Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (III)

Началось с кладбища. В день похорон Каричадзе. А может, и нет. Конечно же, нет. Гораздо раньше. Ещё с того времени, когда его, Семена, начинающего газетчика, послали на остров Святой, чтобы сделать экзотический очеркишко о жизни людей, отрезанных от материка. И там неподалеку от скалы, называемой островитянами Беркутины, похожей на упавшего в море орла, в посёлке Четырёх копчёных кутумов, он дней десять прожил с колоритными стариками. После той командировки Семён стал наведываться туда постоянно. Всегда выкраивал время побывать там. И, отнюдь, не знатная рыбалка тянула его на тот островок. Признаться, её он не очень-то и любил. А вот к старикам, отшельниками живущим в том посёлке, он прикипел как к родным. Да и какие они были старики?! Они таковыми казались ему по молодости лет.

Самому старшему из них – Балашу, со слов товарищей, с которыми он жил здесь и, которые, с подчёркнутым уважением относились к нему, перевалило за шестьдесят. Правда, выглядел он моложе, хотя по возрасту они были гораздо младше него. Гены, вероятно. Но отметин от пережитого хватало на каждом. И каждый из них в отдельности был целый мир. Мир чужой, незнакомый, страшный и страшно интересный, который, как ни странно, находился в той же самой жизни, что протекала на глазах Семёна. Слушая их, он словно путешествовал во времени. Как в фантастическом романе. Но то была не фантастика. То была жизнь. Только их, людей этих, она тащила по совсем иной струе, что, стремительно угасая, неслась к исходу своему ещё пока в одном со всеми потоке времени.

В одном, но уже чужом для них. Чужом, хотя очень у знаваемом ими. Во времени, похожем на то, в каком им уже доводилось жить. Верней, какое им удалось пережить. И теперь здесь, со стороны, издалека, с усталой печалью глядя на павшую в море каменную птицу, их память, вороша свои времена, как ни странно, не вызывала горечи обид и того гнева мести, которые некогда были чуть ли не смыслом их жизни. Они говорили о былом не без теплоты и с мудрейшей снисходительностью, свойственной божеству, победителям и тем, кто, слушая молитву священника, стоит среди незнакомой ему толпы у могильного холмика, покрывшего их родные времена.

Семён их слушал, как когда-то, в детстве, – незабвенную бабусю, рассказывающую ему волшебные сказки. А то были не небылицы. То была жизнь. То были их времена, из которых вытекала струечка времени, несущая по жизни его, Семёна Мишиева. И может поэтому его всегда тянуло к ним, к старикам, живущим рядом с Беркутинами в дощатых рыбацких хибарках посёлка Четырёх копчёных кутумов…

Не знал тогда Семён, что та командировка на остров Святой тоже была одной из петелек таинственной пряхи, вяжущей своими крючками людские судьбы. Не знал он и не ведал, что она станет одной из тех петелек в ниточке его жизни, которая спустя многие годы напомнит о себе и убережёт…

Тогда из-под неспешных спиц невидимой пряхи вытягивался рисунок иной вязки – чёрно-белой. И шёл он поверх навевающих тревогу, замытых алых разводов, похожих на кровь тех, кто жил прежде. И сквозь те блеклые разводы проступали контуры осквернённых людьми божьих храмов, в ризницах которых теперь ржали лошади и гадили свиньи.

Но то были петли других событий, вязь и смысл которых стали ему понятны по прошествии времени. Хотя те странные старики, правда, тщетно, но пытались ему растолковать их.

Ныне же пряха действовала по логике иной. Ясной только ей. А для него её загадочная работа походила на абстракцию безумного живописца, по которой ничего нельзя было разобрать, а тем более предугадать и просчитать. Между тем, незаметно и непреклонно, подцепив своим крючком, пряха тащила его по своей задумке. А он, чудак эдакий, полагал, что живёт согласно разуму своему. Впрочем, кто так не думает?

