Пастэго

Глава 1

Тёплая, золотая осень… Мужчина и девушка стояли рядом с высоким, серым мостом, у берега довольно широкой реки. Слева от них, на некотором расстоянии, прятался в переливчатой, голубоватой дымке, город, в панораме которого выделялись два замка на высоких холмах, изящные колокольни христианских церквей и скучные, неуклюжие прямоугольники бетонных высоток. Перед их лицами, посреди волнистого водного шёлка, находился небольшой, зелёный островок, способный полностью покрываться водой в дни половодий.

Двое наблюдателей были облачены в умеренно тёплые куртки, симпатичные шапки и перчатки, тёмные штаны. Одним из этих наблюдателей был я – Магистро Тет (Magistro Tet). Спутницу мою звали Альфа Саванто (Alfa Savanto). Мы смотрели на островок, а там появлялись быстрые, как молния, выдры.

– Пойдём, Тет, – сказала она, глядя на меня выразительными и немного смешливыми глазами, в которых почти каждый мог бы прочесть лишь слегка затаённую нежность. – Пришла пора для наших уроков.

«Что может быть лучше уроков, – подумалось мне, – когда ты учитель, а не ученик».

Однако Альфа любила быть ученицей. И вот мы уже сидели в моём доме. Интерьер в стиле лофт и умопомрачительный сад за старыми окнами… Тут у меня были яблони, и сирень, и груши, и тополя, и вишни, и крыжовник, и зелёная травка с цветами. На самых высоких деревьях – целая куча омелы. Порой её вечно зелёные щупальца падали на дорожки сада… Вырванные ветром они были обречены на смерть, но ещё невероятно долго сопротивлялись ей, даже если землю покрывал белый, хрусткий снег.

Оказывается, у омелы есть ягоды. Пока она висит на дереве рассмотреть их весьма сложно.

– Люблю твою самодельную мебель, – шепнула Аля и рассмеялась.

Милашка удобно устроилась на диванчике. Рядом красовались самые разные подушки: некоторые с довольно сложной вышивкой, а другие из гладкой, красивой ткани. Все эти мягкие штуковины создали хозяева квартиры.

– Сыграем в шахматы, Аля? – спросил я и улыбнулся.

– Конечно! – быстро согласилась она и резко наклонила голову на бок, при этом её волосы соскользнули на грудь.

Я – весьма посредственный шахматист. Очень даже малоискусный. Но всё же смог обучить Алю. Она замечательно понимала игру и грозилась уже в скором времени превзойти учителя. Думаю, все шансы у неё действительно были. Учить её – невероятное блаженство. Что может быть соблазнительнее думающей женщины, которая сидит на твоей постели, склонившись над доской с маленькими, блестящими фигурками, гладкими, такими приятными на ощупь… Гладкие фигурки, шершавая доска со старым, истёртым лаком, молодая девушка… Их так и хочется погладить!

Эй, что вы там говорите? Никогда не думающая, голая женщина, без всяких фигур, кроме её собственной, гораздо соблазнительнее той, что я сейчас описал? Хм… Так действительно скажут многие мужчины, если, разумеется, вдруг решат говорить честно.

«Я верен тебе, дорогая, потом что люблю» – стандартный вариант псевдоправды. Подают, как благородное и возвышенное признание. Однако если бы сказитель был искренен, то сказал следующее: «Я верен тебе, благоверная, ибо голливудская актриса мне не достанется. Даже твоя более сексапильная подруга Дана меня бортанула, и вот мы в браке, чмок-чмок, но стоит чему-то гораздо более лучшему стать для меня доступным, и ты получишь отставку».

Почти все хоть раз думали, что не выдержат некую суровую правду, но почти все её выдерживали, и лучше всего обычно те, кто привык к неотвратимым испытаниям с детства. Что вообще значит расхожая фраза: «Я этого не выдержу». Вряд ли у тебя остановится сердце от информации о том, что муж вторгался в организм другой женщины, даже если ты всё ещё любишь изменщика. Ты наверняка выдержишь то, что якобы не выдержишь – не ври себе, чтобы потешить невроз. Испытание обычно страшнее перед его началом, чем в самом процессе, хотя, посадка на кол, вне всякого сомнения, составляет одно из исключений для данного правила.

После этого замечательного, капельку хаотичного, отступления, вернёмся, наконец, к моим словам и вкусам.

