Приговоренный к Небу

Глава 1: Низкого качества…

Ли проснулся от того, что что-то кололо его в щеку. Он не открывал глаз, пытаясь ухватить ускользающие обрывки сна – что-то о летающем мече и золотых полях, где не надо было полоть просо. Но реальность, жесткая и неумолимая, проступала сквозь сонную дымку. Кололо его солома, торчащая из дырявой дерюги, служившей ему матрасом. Он ворочался всю ночь, и теперь все тело ныло от усталости, будто он не спал, а таскал мешки с зерном.

Он приоткрыл один глаз. В хижине стоял привычный полумрак, едва рассекаемый бледной полоской света из-под двери. Воздух был густым и спертым – пахло влажной землей, дымом от очага, в котором еще тлели угли, и едва уловимым кисловатым запахом немытого тела. Со стороны родителей доносилось тяжелое, мерное дыхание. Отец обычно вставал первым, значит, до рассвета еще есть время. Ли хотел закрыть глаза и снова провалиться в тот сон с летающим мечом, но тут его нос уловил другой, тревожный запах. Горький, приглушенный. Запах болезни. Он доносился с лежанки матери.

Этот запах заставил его окончательно подняться. Осторожно, чтобы не скрипнула ветхая доска под ногами, он спустил босые ноги на глиняный пол. Холодная, утоптанная земля мгновенно пробудила в нем дрожь. Он нащупал в темноте грубые холщовые штаны и натянул их, потом – поношенную куртку, от которой пахло дымом и потом.

Он подошел к очагу. Угли тускло тлели, словно нехотя. Ли подбросил горсть сухой щепы, подул на них, раздувая слабый огонек. Вспыхнувшее пламя осветило хижину дрожащими тенями. Комната была одна-единственная. В углу – его лежанка, чуть в стороне, поближе к теплу, – мамина, а рядом отца. Напротив – грубо сколоченный стол, пара табуреток и небольшой деревянный сундук, в котором хранилось все самое ценное: немного зерна, запасная одежда и несколько медных монет, зашитых в тряпичный мешочек.

Пламя осветило лицо матери. Она спала, но сон ее был беспокойным. На лбу выступила испарина, губы были сухими, потрескавшимися. С приходом осенней сырости ее старый недуг – ломота в костях и изматывающий кашель – всегда обострялся. Ли сглотнул комок в горле. Нужно было сегодня сходить к ручью, поискать ту самую траву «Железный стебель», отвар из которой хоть немного облегчал ее страдания.

Лежанка отца скрипнула. Отец встал, Он был высоким и костлявым, его лицо, испещренное морщинами, напоминало высохшую землю в засуху Его взгдяд упал на старый, видавший виды плуг. Одно из деревянных дышел было переломлено пополам.

«Встал», – бросил отец, не глядя на Ли. Его голос был хриплым и обрывистым, словно он давно разучился говорить на что-то, кроме дел.

Ли кивнул. «Помочь?»

Отец молча подошёл к плугу взял его и поставил посреди хижины, так что грязь с сошника осыпалась на подметенный пол. «Держи», – он протянул Ли обломки дышла, чтобы тот состыковал их, пока отец будет накладывать шину из промасленной кожи и туго перетягивать ее сыромятным ремнем.

Ли взял обломки. Древесина была холодной и шершавой. Он чувствовал, как напрягаются мышцы на его спине и руках, пока он изо всех сил старался удержать детали на месте. Отец работал молча, сосредоточенно, его сильные, узловатые пальцы ловко затягивали узлы. Молчание между ними было густым, почти осязаемым. Таким же привычным, как и холодный пол под босыми ногами.

«Мать… – начал Ли, но запнулся. – Ей хуже. Надо травы собрать».

Отец на секунду поднял на него взгляд. Его глаза, глубоко посаженные, были цвета темной глины. В них не было ни укора, ни сострадания – лишь тяжелая, усталая покорность. «Сначала плуг. Потом – завтрак. Потом – трава. Без плуга – без хлеба. Без хлеба – никакие травы не помогут». Он дернул за ремень, и дерево жалобно затрещало под натиском.

Ли стиснул зубы. Он понимал правоту отца. Здесь, в Деревне Устье-Реки, все подчинялось одному простому и жестокому закону: сначала – выживание. Все остальное – потом. Он чувствовал, как под его ладонями древесина смыкается, подчиняясь силе отца. Казалось, вся их жизнь была такой – бесконечной борьбой с упрямым, неподатливым миром, который приходилось заставлять силой смиряться, чтобы просто прожить еще один день.