И там, на кладбище, как понимал сейчас Семён, пряха, своим хитрым крючочком, вытянула первый узелок новой вязки, рисунок которой тогда он никак распознать не мог. Никто не мог бы. Хотя каждый из людей и действует, и двигается, и даже говорит с иллюзорной уверенностью, что их шаги и реплики, рождённые, казалось бы, глубокой осмысленностью, и самая хитроумная комбинация, продуманная и проведённая ими, – плод именно их рассудка и разума. Дудки! Мы всего лишь живые ниточки, перебираемые крючками искусной рукодельницы, которые, по её прихоти, тянут нас по задуманному ею и ведомому только ей рисунку. Его мы увидим и конечно поймём. Только позже. Когда всё минувшее будет казаться таким простым и ясным, что, вспоминая о нём, снова захочется откатиться назад по времени, чтобы там сделать или сказать не так, как было сказано и сделано…

По мыслям ударил тревожный гудок электровоза. Мишиев остановился, хотя перебежать полотно особого труда не представляло. Это был нескончаемо тягучий товарняк. И пока он проползал, Семён снова стал наблюдать за тем, что происходит возле разгромленного гастронома, и за своим суетливым новым знакомцем, что-то энергично объясняющим милицейскому полковнику. Санитары подъехавших карет скорой помощи и милиционеры добросовестно делали своё дело. Первые под руки, осторожно, подводили окровавленных людей к машинам с красным крестом, а вторые тумаками и пинками всех подряд заталкивали в «воронки».

По правде, Мишиева это уже мало интересовало. Ему надо было спешить. Исмаил, наверное, уже заждался. Пока товарняк, неспешно ковыляя, проходил мимо, рейсовый автобус, дымивший выхлопной трубой у остановки, по ту сторону разъезда, стал отъезжать. Спринтерский рывок – и Семен успел. Усевшись у окна, он смотрел на проплывающие мимо уже хорошо знакомые ему домишки и всё пытался вернуть себя к прежним философским размышлениям. Они лучше сна укорачивают дорогу. Но мысли никак не вязались. Наверное, оттого, что автобус был возбуждён. Слух не давал возможности сосредоточиться. Не мог он не реагировать на разгорячённых пассажиров.

– Правильно, ох, как правильно, писано в Библии: «Придёт антихрист, и имя ему будет Мишаак!» – перекрывая галдёж, возвестила молодая женщина.

После такого заявления Мишиев сразу же отказался насильничать свой рассудок. Какая может быть философия под столь сильным напором жизни?

– И метка на башке его, от Нечистого, – подхватила кондукторша, обмакивающая носовым платком щеку знакомого ей паренька. Из глубокой царапины, к его подбородку, стекала кровь.

– Да ничего, тёть Нюр, всё в порядке. Зато разжился. Теперь будет чем бражку делать, – весело говорил паренек, крепко держа в руке две туго набитые авоськи; в одной из них, вместе с пачками рафинада, бренчала пара бутылок водки, а другая была набита тем же сахаром и рыбными консервами.

– Твоя правда, Нюрка! – высунувшись из своего закутка, бросил водитель. – На лбу его бесовская отметина – кровь каплет… А ты, Толян, – обратился он к пареньку с авоськами, – как сварганишь одну бутылочку, занеси.

Толян кивнул.

– Отметина та, Юрочка, – знак зверя. Господь оставил его на нём нам в предупреждение, – уточнила кондукторша.

– Ишь, подлец эдакий, что надумал – сухой закон. Это же надо! Когда на Руси-матушке не пивали? – сказала женщина, сидевшая перед Семёном.

– Да разве только на Руси? – отозвались ей.

– Намедни по избам ходили… Искали самогонщиков… У Димки Бизяева со двора кадушку самогона выкатили и всё добро – в землицу…

– Вот, зверюги! Ни капли совести.

– И штрафанули, небось? – поинтересовался кто-то.

– И штрафанули, и в лягашку увели…

– Казак он и есть казак. Всегда они были душегубами и суками, – мощным басом пророкотали с хвоста автобуса.