Я всегда был перверсивным: женщины с мощным мозгом представляются мне горячими. Особенно в том случае, когда при мощном интеллекте у них ещё и ангельская внешность.

Кто, впрочем, скажет, что есть ангельская внешность? Это когда дама похожа на одну из скульптур в нашем главном костёле? Или на куклу? У неё модные нынче губы, которые как будто долго били ракеткой для пинг-понга, пока те не приобрели нужную форму? Пам-пам-пам.

Но кто такой этот Магистро Тет, чтобы судить. Он, то есть я, как раз никогда не забывает: вкусы бывают разными. Можно не говорить: фильм чепуха, книжица тупая, девица страшная, а вместо этого корректно сообщать: «не в моём вкусе». Впрочем, вернёмся к игре!

– Детский мат уже не пройдёт, да? – спросил я и резко приподнял брови.

– Это факт! – уверено заявила Аля, кусая губки и потирая свои ладошки.

– Ну что ж, – ответил я девушке. – Попробую показать испанскую партию, хотя я, честно говоря, держу в памяти лишь название, что вот, мол, что-то там испанское в этих шахматных дебютах навострено.

– Я могла бы быть испанкой, – проговорила моя весёлая партнёрша по шахматам.

– Испанки зачастую какие-то слишком шумные, по крайней мере на мой вкус, я скорее любитель тишины, чем воплей без причины. Есть время для шумных дел, когда можно послушать метал, постучать кроватью, или поорать в лесу прозвище данное шефу, но тишина, абсолютно точно, одна из прекрасных вещей, данных насельникам этого глупого мирка, – заявил я, снимая с доски слона, которого проморгала Альфа.

– М-м-м-м, ну-у-у-у вот, – жалобно промычала девушка и сделала грустную гримаску.

– Я не могу возвращать фигуры, я ведь выстраивал какую-то комбинацию, чтобы ты зевнула своего слоника, да и вообще, как можно выиграть, если вечно поддаваться.

– Ну, ради меня-я-я-я, – прошептала Аля и сложила ручки на груди. – Я сделаю всё, что ты хочешь!

– Съешь при мне банан? – спросил я абсолютно серьёзно и немного возвышенно, как будто читал проповедь в храме.

– Ты вот прямо только этого хочешь? Реально? – уточнила шахматистка.

– На кухне есть связка бананов, – пробасил я. – По банану за возвращённую фигуру, пешки не считаются.

– Договорились! – тут же согласилась оппонентка.

Вскоре я проиграл, а победительнице предстояло съесть три банана.

– Так почему ты могла бы быть испанкой? – спросил я, внимательно глядя на свою музу, которая готовилась съесть упругие, продолговатые фрукты.

– Ты наконец-то научишь меня писать книги, иль нет? – весело поинтересовалась девушка.

Я издал смешок.

Литература – сок жизни, особенно необходимый отдельным юным умам. Теперь, когда даже смешной человечек, с одной извилиной в голове, имеет возможность доносить светлые мысли до широкой аудитории, просветительская функция литературы несколько размыта. Во втором тысячелетии найти хороший новый роман, примерно как найти настоящую жемчужину среди пластмассовой бижутерии. Слышите? Это всё то же самое – о времена, о нравы. Раньше было лучше. Старинная, смешная песенка, повтор из поколения в поколение. И всё же, никогда ранее приток литературных неофитов, соблазняющих читателя хроникой похода шаблонных до боли дам и кавалеров – ментальных близнецов кухонных литераторов, не был таким огромным. Массы писак, которые захламляют эфир тяжеловесными, как двигатель самосвала, поделками, заполонили интернет. Это историческое событие!

– Ну да, – произнёс я тихо, нежным голосом. – Напишем вместе книгу, про какое-нибудь путешествие в иную реальность, в которое можно отправиться через городские порталы, короче говоря, что-то вроде городского фэнтези. Не супероригинальный сюжет, но сойдёт.

– Я боюсь объесться тремя бананами, я ведь позавтракала, – вдруг провозгласил мой прелестный гроссмейстер.

Я манерно вздохнул и хлопнул в ладоши.

– Ну что ж, – слова были сказаны очень печально, – не буду же я пихать в тебя бананы насильно. Можешь скушать всего один. Начинайте, паненка.

С этими словами я подпёр подбородок кулаком и пристально всмотрелся в лицо смеющейся компаньонки.

