Эссе о Божественном и человеческом

Уверенность

В глубине – есть ещё большая глубина, на высоте – ещё большие высоты. Скорее человек достигнет границ бесконечности, чем полноты своего существа. Потому что это существо – бесконечность, это существо – Бог.

Я стремлюсь к бесконечной силе, бесконечному знанию, бесконечному блаженству. Могу я достигнуть этого? Да, но природа бесконечности такова, что у неё нет конца. Поэтому не говорите, что я достиг этого. Я становлюсь этим. Только так человек сможет достичь Бога – став Богом.

Но, прежде чем достичь, он может вступить с ним в отношения. Вступить в отношения с Богом – это Йога, самый высокий восторг и самая благородная практичность.

Есть отношения, которые были нами развиты в границах возможностей человека. Это молитва, поклонение, обожание, жертвоприношение, мысль, вера, наука, философия.

Есть и другие отношения, пока за пределами наших возможностей, но которые нам ещё предстоит развить в границах человеческой природы. Эти отношения достигаются с помощью различных практик, которые мы обычно называем йогой.

Мы можем не знать его как Бога, мы можем знать его как Природу, как наше Высшее Я, как Бесконечность, как некую невыразимую цель.

Бывало, Будда приближался к Нему. Также приближается к нему строгий Адвайтин. Он доступен даже для атеиста. Для материалиста Он маскирует Себя в материи. Нигилиста он поджидает в засаде, в недрах Уничтожения.

Мокша[1]

Пессимисты сделали мокшу синонимом уничтожения или растворения, но её настоящий смысл – свобода. Тот, кто свободен от рабства, кто свободен, является муктой.

Но последнее рабство – это сама страсть к освобождению, от которой нужно отказаться, прежде чем душа сможет стать совершенно свободной. А последнее знание – это осознание того, что нет никого связанного, никого желающего свободы, а душа всегда и совершенно свободна, и что рабство – это иллюзия, и освобождение от рабства – тоже иллюзия.

Мы не только не связаны, но и ещё, в этой игре, узлы – ненастоящие, и они такой природы, что мы сами можем развязать их в своё удовольствие.

И тем не менее, узы есть, их много, и они сложны. Самый трудный из всех их узлов – это эгоизм – заблуждение, что у нас есть индивидуальное существование, самодостаточное, отдельное от всеобщего и единственного существа, экам эвадвитиям[2], которое одно, и оно одно не только за пределами Времени, Пространства и Причинности.

Мало того, что мы все – Брахман по своей природе и бытию, волны одного моря, но ещё и каждый из нас – это Брахман во всей Его целостности, потому что то, что нас различает и ограничивает – нама[3] и рупа[4], – существует только в игре и ради мировой драмы.

Откуда тогда приходит заблуждение эгоизма, если не существует отдельного существования и есть только Брахман?

Мы ответим так: отдельное существование есть, но только в проявлении, а не в реальности. Как если бы один актёр играл разные роли не подряд, а одновременно. Каждая роль – это Он Сам, единый и неделимый, но каждая из его ролей отличается от другой.

Брахман простирается во Времени, Пространстве и Причинности, которые не обуславливают Его, но существуют в Нём, и могут быть в любой момент изменены или отменены.

А во Времени, Пространстве и Причинности Он прикрепляет Себя ко многим намарупам[5], которые – просто существования в Его универсальном существе.

Они реальны в проявлении и нереальны вне проявления.

Человек

Шастры используют одно и то же слово для обозначения человека и для единого божественного и всеобщего Существа – Пуруши, – как бы подчёркивая единство человечества с Богом.

Нара и Нараяна – это вечная пара, которая, хотя их и двое, но сама пара едина, вечно различная и вечно та же самая.

Нараяна, говорят схолиасты, – это тот, кто обитает в водах[6], но я думаю, что, скорее, это тот, кто суть и сумма всего человечества.

Везде, где есть человек, там есть и Нараяна. Потому что эти двое не могут быть разделены.

Иногда мне кажется, что, когда Христос говорил о себе как о Сыне Человеческом, он на самом деле имел в виду сына Пуруши, и почти ловлю себя на том, что воображаю, что антропос – это всего лишь неуклюжий греческий эквивалент, буквальный и невежественный перевод какого-то сирийского слова, которое соответствовало нашему Пуруше.