– Ты это о ком, Паша?

– О ком, о ком… О ставропольском пустомеле с кровавой отметиной на башке…

– Это точно… Довёл до голода народ.

Смуглый, висевший на поручне коротышка-мужичок, почему-то зло глядя на Семёна, произнёс:

– В магазинах шаром покати, а на рынках черножопые жируют!

Мишиев повернулся к коротышке.

– Чаво зыришь, чурка заезжая? – взвизгнул он. – Все мандарины продал?!

От неожиданного наскока Семён оторопел, но тут же сообразил, что нужно давать отпор, причём в голос и так, чтобы каждое слово для них было понятным, как тумак. Промолчать – не поймут. Все гамузом накинутся.

Вскочив с места, Семён потянул в его сторону руку и грозно рявкнул:

– Ах ты сморчок вонючий! Сейчас твои сраные муды запихаю в хабало твоё поганое вместо мандарин, будешь знать!..

Коротышка увернулся и, сообразив, что этот чернявый, похожий на кавказца, готов намять ему бока, затрусил к выходу. Мишиев преследовать его не стал, но не преминул вдогонку бросить ещё несколько ядрёных словечек. Автобус умолк. Ждал, вероятно, продолжения. Семёну этого было достаточно. Сурово нахмурившись, он сел на место. А коротышка, встав у двери и, оскалившейся собачонкой, с заострившимися глазками зыркая по Семёну, сначала поматюгался, а когда автобус стал тормозить у остановки, снова оскалившись, истошно завопил:

– Да он оказывается хуже черножопого… Жид пархатый!.. Люди добрые, – призывая автобус к сочувствию и поддержке, заверещал сморчок, – он же жид. От них наши беды… Мало вас Гитлер до смерти морил… Всех вас надо извести, как тараканов.

– Закрой хлебало, поганка! – рявкнул Семён.

Пассажиры с передних сидений словно по команде обернулись к нему и с явным интересом, обмазывая глазами, определялись, как им быть? Взять сторону сморчка, тявкающего у двери, или вступиться за незнакомца, который, по-русски, смачно и сильно, отбрил того. Всё сейчас зависело от того, поверят они своему щербинскому полудурку или нет. Если поверят, Семёну придётся схлестнуться со всем автобусом. Здесь, как он уже давно понял, более кавказцев не любят евреев. Как что – виноваты они. А сейчас именно то самое «как что». Ставропольский казак надристал, а расхлёбывать придётся евреям и кавказцам.

Выручила Мишиева кондукторша.

– Что ты мелешь, пьянь подзаборная! – взвилась Нюра. – Проваливай отсель!..

И оставив паренька, с оцарапанной щеки, которого, ещё сочилась кровь, Нюра решительно вытолкала коротышку в открывшуюся дверь.

– Залил зенки и метёт языком, что помелом, – сказал водитель.

А кондукторша, обращаясь к шофёру, громко, так, чтобы все слышали, сказала:

– Вот балабол, а?!.. Какой он жид?.. Он Нинкин брат.

– Какой Нинки? – настороженно полюбопытствовал Толян.

– Да успокойся, Толечка. Не твоей зазнобушки… Нинки Викторовой – исполкомовской инженерки. Жены профессора Измаила… Юрок, ты его знаешь.

– А кто его не знает?!.. Кавказец, а какой человек!.. Кусок золота! – оторвавшись от баранки, бросил в салон водитель.

– Таких среди них мало. Все они грузины с сатанинской кровью, – заметила женщина, вычитавшая из Библии о пришествии антихриста под именем Мишак.

– Да брось ты, Лена, – возразил ей с заднего сидения уже знакомый Мишиеву бас, которого назвали Пашей. – В каждом народце у кого-нибудь да бес в кровях елозит. Но у жидовни он в кровях от рождения, – изрёк он твёрдо, как истину в последней инстанции.

