Переживание любви
Запись первая
Начинаю вести эти записи, потому что такую практику нам настоятельно посоветовал преподаватель. Вообще, я давно задумывался над тем, чтобы начать писать свой личный дневник, и даже как-то начинал, но вскоре забрасывал. С одной стороны, это, как мне кажется, самый лучший способ вдоволь натешить своё самолюбие, ведь на пространстве этой бумаги существуют только твои собственные мысли и только они, и никто не может ни перебить их, ни оспорить; мнимый читатель твоего дневника принуждён лишь послушно кивать на каждую строчку и безмолвно восхищаться остротой и точностью рассуждений. С другой же стороны, как хобби, – это самое скучное и бессмысленное занятие. Если, будучи художником, ты можешь выставлять напоказ свои картины и получать оценку со стороны, а будучи, например, музыкантом, ты можешь играть свою музыку для других и также довольствоваться похвалами, то вот свой личный дневник ты никому не покажешь, никто не будет о нём знать и нужен он будет лишь одному тебе. Впрочем, теперь это не суть, теперь-то у меня появился хоть какой-то предлог. Может, кто-нибудь когда-нибудь отыщет эти записи после моей смерти и прочтёт, а я буду с упоением наблюдать за этим человеком на небесах и с самодовольным лицом хвалиться: «Да-а, вот это всё написал я».
Однако писать мне сегодня практически не о чем, что парадоксально. Уверен, кто-то другой разливался бы торжеством и восторгом по строкам, описывая первый день своего обучения в институте. И хотя этот день в самом деле окунул меня в совершенно новую, многообещающую жизнь, я всё-таки не ощутил особенного трепета, возбуждения внутри. Не следует понимать меня неправильно: я не хочу сказать, что день выдался унылым или разочаровал мои ожидания. Дело лишь в том, что даже к такому, казалось бы, знаменательному событию в своей жизни я отнёсся… скажем, спокойно. И за последние два года я не раз ловил себя на мысли о том, что почему-то стал воспринимать любые перемены как-то неестественно сдержано, смиренно и безмятежно. Так, например, в последние два года я не испытывал совершенно никакого трепета в Новый Год – мой любимый праздник! То же и в быту: почти что никакие сколь угодно неприятные или приятные повороты судьбы больше не возмущают и не счастливят меня. Что бы ни произошло, я часто принимаю это как данное, моментально переключаюсь на новые условия. Но, мне кажется, я знаю, с какого момента онемели мои переживания. Я помню, как меня поразила смерть моей бабушки; это был первый раз, когда я потерял близкого родственника. В конце концов я, конечно, смирился, и смирение пришло ко мне с такой мыслью: это уже случилось, и оно необратимо, так зачем же терзать себя переживаниями, сокрушаясь о чём-то, на что ты не можешь повлиять? Вот такую философию я открыл для себя тогда, и я придерживаюсь её до сих пор.
И всё же, что произошло в мой первый день? Мы с однокурсниками встретились у станции метро «***». Эта улица была очень оживлённой, вокруг сновало и останавливалось множество людей, так что я не сразу нашёл свою группу. Я облокотился на стену, чтобы приковать себя к одному месту и не потеряться в потоке народа, и стал очень внимательно выискивать глазами кучку своих будущих коллег. В какой-то момент мне показалось, что я нашёл их: около двадцати человек обособленно ютились в каком-то дальнем углу и увлечённо что-то обсуждали между собой; вероятно, знакомились. Тогда я начал медленно и с некоторой осторожностью приближаться к этой группе людей, вслушиваясь в их разговоры и пытаясь определить, являлись ли они в действительности теми, за кого я их принимал. И да, я уловил-таки какие-то слова, которые дали мне явственное понятие о том, кто были эти люди. Я как можно более незаметно примкнул к этой кучке, сохраняя холодный вид, словно я всё время был здесь, с ними. Да, я не хотел привлекать к себе внимание, не желал ни с кем говорить и знакомиться. Но почему же? Дело в том, что я такой человек, которому очень тяжело влиться в новый коллектив, сложно завязать общение с незнакомцами. Сперва мне нужно понаблюдать со стороны, оценить поведение и характер человека, прощупать почву, а будущее общение и, возможно, дружба должны завязаться как-нибудь сами собой, спонтанно, постепенно. Поэтому я испытал весомый дискомфорт, когда моё каменное и совсем не примечательное, как я думал, лицо попалось кому-то на глаза и, как назло, я вдруг оказался объектом всеобщего внимания. Одна особенно весёлая девочка, имени которой я ещё не запомнил, в какой-то момент заметила меня, пришельца, и тут же, удивительно легко расставшись с темой предшествовавшего разговора, пустилась в приветственные речи. Вместе с ней на меня вдруг перетянулся интерес всех ребят вокруг. Каждый с добродушным и приятно возбуждённым выражением лица протягивал мне руку и спешил представиться, а я, неохотно подавая свою руку навстречу, из приличия натягивал на губы слабую улыбку и едва слышно представлялся в ответ. Конечно же, в таком моём настроении я не придавал этому знакомству значения, так что большинство имён и каких-то регалий, которые называли мне люди, прошли мимо моих ушей. Но, кажется, мне удалось отпугнуть восторженное расположение духа моих одногруппников своим холодным и отрешённым видом, так что меня скоро оставили в покое и не донимали более подробными расспросами.