Глава 2

Весёлое журчание воды в небольших водопадиках… Долина ручья каким-то странным образом оказалась в самом центре довольно большого города (во всяком случае большего, чем столица Швейцарии). Люди обустроили это земное заглубление. Дорожки, вымощенные шершавой плиткой, ажурные бортики перил, изуверски отяжелённые «семейными» замками (Мария плюс Марек равно Вместе навсегда). Бронзовые статуи. Дворец восемнадцатого века, с высокой, черепичной крышей, который расположился неподалёку от провала долины. Между дворцом и одной из центральных городских площадей – мост с большой аркой, которая как бы всасывала в себя ручей, песчаные бережочки, извилистую дорожку с той самой плиткой из шершавого бетона.

Идти, шуршать цветными листьями, стараться не облизывать губы. Частички древесной мозаики щедро рассыпают клёны, которые высятся по краям долины, как гигантские брокколи. Газон – географическая карта. Бесчисленные, многообразные по форме и цвету, летающие странники, дети древесной кроны, закрыли собой поверхность земли, сотворив пестрейшее, лоскутное одеяло. Не хватает только меридианов с экватором.

Зато тут есть умиротворяющее, низкое небо, яркое, холодноватое светило, натуральный простор между каменными ларцами особняков. Свежий ветер с лёгким запахом гниения… Парочка с ребёнком, велосипедист. Тихо, спокойно, но где-то, в это время, происходят драматические события. Хомо сапиенсы убивают, пытаются убить, сжигают дома со скверами, бьются, чтобы спасти их от огня.

Я же просто иду. Слышу в ушах музыку армяно-американской группы. Рядом со мной двигается Аля.

Мы подходим к упомянутому ранее мосту. За ним будет ещё один мостик – более старый. Нас интересует первый. Он довольно широкий. Войдя в его таинственную арку можно увидеть множество «дуговых рёбер». Бетонные косточки надёжно держат неуклюжий, массивный мост на своих изогнутых, натруженных спинах. Слева от нас, между этими рёбрами, двенадцать просветов, справа – восемь. Мы проходим под мостом, затем какое-то время сидим на разрисованной маркером, тёмно-коричневой лавочке.

Стучу костяшками по деревянной спинке, там, где бывшая сосна слегка нагрелась от солнца. Росла себе, год, два, пять. Круг бытия! Под скрежет пилы, рабочий заканчивает цикл произрастания хвойной грации. Потом труженики коммунального хозяйства делают из сушёных костей, в которых когда-то бежали соки, тлела жизнь, что-то относительно удобное для человеческой задницы. Дерево умерло, но я несколько живее лавки. Поэтому рад, что теперь на мёртвом сиденье примостились соблазнительные ягодицы моей спутницы, обтянутые плотными, серыми штанишками, а кроме того, гораздо менее интересная, мужская задница – моя.

– Как тут всё-таки хорошо, – вздыхает Аля.

– Это да, – соглашаюсь я, а потом неожиданно для собеседницы добавляю. – Ты бы хотела умереть именно сейчас? Вот именно в этот конкретный момент, когда тебе замечательно, спокойно? Просто закрыть глаза, больше никогда не открывать? Очевидно, что дальше нас, как всех на свете, ждёт ещё много печальных событий, так не лучше ли перебить симфонию на одном радостном, мажорном аккорде?

Аля молча смотрит мне в глаза. Она подтянула ногу вверх и жмёт коленкой на древесный хребет мёртвой лавочки. Слегка закусила нижнюю губу (обожаю, когда она так делает) поправила слегка дрожащими пальчиками прядь волос.

– Тогда я никогда не возьму на руки своего ребёнка, – наконец отвечает она, – и, хотя его нужно произвести на свет в мучительных родах, всё же, я хотела бы испытать это.

– Нужно ещё и зачать, – уточняю я.

– Я почему-то предполагаю, что с этим очень больших проблем не будет, – отвечает Аля, глядя на меня смеющимися глазами при этом кокетливо поднимая брови.