Женщина, что сидела впереди Семёна, обернулась на Пашин голос и всполошено выкрикнула:

– А то!.. А то!.. Эта жидовня проклятая грабит нас как хотит. Сама жрёт от пуза. Нас без жратвы оставили. А теперича, гнусные твари, в водке отказали.

– Собралась там кодла – будь здоров. Хапают и ртом и жопой добро наше. Один среди них мужик нашенский был – Ельцин, так и того они со свету сживают. Выперли из своей казацко-жидовской бражки…

– Он у них костью в горле был. Вот и отпихнули от себя, – в Пашину поддержку с водительского сидения вставил Юра.

Неизвестно, чем бы этот разговор закончился, если бы в самый его разгар Анатолий, перекладывая свои авоськи из одной руки в другую, не саданул по колену сидевшую чуть в стороне от него старуху.

– Что тебе зенки повыломало? – на фальцете выкрикнула та, что есть мочи стукнув паренька в живот.

– Карга старая! Прямо под дыхало. Щас опущу на бошку авоську – мало не покажется, – промычал задохнувшийся Толян.

– Каналья! Коленку раздробил и ещё орёт, – согнувшись к ногам, причитала бабка.

– Рафинадом и убить можно, – напустилась на парня знаток Библии по имени Лена. – Хотя бы что путное набрал… Другие колбасы и масла выносили, а ты бычков в томатном соусе и водки, чтобы нажраться.

– Что ты понимаешь, Ленка?!.. Там такая куча мала была, не приведи Господь… – вступилась за парня женщина, сидевшая впереди Семёна. – Я едва ноги унесла… Спасибо Толику, он помог мне кое-что перехватить.

Только тут Мишиев увидел поднятую ею с пола на руки набитую продуктами хозяйственную сумку.

– Колбасы было мало… Я одну палку взял, да блатной Колян отнял её у меня.

– Кто, Колян? – переспросил Паша. – Он только косит под блатного. Я ему морду намылю.

– Он ещё ящик водяры спёр у меня, дядь Паш, – подлил масла в огонёк юноша.

– Вот-вот, шельмецы эдакие, – вновь подала голос пострадавшая старушка, – вам только вина и надоть. Хотя бы крупу какую взял.

– Бабуль, о какой крупе говоришь?! Люди табуном как вбежали, так всю её по полу рассыпали. Не собирать же, – оправдывался паренёк, видимо, догадываясь, что дома мать упрекнёт его в том же самом.

– Товарищи пассажиры, конечная! Отправление через пятнадцать минут, – объявила Нюра.

Автобус покидали угрюмо, сухо и без слов. Семён выходил одним из последних.

– Ты не забудь от меня Нине привет передать, – попросила кондукторша в ответ на его прощальный кивок.

– Спасибо. Передам, – буркнул он и спрыгнул с подножки.

Глава четвёртая

ДИЛЕММА

Вербовка. Роковая встреча. Смерть Кейси.

1.

До дома, где жили Исмаил с Ниной, шагать ещё минут десять. Сначала до озера, похожего больше на загаженное болото с гористыми берегами отбросов, меж которых от близлежащих изб текли сизые ручьи испражнений и помоев. А с противоположного берега Щербинского Гёй-Гёля2 ветер приносил такой запах парфюма, настоянного на дерьме, что казалось, без респираторов здесь никакой жизни быть не может.

– Столь специфический шарм нашему милому ландшафту придаёт колхозный свинарник, – не без сарказма объяснял как-то Семёну природу этого зловония Исмаил и тогда же, с той же ядовитой иронией назвал это болото Щербинкским Гёй-Гёлем.

– Вон он, на той стороне местного Гёй-Гёля.