Когда плуг был починен, мать проснулась от их возни. Она попыталась приподняться, но ее сковал приступ кашля – сухого, лающего, выматывающего душу. Ли бросился к очагу, где уже закипал котелок с водой. Он засыпал в деревянную чашу горсть проса, залил кипятком и отнес матери.

«Не надо, сынок, я сама», – прошептала она, но руки ее дрожали так, что она бы не удержала чашу.

Ли молча сел на край лежанки и стал кормить ее с ложки. Каша была безвкусной, пресной. Он смотрел, как она с трудом глотает, и внутри у него все сжималось в тугой, болезненный комок. Он помнил ее другой – сильной, звонкой, с руками, которые знали не только работу, но и ласку. Теперь эти руки были легкими, как сухие прутики.

«Спасибо, Ли», – она слабо улыбнулась ему, и в глубине ее потухших глаз на мгновение мелькнула искорка прежнего тепла. Ее рука, холодная и костлявая, на секунду коснулась его щеки.

Завтрак прошел в молчании. Ели ту же просяную кашу, только уже остывшую. Отец быстро и методично опустошил свою чашу, встал и взял отремонтированный плуг. «На поле. До полудня». Это значило, что у Ли было всего несколько часов, чтобы сделать свою работу и успеть собрать травы.

Когда отец вышел, Ли принялся за свои обязанности. Он подмел хижину веником из связанных прутьев, подняв облако пыли, которое заставило мать снова закашляться. Потом взял деревянное ведро и пошел к ручью.

Утро было серым и влажным. Туман цеплялся за склоны холмов, как грязная вата. Крыши хижин были мокрыми от росы. Ли босыми ногами ступал по холодной, мокрой траве, чувствуя, как каждый камешек, каждая колючка впиваются в его подошвы. Он шел по протоптанной тропинке, на которой уже виднелись следы – отец ушел вперед.

Ручей был нешироким, с холодной, прозрачной водой. Ли зачерпнул воду, она была настолько холодной, что обожгла ему пальцы. Он поставил ведро на берег и принялся искать «Железный стебель». Трава росла в самых сырых, неудобных местах, у самой кромки воды, ее жесткие, почти черные стебли сливались с влажными камнями.

Он наклонился, его пальцы скользнули по мокрой поверхности валуна. И в этот момент, пытаясь дотянуться до упрямого стебля, он снова почувствовал это. Тепло. Оно возникло не в мышцах, не от усилия. Оно родилось где-то глубоко внизу живота, у самого пупка, – крошечная, едва заметная искра. Она была живой. И вместе с ней пришло странное, мимолетное ощущение. Ему показалось, что он чувствует, как влага сочится сквозь трещины в камне. Как корни травы пьют воду, медленно, упрямо. Как сама земля под ним дышит – медленным, древним, неспешным дыханием.

Это длилось одно мгновение. Сердце его екнуло, и странное чувство исчезло, растворилось, как и прошлым утром. Осталась лишь усталость в согнутой спине и холодная вода, сочащаяся сквозь дыры в его худых штанах.

Ли выпрямился, сжимая в руке жесткий стебель. Он посмотрел на свою деревню, на дымок, поднимающийся над крышами, на серое, низкое небо. Он не был избранным. Он был Ли. Сын крестьянина. Парень, который чинит плуг и собирает травы для больной матери. А эти странные искорки внутри… наверное, просто от голода и усталости. Ему некогда было об этом думать. У него была работа.

Он поднял тяжелое ведро и пошел обратно, оставляя на мокрой траве четкие, влажные следы. Впереди был долгий день.

Камень не поддавался. Он врос в землю, как проклятие, огромный, серый и мокрый от росы. Ли уперся плечом в шершавую, холодную поверхность, ноги скользили по размокшей глине, выкапывая в ней бесполезные борозды. Каждый мускул в его теле натянулся, как тетива, густая грязь залепила его худые щиколотки, цепкая и холодная, словно пыталась удержать его самого.

«Дерни за корень!» – донесся спокойный, хриплый голос отца.

Тот стоял по пояс в бурой стерне, его руки, темные и узловатые, как корни старого дуба, методично обтрясали колосья. Он не смотрел на Ли. Он никогда не смотрел, когда можно было не смотреть. Его внимание было поглощено работой – каждое движение выверенным, экономным, лишенным всякой суеты. Лишнее движение – это потраченная сила. А сила здесь была валютой дороже любых, даже мифических кристалов ци.