– Родить ребёнка значит обречь его на смерть, – Тет оповестил девушку на мёртвой лавке. – Да, об этом точно думает не каждая мать. Ты даришь жизнь, но совершено ясно то, что жизнь твоего ребёнка закончится. Если не отмахиваться от статистики, то можно довольно уверено заявить, что вряд ли она закончится в возрасте ста двух лет, во время глубочайшего сна. Очень-очень вероятно, что смерть эта будет связана со страданиями, да и сама жизнь ребёнка, надо думать, будет связана со страданиями. Можно быть даже миллиардером, иметь полнейшую уверенность, что ты уж точно сможешь дать своей кровиночке необходимое благосостояние, но чадо, внезапно, может заболеть чем-то таким, что не излечат даже шарлатаны врачи, за все скопленные, проклятые миллиарды. Ребёнок может попасть под машину, остаться инвалидом, к примеру. Во всех таких случаях ответственность будет нести тот, кто дал эту самую распрекрасную жизнь – родитель. А может роды – своеобразная эстафета мести? Родители вытянули в этот идиотский мир тебя, а ты отыгрываешься на своих детях, подумывая о том, что необходим тот, кто транспортирует стакан жидкости к изголовью кровати, когда ноги уже не позволят добраться до кухни. Выстреливаешь ребёнка в мир порока, будто пробку от шампанского. Мотивация понятна, но пробке от этого не легче. Да, конечно, ребёнка ждут радостные моменты. Я сам был практически абсолютно счастлив в раннем детстве. Только последующая боль вряд ли погаснет от приятных моментов, или, по крайней мере, я сейчас не вполне в этом уверен.

Моя спутница довольно долго молчала, её нежная улыбка тоже, как будто, была тихой и умиротворяющей.

– Ты прав, прав во многом, – Аля глубоко вздохнула. – Но я просто хочу это испытать. Логика бессильна, наверное.

– Что ж, если кому-то нужна цель жизни, то можно жить хотя бы ради того, чтобы посмотреть, чем конкретно закончится этот забег. То есть ясно, что ждёт в конце, но некоторые детали состязания неизвестны, а ведь может быть интересно их узнать, – я говорил так, будто меня просили не шуметь в комнате спящего ребёнка.

После этих слов мы встаём и возвращаемся назад. Теперь двенадцать просветов справа от нас. Я отсчитываю шесть со стороны скамейки, на которой мы только что сидели. Нам нужен шестой просвет…

– Значит, – тихо сказала девушка, – нам нужно перебраться через этот ручеёк.

– Просто перепрыгнем, Аля! – обозначил я нашу задачу.

– Ты уверен? – ответила мне спутница, скептически посмотрев на прыткие потоки ручейка, бегущие в сторону большой реки, где мы недавно осматривали зелёный островок выдр.

«Прыжок на пустой бережок».

– Там есть место, где расстояние совсем маленькое. В совсем крайнем случае, ты просто промочишь ноги, заболеешь простатитом и умрёшь.

– Ты твёрдо уверен, что я могу заболеть простатитом? – уточнила девушка.

– Вероятность примерно такая же, как вероятность того, что ты промочишь ноги, – важным тоном ответил я и поправил воображаемый ус.

Аля засмеялась. Мы направились к самому узкому месту, где зеленоватую воду можно было перескочить очень легко.

– Я первая! – крикнула девушка.

Её весёлый голос пронёсся по долине, холодной молнией стрелы, которую спустили со звонкого, кристального, воздушного лука, прямо над головами парочки с ребёнком и велосипедиста.

Аля действительно легко перескочила ручеёк… Я был прав. Вряд ли ей угрожает простатит. Хлоп! Тет уже рядом с прыгуньей. Она иронически аплодирует моему прыжку, поэтому получает от меня грациозный поклон, на который отвечает реверансом. Мы идём… Нужно ещё метров двадцать. Он! Шестой просвет.

– Ну, Тет, зачем же ты привёл меня сюда? – спрашивает Аля.

Я задумчиво смотрю на неё.

«Ещё не поздно просто уйти…»

– Сейчас ты увидишь Пастэго, – громко и почему-то слегка испуганно говорю я.

– Что это ещё такое? – бросает мне вопрос Аля и делает коварный вид.

– Пастэго лучше увидеть, чем слышать описание, – говорю я. – Мы зайдём в шестой проём, я дважды щёлкну пальцами и скажу: «Пастэго», тогда, если я этого достоин, а я уже знаю, что достоин, перед нами появится бронзовая львиная голова, а из ноздрей льва повалит густой, чёрный дым. Появится целая дымная завеса. Шаг в неё и Пастэго перенесёт тебя в твоё прошлое. Ты снова будешь, например, в школе, в теле ученика девятого класса, но сохранив свою память, то есть весь опыт, накопленный за годы. Полностью управлять Пастэго тяжело. Это оно выбирает куда забросит тебя, и когда вернёт назад. Обычно, ты находишься в своём прошлом не более нескольких часов.