Воняло и сегодня. Впрочем, воняло не только здесь от Вонь-озера. Смердило кругом, везде и отовсюду. Незримо поднимаясь, по миру расползался узнаваемый душок предсмертия. И исходил он не от Вонь-озера, а от самой страны. Богу душу отдавала держава. Отдавала грязно, испражняясь гнилью человеческих душ – бунтами голодных, бандитизмом, повальным воровством и волчьей ненавистью одного к другому…

У самого Вонь-озера стоял защитного цвета газик. Глубоко нырнув под его разинутый капот и покачивая толстым задом, копошился водитель. Наверное, ему лучше было вдыхать пары бензина, чем веющий аромат свинячьего дерьма. И ему, и ещё больше тем двоим, что сидели на заднем сидении, Семён искренне сочувствовал. Надо же было заглохнуть именно здесь, подумал он, и вспомнил, как этот газик по дороге обгонял, а один из его пассажиров внимательно всматривался в окна автобуса, словно кого-то выглядывал. И ещё проезжала чёрная «волга». Это было на самой конечной. Она проехала мимо Семена как раз в тот момент, когда он спрыгнул с подножки автобуса. «Волга», как он заметил, направлялась в ту же сторону, куда нужно было и ему. Её здесь не было видно.

Не будь этот день праздничным, он ещё мог бы заподозрить неладное. Ведь то место, куда они направлялись, было тупиковым. Концом Щербинки. Здесь стояло хат пятнадцать. «Наверное, к Васе Зайцеву, за горючим» – предположил Семен. Он ещё раз с сочувствием посмотрел на «газик» и, зажав пальцами ноздри, свернул направо и лёгкой трусцой побежал вверх по дороге, к дому Исмаила.

Собственно, называть его жилище домом можно было только в насмешку. Старая русская изба с тремя тесными горницами, палисадничком и будкой под вишенкой, служащей уборной. Другого они с Ниной ничего подобрать не могли. Денег хватило только на эту хатёнку. Да и та обошлась им в копеечку – «жигулёнок» стоимостью в восемь тысяч рублей.

Квартира в Москве, а тем более прописка там Исмаилу никак не светили, хотя директор института, по приглашению которого он сюда переехал, куда только не обращался по этому поводу. Однако дальше обещаний дело не шло. Долго им приходилось мыкаться по квартирам, пока Нина через подружек не устроилась в исполком Щербинского городского совета депутатов трудящихся, где ей и помогли отыскать эту избёнку. Ей до работы было рукой подать, а Исмаилу до института приходилось добираться тремя транспортами – электричкой, метро, а потом автобусом… Зато они получили заветную прописку. Ничего, что подмосковная. Она позволяла легально работать в Москве. Как только в милиции в их паспортах проставили штемпель прописки, директор института тут же своим приказом в занимаемой Исмаилом должности заведующего отделом снял унизительную приставку И.О.

Стало поспокойней, но не легче. Исследовательская работа иногда задерживала профессора допоздна, когда к последнему щербинкскому автобусу, что шёл от станции к его дому, он никак не успевал. И тогда приходилось оставаться ночевать в отделе.

Однажды он таки не рассчитал, и ему, в февральскую стужу, во втором часу ночи от станции Щербинка пришлось топать пешим ходом. А это 12 километров. Да в 30-ти градусный мороз. Всё бы ничего, да, как назло, когда половина пути уже была за спиной и он от жгучего холода проклинал себя за то, что не остался в институте, на него вышли трое подвыпивших парней.

– Дай, мужик, денег! Не то порвём, – потребовал один из них.

Исмаил драться умел, но что-то с ним было не так. Ни руки, ни ноги никак не хотели ему повиноваться. Будто не его они были. Да ещё мешал портфель с докторской диссертацией, которую ему дали на отзыв. К счастью, в это время, осветив дерущихся фарами, пробежала легковушка. Немного отъехав, она резко затормозила и стала пятиться к ним. «Недопятившись», остановилась. Хлопнув звонко дверью, из машины кто-то выскочил и строго выкрикнул:

– Измаил, это ты?

– Я, я! – отмахиваясь, от наседавших пьянчужек, просипел он.