Вскоре к нам подтянулись наши кураторы, которым предстояло провести нам краткую экскурсию по институту и прояснить некоторые основные вопросы, касающиеся нашего обучения. Идти до заветного здания пришлось недолго: около десяти минут от станции метро. Во всё время нашей прогулки я старался идти отдельно от других, но отнюдь не потому, что эти люди были мне противны или я их презирал, а лишь затем, чтобы вдруг не стать заложником нового неожиданного разговора. И, по-видимому, именно мой вид отшельника привлёк ко мне чьё-то внимание и на этот раз. Две девушки, шедшие справа, обратились ко мне:
– А ты́ почему идёшь один, ни с кем не разговариваешь?
Я повернул на них голову: это были очень миловидные девушки, и, мне показалось, их вопрос являлся жестом искренней жалости. Я отвечал им как-то односложно и снова вполголоса, проглатывая окончания слов, ведь почему-то стеснялся говорить громче. Впрочем, разговора как такового не состоялось, мы лишь обменялись несколькими фразами, и я продолжил одиноко следовать за нашей процессией, соображая что-то в голове.
Об экскурсии по институту не стану разглагольствовать слишком много. Как внешний, так и внутренний вид здания действительно впечатлил меня, хотя многочисленные коридоры, повороты и проходы внутри оказались чересчур запутанны, чтобы можно было сходу запомнить путь к той или иной аудитории. Подозреваю, первые дни учёбы не обойдутся без опозданий на занятия. В конце концов нас повели к нашему театру, в котором нам, конечно, придётся проводить бо́льшую часть своего времени. Но в этот, в первый раз мы пришли туда не упражняться в актёрском мастерстве, а принять сильно громкое, бурное и восторженное приветствие на нашу кафедру от студентов старших курсов.
Град аплодисментов осыпа́л нас при каждом упоминании виновников торжества. Всей концертной программе аккомпанировали радостные восклицания, крики, смех и овации. Праздник выдался настолько громким, что вот сейчас, вечером, когда я пишу этот дневник, у меня натурально гудит голова. Я хорошо усвоил в этот день, как сильно здешние ученики горят тем, что они делают, и с какой ответственностью и любовью подходят к постановке своих выступлений. Действительно, все и всё вокруг было пронизано искренней радостью и запредельным весельем, так что мне было очень неловко и даже стыдно ощущать себя ложкой дёгтя в бочке этого мёда. Ведь мне, на самом деле, чужды шумные праздники и вечеринки, я не переношу находиться в эпицентре громогласных человеческих воплей, не терплю такой досуг, при котором безудержный экстаз должен распирать меня изнутри и побуждать выжимать всю мою потенциальную энергию в кинетическую. Я просто не получаю никакого удовольствия от разрывания голосовых связок, истязания мышц и дробления мозга. Ну и что, моя ли вина в том, что я родился флегматиком? А виноват я буду в том случае, если окажется, что я выбрал себе неподходящую профессию… Итак, на празднике я веселился через силу.
После концерта кураторы передали нас в руки нашего мастера. Первое впечатление о нём у меня сложилось скорее положительное. Мастер сходу показал себя как статного, серьёзного, но, когда нужно, весёлого и добродушного человека. Как можно было ожидать, он рассказал нашей группе о том, чем и как нам предстоит заниматься на кафедре актёрского мастерства. Рассказал про рабочую форму, расписание занятий, некоторые специфические нюансы, между делом посоветовал нам начать вести дневник, записывая какие-то знаменательные истории и наблюдения из нашей жизни, и тут же выдал нам первое домашнее задание: читать книгу Станиславского. Впрочем, не всю книгу целиком, а пока что лишь первые её главы.