Ли перевел дух, его грудь вздымалась. Пар вырывался изо рта клочьями, смешиваясь с утренним туманом. Он обхватил руками основание камня, впился пальцами в щель между ним и землей. Земля была холодной, живой, она обжигала пальцы ледяным огнем. Он снова напрягся, упираясь босыми ногами, чувствуя, как мелкие камешки вдавливаются в подошвы. В ушах застучала кровь. Он зажмурился, представляя, как камень поддается, с гулким чмоканием вылезая из объятий глины.

И тогда это случилось.

Не тепло. Тепло – это было бы слишком просто. Это было похоже на тихий разряд, рожденный глубоко внизу, в самой гуще его усталости. Тонкая, как паутина, струйка… чего-то. Не энергии, а скорее осознания. На одно мгновение, короткое, как взмах крыла птицы, он не просто чувствовал камень. Он чувствовал его вес, не как груз на плечах, а как неотъемлемую часть мира. Он ощутил влажную глину, обнимающую камень, не как препятствие, а как продолжение его самой, плотную и вязкую. Он уловил нити корней спящие под зимней травой, опутавшие камень, их терпеливое, многовековое движение. Он почувствовал, как под ним, глубоко-глубоко, земля дышит – медленным, неспешным, исполинским дыханием, и каждый камень, каждая песчинка были частью этого дыхания.

Это было ошеломляюще. Это было страшно. Он был не Ли, сын крестьянина, пытающийся сдвинуть валун. Он был точкой, крошечной искрой в этом гигантском, живом теле. И эта искра могла… чувствовать.

Мгновение рухнуло. Ощущение исчезло, оборвалось, словно туго натянутая струна. Его тело, лишенное этой странной опоры, дернулось впустую. Острая боль пронзила растянутую мышцу на спине. Он рухнул на колени, ладони шлепнулись по жидкой грязи, леденящей до костей. Он сидел, тяжело дыша, смотря на неподвижный камень с немым укором. Сердце колотилось где-то в горле, сбивая ритм.

«Обойди. С другой стороны подкопай.»

Ли вздрогнул. Отец стоял над ним, заслоняя собой блеклое небо. Его лицо не выражало ни раздражения, ни сочувствия. Оно выражало факт. Камень не сдвинут. Работа не сделана.

«Я… я почти…» – начал Ли, но слова застряли. Как объяснить это? Это чувство? Отец подумает, что он сошел с ума от усталости или просто ищет оправдание.

«Почти – не счет», – отрубил отец. Его взгляд скользнул по Ли, по его грязным рукам, по разбитым в кровь коленям. «Сила не в мышцах. Сила – в голове. В понимании. Камень сильнее тебя. Земля сильнее камня. Используй это. Не лбом его пробивай.»

Он повернулся и пошел назад, к своей полосе. Его спина, прямая и негнущаяся, была таким же упрямым камнем.

Ли остался сидеть в грязи. Дрожь пробегала по его телу, но теперь она была не только от холода. Эти слова… «Земля сильнее камня. Используй это.» Они звучали как эхо того, что он только что почувствовал. Случайность? Или отец, сам того не ведая, говорил о чем-то большем?

Он медленно поднялся. Ноги подкашивались. Он обошел камень. Тот с другой стороны оказался не таким монолитным – треснувшим, подточенным временем и водой. Ли схватил валявшуюся рядом прочную палку-рычаг, сухую и шершавую. Он не стал сразу напрягаться. Он закрыл глаза, пытаясь поймать остатки того ощущения. Ничего. Только усталость, боль в спине и холод.

Но в памяти остался след. Отпечаток.

Он упер палку в щель, подсунув под него плоский камень как точку опоры. Уперся. Но на этот раз он не просто рвал мышцы. Он представлял. Представлял землю вокруг камня, ее податливость, ее готовность отпустить свою ношу. Он не боролся с миром. Он просил его о помощи.

И когда он напрягся в последний раз, с тихим стоном выжимая из себя последние силы, камень сдвинулся. Не сильно. Всего на палец. С глухим, утробным звуком он накренился, обнажив темную, влажную яму, из которой тут же хлынула мутная вода.