Такого отборного мата, бросившегося к нему на помощь с монтировкой в руках, человека, Исмаил, отродясь, не слышал. Нападавшие, огрызаясь, отступили.

Уже в машине Исмаил узнал его. Его спасителем оказался Василий Зайцев, живущий от них всего за три дома. Раньше они почти не общались – кроме «Здравствуй, сосед!», «Как поживаешь, сосед?»… И вот тебе, на!

– Разве можно так поздно? Здесь столько ханыг, – выговаривал сосед.

Исмаил развёл руками, мол, так вышло.

– Больно не покалечили?

– Не успели, – засовывая руки за пазуху, ответил он.

Включив в салоне свет, Зайцев стал внимательно осматривать его.

– У одного гада я нож заметил, – сказал Василий.

– Будь спок, не пырнули… Я же сказал, всё в порядке, – промямлил Аскеров.

– Какой в порядке?! Ты же замёрз! Руки и нос белым-белы. За окном под тридцать, а ты – «всё в порядке», – как-то весело передразнил он и рванул с места.

– Ничего, сейчас заедем ко мне. Стакан первача опрокинешь, придёшь в себя. У меня огонь-самогон. Свеженький. Сегодня сварил.

– Не пью я, – вяло сообщил Исмаил.

– А я тебя не поить, а обогреть собираюсь.

– Дома отогреюсь.

– Нет, брат, шалишь! Выпьешь! – уверенно сказал ему сосед. – У меня праздник! Дочь родилась! Из больницы еду.

Изобразив на окоченевших губах улыбку, Аскеров с трудом выдавил:

– Поздравляю…

Ему хотелось пожать лежавшее на руле Васино запястье, а руки – очугунели. И вообще его словно парализовало. Как ни старался, а выбраться из «москвича» самостоятельно Исмаил не мог. И он уже не артачился, когда Василий, взвалив его на спину, занёс к себе домой.

– Сейчас оклемаешься! – твёрдо пообещал Василий, наливая из баллона в фаянсовые кружки мутной жидкости.

– Пей! Это первачок! – похвастал он. – За дочку! Она тоже мой первачок… Давай, давай! Зажми нос и опрокидывай.

И, сам зажав ему нос, Василий влил в его онемевший рот всё содержимое. Исмаил даже не почувствовал горечи Васиного напитка.

Несколько минут спустя руки вспыхнули таким жаром, будто кто их сунул в горящие угли мангала. От боли Исмаил, аж, скрипнул зубами.

– Ой, как горят, – тряся руками, пожаловался он.

– Вот теперь порядок! Вот теперь отходишь, – ликовал Василий и снова налил в свои огроменные кружки ядовитой мути.

Как его сморил сон, Исмаил не помнил. Ещё бы, после двух кружек отборного первача! Да ещё с непривычки. Проснулся он под тяжеленным ватным одеялом и двумя тулупами. Скорее не проснулся, а очнулся. Сработали внутренние часы. Ему не надо было даже смотреть на ходики. Он и без них знал – ровно семь тридцать. Удивился, однако, он и этим ходикам, и всей незнакомой ему обстановке. «Откуда они? Где я?» – помотал он головой.

Ответ на его вопросы прозвучал с улицы голосом Васи Зайцева.

– Нина! – окликнул он, идущую на работу женщину. – У меня дочка народилась!

– Поздравляю, Василёк!

– Спасибо!

– Да ты погодь, Нина, – остановил он её. – Я вот что хочу сказать… Ты только не пугайся.

Нина оторопело посмотрела на соседа.

– Твой благоверный у меня…

– Исмаил?.. Почему?.. Что случилось?.. – залпом выпалила она.

– Замерзал он в дороге. Я подобрал его… Спит.

Нина порывом ветра ворвалась в горницу и с придушенной надрывностью – «Миленький, что с тобой?» – бросилась к поднимавшемуся из-под тулупов мужу.

В тот день на работу она не пошла. Она отпаивала его чаем с малиной, парила ноги, а вечером обложила ещё горчичниками. И в тот момент, когда, лёжа под горчичниками, он ворчал на жену, пришёл Василий.