– Вот оно! «Синдром невзрослеющего мальчика», – проговорила Аля и скептически хмыкнула. Сочиняешь девушке всякие глупости, как будто я школьница!

– Не так уж давно ты была в школе! – заявил я, разведя руки. – В человеческой жизни всё не так уж давно. Что такое лет восемьдесят? Миг для истории. А для забавных, подобных обезьянкам, существ – целая жизнь. Поэтому даже наша разница в возрасте – пустяк, милая моя.

– Ладно, хорошо, – согласилась Аля и забавно похлопала ресницами. – Покажите мне ваше Пастэго, уж будьте так любезны, уважаемый Магистро!

И Аля поклонилась мне с преувеличенным выражением почтения на её красивом личике. Раз, два, три… Я сделал всего три шага, два раза щёлкнул пальцами и произнёс: «Пастэго».

Всё случилось, как я предсказывал. Голова льва, чёрный дым, который будто бы наполнил собой невидимый аквариум, вытянутый вдоль стены. Дым клубился, пока моя спутница, полными удивления глазами, смотрела на несомненное чудо. Под тяжёлым мостом, похожим на кости исполинского краба из доисторических времён, случилось нечто сверхъестественное.

– Но как это возможно, и кто придумал эту машину? – наконец медленно произнесла Аля.

– Хм, ещё вопрос, машина это или нет, – ответил я, сделав особый упор на последнем слове. – Однако главное, что эта вещь работает.

– Но как ты вообще узнал о ней? – спросила девушка.

Я бодро хмыкнул и спокойно сказал:

– Что значит как? Мы же с тобой пишем книгу, и я в этой книге выдумываю то, что хочу. Как, к слову, и ты.

Моя спутница, кажется, была удовлетворена этим ответом.

– А теперь? Что теперь? Мы, разумеется, пойдём внутрь, так?

– Конечно, Аля! Билет в будущее это билет в один конец. Однако мы с тобой таки направимся в прошлое. Сначала я, а потом, спустя секунд одиннадцать, ты. Вперёд!

Закончив говорить, я быстро шагнул в завесу. Эх! Надо было закрыть глаза… Зажмурился, но было поздно. Глаза стало щипать. Впрочем, вскоре я перестал чувствовать какой-либо дискомфорт. Я будто висел в невесомости, но длилось это не более двадцати секунд. Вокруг был дым, который постепенно становился светлее, пока не стал белым пухом облаков. Когда эти облака разошлись, я понял, что с огромной скоростью несусь к своей старой школе… Уже была видна её крыша. Я проскочил сквозь укрытые смолой куски рубероида, словно был серебряным ножом, а крыша нашей элитной школы – куском шоколадного масла, и очутился в кабинете. Да, это был восьмой класс, моя задняя парта, урок математики, и хорошо знакомый, резкий, как тюремная сирена, звонок.

Глава 3

Я смотрю на свою руку… На парте рука школьника, затянутая тёмно-синим рукавом школьной формы. Зеркальца рядом нет. Беру рюкзак, скидываю туда учебники, пенал, а затем, немного подумав, достаю ручку, прячу её в карман. Я поднимаюсь, иду к выходу из кабинета… Ах, наш старый класс, с растениями в углу, плакатами под стеклом. Запах влажной, как ламантин, доски, истоптанный линолеум, жуткие больничные лампы на потолке, рыжие пятна на обоях. Поломанный стул, лежит мёртвым телом на смятом самолётике, сделанном из тетрадного листика. Вот и большое, треснутое зеркало у обшаренного входного портала, который будто облит сероватой, некогда белой, эмалью. Смотрю на своё отражение. Спутанный чуб, синяя рубашка восьмиклассника, но проницательный взгляд взрослого человека. Впрочем, у меня уже был глубокий взгляд в те годы.

Выхожу в школьный коридор. Шум голосов – десятков если не сотен, полумрак, заключённые школьного исправительного учреждения, храма знаний формально, фабрики детских травм на полях реальности. Детская агрессия – безостановочная и безжалостная. Нескончаемый, страшный сон детства и отрочества, который нужно, если можно так выразиться, переспать. Так выковываются взрослые люди, душа которых полна незалеченных ран: извините за претенциозность. Этапы школьной социализации – лестница в царстве Аида. Хотя, есть отдельные индивидуумы, которым повезло больше. Они любят школу, а школа их.

Ну а вот он, Святослав.

– Слава, – позвал я.