Победа? Скорее, перемирие. Ли стоял, опираясь на ,палку и смотрел на эту яму. Его тело гудело от напряжения, но внутри было странно спокойно. Он сделал это. Но не так, как раньше. Он задумался над словами отца. «Сила – в голове. В понимании.»

А что, если то, что он почувствовал, и было этим самым пониманием? Мимолетным, неконтролируемым, но настоящим?

Он посмотрел на свои руки, в грязи и ссадинах. Потом на спину отца, согбенную над землей. Потом на серый, бесконечный горизонт.

Что-то изменилось. Не в мире. В нем. В самой его глубине, там, где родилась та странная искра. Она была слабой, почти призрачной. Но она не была игрой воображения. Она была реальнее боли в спине и холоднее грязи на ногах.

Он вытащил палку, и камень с тихим вздохом окончательно улегся на новое место. Работа была сделана. Но для Ли она только начиналась. Теперь у него была тайна. Тихая, странная и его собственная. И он инстинктивно знал, что ни отцу, ни матери, никому на свете он о ней не расскажет. Потому что некоторые искры, попадая в сухую траву, могут разжечь пожар. А некоторые – могут быть растоптаны, как его босые ноги растоптали сейчас мокрую глину.

Он плеснул ледяной воды из деревянной фляги на лицо, смывая пот и грязь, и пошел помогать отцу увязывать снопы. Впереди был долгий день, полный привычного труда. Но теперь у этого труда появилось второе дно. Глубина. И он был полон решимости заглянуть в нее.

Весло в его руках не было просто куском дерева. Оно было продолжением его костей, его усталых мышц, впитывающим мертвую тяжесть воды и передающим ее обратно, в тело. Ли греб, стоя на коленях в своем долбленом челне, его позвоночник выгибался и скручивался в давно заученном, почти бессознательном ритме. Вода в протоке была густой и мутной, как жидкая глина, и пахла гниющими водорослями и чем-то металлическим, что всегда чувствовалось после дождей. Он проверял сети, расставленные с вечера. Первые две принесли лишь пару тощих раков и молодь, которую он, сморщившись, отпустил обратно. Его пальцы, закоченевшие от холода, автоматически распутывали узлы из старой, пропитанной слизью лески.

Именно монотонность этого движения – дернуть, вытащить, проверить, бросить обратно – и позволила ему заметить неладное. Сначала это был звук. Не птица, не ветер в камышах. Ритмичный, дробный стук, чуждый неторопливому дыханию болота. Стук копыт по твердой земле где-то за поворотом, у въезда в деревню.

Ли замер, весло застыло над водой. Он прислушался, затаив дыхание. Лошадь. Одна. В деревне было всего две лошади – старая кобыла старосты и упряжный мерин у зажиточного Цзэна. И те звучали иначе, их копыта были знакомы, как скрип своей двери. Эти же были чужими. Твердыми и уверенными.

Он быстро причалил к заросшему берегу, бросил весло на дно челна и, не вытирая мокрых рук о холщовые штаны, побежал по узкой тропинке, огибающей деревню с тыла. Сердце почему-то колотилось чаще, чем следовало. Не от страха. От предчувствия. От той же странной внутренней настороженности, что помогала ему иногда угадывать, где встанет на ночь рыба.

Он вышел к краю деревни, к кривой березе, с которой в детстве лазил, и прижался к шершавой коре, сливаясь с тенями.

Всадник уже был в центре, на утоптанной площадке перед домом старосты. Это был не крестьянин. И не купец. Он сидел в седле с такой прямой, неестественной неподвижностью, будто его позвоночник был из стали. Лошадь под ним была не тощая деревенская кляча, а поджарая гнедая кобыла с короткой шерстью и умными, диковатыми глазами. Она переступала с ноги на ногу, и ее копыта отбивали по грязи тот самый четкий, чужой ритм.

На всаднике был поношенный, но крепкий плащ из темной кожи, на плече висел не то посох, не то короткое копье, обернутое грубой тканью. Его лицо было смуглым и жестким, с тонкими губами и глазами, которые даже с расстояния казались плоскими и пустыми, как поверхность воды в колодце. Он не смотрел по сторонам с любопытством. Его взгляд скользил по крышам, по лицам сбегающихся людей, оценивающе, холодно, как бухгалтер проверяет счет.

Староста, старый Ло, уже вышел, потирая руки и сгибаясь в неестественной улыбке.