– Ну, как Измаил, первачка больше не хочешь? – спросил он и стал пересказывать, что Нинин муженёк вечор вытворял после отключки. Рвался остановившим его на дороге мужикам бить рожи… Звал с собой Василия. Тот отказывался, а он называл его трусом… Обзывался. Требовал дать ему топор.

– Да хватит завираться! – махнула рукой Нина.

– Хочешь верь, хочешь не верь… Потом повалился на диван и заявил, что мой самогон – настоящая отрава и он, профессор химии, сделает для меня аппарат, который будет гнать лучший в мире хмель.

– Он, лапушка мой, бредил, – поглаживая Исмаила по вздрагивающему от смеха затылку, объяснила жена.

– Конечно, бредил, – согласился Зайцев. – Я и не такое от замерзающих слыхивал.

Ничего этого Исмаил, естественно, не помнил. Но данное в беспамятстве слово сдержал. Из лабораторного оборудования собрал ему перегонный аппарат, цедивший Василию чистейший напиток. И ещё подсказал, как избавляться от мерзкой сивухи, чтобы он был напитком, а не пойлом.

Вскоре с объявлением «сухого закона» это занятие стало основным промыслом Зайцевых. Доход от него был – моё почтение. Слава об его напитке переваливала далеко за Щербинку.

За «зайцевкой» приезжали из Подольска, Астафьево, Бутово и даже из Москвы. Клиенты были людьми солидными, с положением, при машинах. Всех самогонщиков в округе шмоняли по-чёрному, а Васю обходили стороной. Исмаилу «зайцевка» доставалась задаром. Правда, спиртным он не увлекался, но по праздникам или по каким семейным датам, бывало, бутылочку-другую у Зайцева он брал. Тем более что с водкой стало трудновато. Очередища за ней выстраивались – дикие! Поболее, чем за хлебом…

Сегодня водка Семёну не досталась. У магазина был такой мордобой, что и ему пришлось поразмахивать кулаками. Ссадину на голове от случайного ханыги он-таки получил, а водки и даже «шмурдяка», плодово-ягодного сладкого вина, – не досталось. А надо бы. Ведь седьмое ноября – Октябрьский праздник. Как не отметить? «Итак, тоскливо и кошки скребут по сердцу, – прохаживаясь по комнате, думал Семён. – Надо к Аскеровым проехать. Разживусь у них «зайцевкой». Главное, без очереди».

Мишиев потянулся к телефону и набрал Нину.

– Ой, какой ты молодец, Сёмочка, – обрадовалась она. – Приезжай. Вместе отметим. Если можешь, подъезжай пораньше. Поможешь по хозяйству.

– Хорошо. В начале одиннадцатого буду.

– И ещё вот что, Сёма. Не в службу, а в дружбу – по дороге к нам зайди к Зайцевым. Они кое-что для нас придержали.

– Без проблем, Нинок.

– Ждём. До свидания.

Мишиев слышал звук трубки, постукивающей по аппарату, и живо представил себе Нину, которая, не глядя, пыталась опустить её на рычажок. Наконец ей это удалось. Пошёл отбой. И тут он уловил характерный треск, похожий на тот, когда при прослушке непосредственно с линии, с провода, грубовато сдёргивают защипку. «Неужели?» – насторожился он. Ещё немного, и, повнимательней вслушавшись в фон отбойного уканья, он медленно положил трубку на место. Ничего подозрительного… «Может, кто там, у Нины, висел на параллельном?» – предположил он и тут же сам себе возразил: «Тогда бы припозднился отбой. А скорее всего, – убедил он себя, – на линии работал монтёр. Он-то мог резко снять защипку с провода»… Однако возникшее подозрение ещё долго его ело. Чтобы удостовериться, что это случайность, он решил выйти прогуляться. Если слушают – значит и следят. На улице-то Семён обязательно срисует слежку.