– Чего тебе? – отозвался черноволосый мальчик, с колючими глазками. В глазницы будто были вставлены тёмные шарики оникса.

Он примерно моего роста. Хулиган, но в отличие от меня из полной семьи. Его отец предприниматель, как и мой. В нашей элитной школе это норма.

– Я бы хотел, чтобы ты прекратил лезть ко мне на переменках.

– Хм… Ещё чего? – выпалил Слава. – Я делаю, что хочу.

– Видишь ли, дружок, – мои слова были жёсткие как панцири улиток, – тебе нравятся потасовки, а мне нет, я уже слишком взрослый для этого. Ты приходишь ко мне и толкаешь, я толкаю тебя, мы вроде бы квиты, но ты от этого получаешь удовольствие, а я нет.

После этих слов Слава как будто вмёрз в обшарпанный, светло-коричневый пол нашего школьного коридора, сверля меня своими острыми глазами-кинжалами. Ещё пара мгновений и одноклассник бросился вперёд. Я толкнул туловище отставленной назад ногой, предварительно немного присев. Правая нога проворачивается на носке. Мои плечи меняются местами: левое назад, правое вперёд. Ударная рука вылетает к противнику с максимальной скоростью, я докручиваю плотно сжатый кулак, пока левая прикрывает подбородок. Как на картинке, словно идеальный механизм, выполняющий единственную задачу для которой он создан, ну вот как это делают дырокол и щелкунчик. Пум! Мои костяшки входят в контакт с челюстью Славки. У восьмиклассника небольшой вес, но при таком техничном ударе этот вес влетает в голову врага. Святослав падает на пол, а я смотрю на его новенькие оранжевые кроссовки, которые отчаянно выпрыгивают из мешка для сменки. Мальчуган оглушён, и по правилам бокса ему бы засчитали нокдаун. Но, конечно же, он не потрясён по-настоящему, ведь ученик восьмого класса, воспитанник элитной школы не самого маленького города, это ещё не чемпион мира по боксу в супертяжёлом весе, и не может отправить в глухой нокаут своего маленького сотоварища по учёбе и довольного большого негодника. И вот Слава уже хочет подняться, хотя в глазах его тень страха, однако он не сломлен полностью – ещё нет. Жажда борьбы ещё не покинула моего желанного оппонента – всё ещё нет. Он должен по-настоящему испугаться и осознать, что сейчас или в будущем, от этого психованного Тета лучше держаться подальше. Я никогда не делал с ним такого раньше, но это ещё не всё – ещё нет. Эх, если бы я умел так драться в школе. Годы занятий не прошли даром. Я выхватываю ручку, которую раньше спрятал в карман, и приставляю её к горлу Славы.

– Ещё раз ты будешь мне надоедать, и я вскрою тебе горло!

Вот теперь страх в глазах Славы достигает апогея. На это можно смотреть вечно, как на работу старой, водяной мельницы на окраине нашего города. Убираю ручку, а мальчик поднимается с пола и быстрым шагом удаляется на урок, я даже не знаю на какой. Его штаны выпачканы коридорной пылью, он отряхнёт брюки позднее. Оттрясти пыль унижения со своего эго ему будет несколько сложнее, но паразит заслужил взбучку.

Стоит посмотреть на расписание. Оно на втором этаже, рядом с учительской, с пахучим туалетом, с кабинетом литературы. А, впрочем, скоро я вернусь назад, можно просто прогулять уроки – в эти годы я был прогульщик. Путешествую на своё любимое место по скрипучим половицам. Угол у кабинета истории. Там я часто прятался во время прогулов. Ледяное стекло отделяет меня от пространства внутреннего двора, в который загнана старая, обшарпанная колымага, а ведь когда-то, это было чем-то вроде школьного автобуса. Я прикасаюсь подушечками пальцев к прозрачной перепонке – тягучий холод аккуратно кусает мизинец и указательный.

Неожиданно мои глаза слепит непонятно откуда идущий белый свет. Миг и я снова под мостом, а ещё через мгновение я вижу Алю. Дымный портал сразу же закрылся и вокруг снова не было ничего необычного.

– Ну что? Как тебе первый тур с Пастего? – спросил я громко.

– Невероятно! – выдохнула Аля.

– Расскажи подробнее!

– Вначале я чувствовала, как дым разъедает мне глаза, но дискомфорт быстро прошёл.

«Она говорит прямо как я».

Я оказалась в своей школе. Насколько я поняла, это был девятый класс.