«Добро пожаловать, благородный господин! Чем можем служить?» – его голос прозвучал слишком громко и подобострастно в утренней тишине.

Всадник медленно, с некоторой долей презрительной неспешности, повернул голову. Его голос был негромким, но резал воздух, как лезвие.

«Приказ из Управления Округом. Осенний смотр.»

Слова повисли в воздухе. Сначала – непонимание. Потом – тихий, нарастающий гул. Осенний смотр. Проверка детей на Духовный Корень. Формальность. Пустая трата времени. За последние двадцать лет в деревне Устье-Реки не нашли ни одного Корня. Ни одного.

«Конечно, конечно, благородный господин! Сию минуту!» – засуетился староста. «Эй, все сюда! Собирайте детей! От десяти до шестнадцати зим! Быстро!»

Началась суматоха. Женщины звали своих чад, мужчины, прервав работу, нехотя брели к площади, их лица выражали скепсис и досаду. Ли стоял за деревом, чувствуя, как что-то холодное и тяжелое сковывает его желудок. Он смотрел на всадника. Тот не спешивался. Он наблюдал за всей этой кутерьмой, как наблюдал бы за муравейником. Его безразличие было осязаемым, как стена. От него не пахло потом, грязью или дымом, как от всех здесь. От него пахло пылью дальних дорог, застывшим металлом и чем-то еще… чем-то сухим и безжизненным, что Ли не мог опознать.

«Ли! Ты чего там застыл, как пень?! Иди сюда!» – окликнул его отец. Он стоял с матерью на краю толпы. Его лицо было напряженным.

Ли медленно вышел из-за дерева и присоединился к группе подростков. Их было человек пятнадцать. Все они знали друг друга с пеленок. Все были одинаково грязны, одинаково бедны и одинаково не ожидали от этой затеи ничего.

Всадник наконец спрыгнул с седла. Его движения были плавными и экономичными. Он снял с плеча свой сверток, развернул ткань. Внутри лежал не посох, а странный предмет – цилиндр из темного, почти черного дерева, с одного конца увенчанный тусклой металлической сферой, покрытой сложной резьбой. Он выглядел древним. На сфере были царапины, а дерево потерлось до гладкости в тех местах, где его держали бесчисленное количество рук.

«Камень Души», – пробормотал кто-то из стариков. «Каждый год одно и то же…»

Всадник воткнул нижний конец цилиндра в землю, как знамя. Сфера на верхушке осталась на уровне его груди.

«По одному. Положите обе ладони на сферу. Не отнимайте, пока я не скажу», – его команда прозвучала безразлично, как заученный текст.

Началось. Первой подтолкнули маленькую Сяо Лань. Она робко прикоснулась к сфере. Ничего. Камень оставался темным и безжизненным. Всадник молча кивнул, и она, смущенно улыбнувшись, убежала к матери.

«Следующий!»

Слово, брошенное всадником, прозвучало как удар хлыста. Ли вздрогнул, хотя ждал этого момента, стоя в толпе других подростков. Его ладони, засунутые в карманы поношенных штанов, были липкими от пота. Он вытащил их, сжал в кулаки, снова разжал. Пальцы не слушались, словно чужие.

Он смотрел, как к Камню Души подходили другие. Маленький Хань Ло, словно боясь обжечься, коснулась сферы и тут же отдернула руку, когда всадник бросил на него безразличный взгляд. Ничего. Камень оставался темным и холодным, как ночное небо без звезд. Потом Вэй, сын кузнеца, уже пытавшийся подражать отцу в осанке. Он приложил ладони с размаху, почти с вызовом. Тишина. Лишь ветер шелестел высохшей листвой на крышах. Мин, Чжан, Лицин… Один за другим. Пустота. На лицах матерей читалось облегчение, на лицах отцов – скептическая усмешка. Эта церемония была для них пустой формальностью, как отдание почестей старому, забытому божеству, в которое уже никто не верил.

Ли наблюдал, и странное чувство зрело в его груди. Не надежда – нет, это было бы слишком глупо. Скорее, щемящее, почти болезненное любопытство. Он вспоминал тепло внизу живота, тот миг единения с землей у упрямого камня. Что, если это не было игрой воображения? Что, если этот тусклый, почти угасший внутренний огонек и был тем самым… Корнем? Мысль казалась еретической, почти кощунственной. Как может что-то столь ничтожное иметь ценность в мире, о котором он знал лишь по обрывочным слухам?