По окончании встречи с нашим преподавателем, мои одногруппники дружной гурьбой отправились в какой-то клуб или бар отмечать поступление, а я скрылся из института раньше всех, чтобы избежать вовлечения в это мероприятие. В мирном одиночестве я направлялся к метро, наконец-то способный услышать собственные мысли. Спустившись под землю, я сел на поезд и через короткое время был уже рядом с домом. Но прежде чем вернуться домой, я зашёл в книжный магазин, что как раз находился неподалёку, и купил себе толстую тетрадь для дневника и не менее толстый труд под названием «Работа актёра над собой в творческом процессе переживания». В этот же вечер я принялся за чтение.
Запись вторая
С первой записи в дневник прошла уже неделя; пишу это в вечер воскресенья, а то был понедельник. Вначале я наивно рассчитывал, что буду добросовестно описывать здесь каждый прожитый день, но теперь понимаю, что точно не смогу этого делать. И это не от моей лености. Вернее, не только в ней дело, лень тут почти ни при чём (так долго распинаюсь, потому что я, вообще, часто страдаю от лени). Так вот, теперь праздность мне заменяет банальная нехватка времени. Занятия у нас начинаются всегда до полудня, когда-то в 8 утра, а когда-то в 10, но это не суть. А суть в том, что кончаются занятия глубоко вечером, вплоть до 9 часов. Ну, хорошо, не каждый день так, конечно; хотя мы и проучились-то всего пять дней, и неизвестно, как будет дальше. Но в настоящий момент вот так допоздна мы остаёмся раз в два дня, по чётным дням недели. В нечётные дни мы обычно приходим домой в 5 часов, что, как ни странно, считаем ранним временем. И как же смешно теперь вспоминать, как, будучи школьником, я сокрушался, если приходилось возвращаться домой чуть позднее обеда.
Причиной, по которой я провожу на ногах до двенадцати часов в день, является, собственно, то самое, зачем я и приехал сюда учиться: актёрское мастерство. Если все прочие дисциплины занимают ровно столько времени, сколько отведено на них в расписании, то вот мастерство никакими рамками не стеснено, так что эти занятия мы ведём до последней капли пота. Между прочим, всё-то у нас в действительности происходит именно так, как завещал уже упомянутый прежде Станиславский. Писал он про внимательность, так мы её тренируем, писал про действие на сцене, мы и этот навык практикуем. Вообще, конечно, это совершенно очевидно и естественно, но ведь так трепетно и даже удивительно, когда теория со страниц книжки прямо перед тобой воплощается в жизни. В качестве практики мастер задаёт нам ставить на сцене этюды – совсем короткие актёрские действа. И с одной стороны, это очень интересное упражнение, но с другой, достаточно сложное, а для меня так и вовсе. Всякий раз, как я нахожусь на сцене, я пребываю в постоянном волнении: боюсь, что вдруг сотворю какую-нибудь неестественную, неправдоподобную глупость, или смешно переиграю, или, напротив, отыграю плохо. Нет, даже не так. Думаю, я отыгрываю слабо как раз-таки из-за страха переиграть. Ещё и эти глаза из зрительного зала, эти улыбки… На что они смотрят и чему улыбаются? То ли они искренне восхищены и потому заворожены происходящим на сцене, то ли не могут оторвать глаз от какой-то смехотворной глупости, которую я показываю. Ужаснее всего суровый взгляд мастера. Под этим взглядом оказываешься медленно погребён, как под каким-нибудь неумолимым тяжелейшем прессом, что беспощадно давит сверху. Впрочем, мастер смотрит так не потому, что недоволен, а скорее потому, что очень сосредоточен на наших представлениях, так что невозможно угадать, как он на самом деле оценивает твою работу. Оценка наших этюдов происходит позже, на общем обсуждении, и едва ли кому доводится услышать что-нибудь лестное в свой адрес. Всё-таки когда играешь на сцене, а тем более этюд, который ты сам себе придумал и срежиссировал, то так или иначе, может быть, в самой глубине души, ты веришь, что твоя работа выполнена на приличном уровне, то есть она хотя бы не провальная, ведь это сделал ты. И очень неприятно, конечно, узнавать об обратном. А ещё обиднее-то вот что: это когда ты с болью проглатываешь критику, выслушиваешь все замечания, пытаешься что-то исправить, но почему-то, как нарочно, наступаешь на те же грабли! Но вообще, это всё интересно, и мне даже нравится.
