о которой спорили учёные и мечтали романтики.

С древности Марс манил человеческое воображение. Гомер видел его как «красного бога войны», а Аристотель и Птолемей изучали его движение по небу. В Новое время Кеплер и Галилей пытались понять природу планеты через телескоп, а Гёте и Шелли обращались к нему в своих стихах как к символу страсти и одиночества. Гёте упоминал красный свет Марса в размышлениях о гармонии космоса, а Вальтер Скотт и Байрон включали его в свои романтические описания ночного неба. Философы XIX века, вроде Сен-Симона и Оскара Уайльда, видели в Марсе символ человеческих стремлений к неизведанному, идею других миров, где разум мог обрести свободу, а фантазия – реальные очертания.

И вот, стоя на мокром тротуаре, под шум дождя и далёких машин, я ощущал, что эта красная точка далеко в небе – одновременно мечта, вызов и обещание. И будто она знала обо мне что-то большее, чем я сам.