«Ли! Давай, не задерживай благородного господина!» – голос старосты Ло прозвучал с ноткой раздражения. Церемония затягивалась, а всадник явно терял последние крупицы интереса.

Ли сделал шаг вперед. Ноги были ватными. Он чувствовал на себе десятки взглядов – соседей, друзей детства, родителей. Он видел, как мать сжала край своего платья, ее пальцы побелели. Отец стоял неподвижно, его лицо было каменной маской, но в глубине глаз плескалось что-то сложное, невысказанное.

Он подошел к Камню. Вблизи тот казался еще более древним и безразличным. Резьба на металлической сфере была сложной, линии переплетались в узоры, которые резали глаз, вызывая легкое головокружение. Он видел царапины, потертости, следы бесчисленных прикосновений. Сколько таких, как он, стояло здесь за века? И сколько ушло ни с чем?

«Ладони. На сферу. Обе», – голос всадника был ровным, лишенным всякой интонации, как скрип несмазанной телеги.

Ли медленно поднял руки. Они дрожали. Он попытался сжать их в кулаки, чтобы скрыть дрожь, но это было бесполезно. Его пальцы, грубые, покрытые старыми царапинами и свежими ссадинами, в пятнах засохшей речной грязи, повисли в воздухе. Он боялся прикоснуться. Боялся окончательного приговора. Бояться было глупо. Все равно ничего не изменится. Он все так же будет чинить плуг и собирать травы для матери.

Он прикоснулся.

Первый шок – холод. Гладкий, безжизненный холод полированного металла, который, казалось, высасывал все тепло из его кожи. Ничего. Как и у всех. Тишина. Он услышал, как кто-то из толпы с облегчением вздохнул. Готов был отдернуть руки, почувствовав на себе тяжелый взгляд всадника.

И тогда это случилось.

Тепло в его низу живота, та самая искра, которую он тщетно пытался вызвать снова, вдруг дрогнула. Не по его воле. Ее будто вырвали из глубины его существа этим холодным прикосновением. Она была слабой, испуганной, но живой. И Камень Души… отозвался.

Это не было сиянием. Не было красоты. Это было похоже на предсмертную агонию. Тусклое, прерывистое сероватое свечение, будто гнилушка, светящаяся в глубине пещеры. Оно вспыхнуло где-то в самой толще металла, погасло, снова попыталось вспыхнуть, выбросив к его ладоням несколько уродливых, слабых бликов, и окончательно угасло. На поверхности сферы осталось лишь бледное, мутное пятно, похожее на высохшую слюну или налет плесени.

Всадник, до этого момента смотревший куда-то поверх голов, резко опустил взгляд. Его плоские, как у ящерицы, глаза сузились. Он не выглядел впечатленным или удивленным. В его взгляде читалась холодная, аналитическая оценка. Он изучал Ли так, как мясник изучает тушу на рынке.

«Есть», – произнес он коротко. Его голос, все такой же ровный, приобрел едва уловимую стальную нотку, лезвие, обнаженное на миг. «Духовный Корень. Есть.»

Толпа замерла. Воздух сгустился, стал вязким. Ли видел, как глаза его матери расширились от ужаса, а не от радости. Отец резко, почти судорожно сглотнул.

«Но…» – всадник наклонился ближе, его дыхание не пахло ничем, абсолютной пустотой. Он изучал потухшую сферу, потом поднял взгляд на Ли, сканируя его с ног до головы – его худые руки в заплатках, его босые, перепачканные в грязи ноги, его простое, испуганное лицо. «Корень низкого качества. Поврежденный. Тусклый. Почти угасший.»

Каждое слово било по Ли, как молоток по наковальне. Низкого качества. Поврежденный. Тусклый. Они вонзались в него глубже любого ножа. Он не был избранным. Он был браком. Некондицией. Человеком с почти мертвым Корнем.

«Но формально соответствует минимуму для школы „Восходящий Поток“, – закончил всадник, выпрямляясь. Скука снова затянула его лицо, как пыль. – Ему выпала удача.»

Удача. Это слово повисло в воздухе, такое же чужое и непонятное, как и сам всадник. Ли стоял, не в силах пошевелиться, все еще чувствуя под пальцами холод металла и призрачный, позорный отзвук того уродливого свечения. Его ладони онемели. Он посмотрел на них, ожидая увидеть ожоги или пятна, но они были такими же, как всегда – грязными, трудолюбивыми, ничем не примечательными.