Как бы то ни было, не может быть сомнения, что человек полон божественных возможностей: он не просто предел физической эволюции, нет, он поле духовной эволюции, которая с ним началась и в нём будет завершена.

Только когда был создан человек, боги были удовлетворены – те, кто отверг животные формы, – и воскликнули: «Человек действительно хорош и замечательно сделан. Теперь может начать более высокую эволюцию»[7].

Он подобен Богу; он итог всех других видов и существ: от животного до бога; он бесконечно изменчив там, где они жёсткие, он динамичен там, где они, даже высшие, статичны.

И поэтому, хотя в настоящем по его достижениям он немного ниже, чем ангелы, но в конечном итоге, в своей высшей точке, он может оказаться значительно выше, чем боги.

Другие, или неизменные, типы – животные, боги, гиганты, Титаны, полубоги – тоже могут подняться до более высокого уровня развития, чем то, что есть у них, но, чтобы осуществить такой переход, им нужно воспользоваться человеческим телом и пройти через земное рождение.

Философия

Знание, которое человек чистого интеллекта предпочитает более активному и приземлённому любопытству, обладает в своей области некоторой возвышенностью и безмятежной отстранённостью, которым нельзя отказать в своём очаровании.

Отойти от связи с эмоциями и жизнью и соткать ясную, без пестроты, лишённую теней паутину мысли, в одиночестве и где-то далеко, в бесконечных лазурных эмпиреях чистых идей, может быть увлекательным занятием, достойным Титанов или даже Богов.

Идеи, найденные так, всегда по-своему ценны, и не так уж важно, что при проверке грубыми испытаниями жизни и опыта на истинность, они разваливаются на части.

Эти несвоевременные катастрофы доказывают лишь то, что они не подходят в качестве руководства для обычного человеческого поведения. Потому что материальная жизнь, на полях которой всё и происходит, интеллектуальна только на вершинах своих гор. На равнинах и в долинах идеи должны подвергаться ограничению неидеальными условиями и противостоять ударам грубых и совсем не идеальных сил.

Тем не менее, поведение – это значительная часть нашего существования, и просто метафизические, логические или научные знания, которые либо не помогают мне действовать, либо даже ограничивают моё самопроявление через действие, не могут быть моей единственной заботой.

Потому что Бог послал меня сюда не только для того, чтобы думать, философствовать, сплетать метафизические системы, играть словами и силлогизмами, но чтобы действовать, любить и познавать.

Мне нужно действовать божественно, чтобы стать божественным в своём существе и поступках.

Мне нужно научиться любить Бога не только в Нём, но и во всех существах, явлениях, предметах, наслаждениях, событиях, независимо от того, называют ли люди их хорошими или плохими, реальными или мифическими, счастливыми или несчастными.

И мне нужно познать Его с такой божественной беспристрастностью и полнотой, чтобы я мог стать, как Он, совершенным, чистым и неограниченным – тем, чем однажды должны стать все сыны Человеческие.

Я не могу отделаться от мысли, что в этом смысл и цель Лилы[8].

Это неправда, что из-за того, что я мыслю, следовательно я существую. Скорее, я существую потому, что я думаю, чувствую и действую. И даже когда я делаю что-то из этого или всё вместе, я могу выйти за пределы мысли, чувства и действия, и следовательно, я существую.

Поскольку я проявляюсь, я существую, и я существую, поскольку я превосхожу проявление.

Эта формула не так ясна и понятна, как картезианская, но она более полная, и поэтому в ней больше истины.

У человека чистого интеллекта очень высокая и трудная функция. Его функция – научить людей мыслить ясно и чисто.

Чтобы добиться этого для человечества, завести разум настолько далеко, насколько может зайти этот слегка спотыкающийся и колеблющийся Пегас, он жертвует всеми окольными тропами наслаждений ума, тенистыми аллеями и лунными садами души, чтобы он мог входить в разреженный воздух и холодный солнечный свет, чтобы он жил высоко и аскетично на вершинах своего ума и искал Бога строго через познание.

Он попирает свои эмоции, потому что они искажают работу разума и заменяют его страстями, желаниями, предпочтениями, предрассудками, предубеждениями.

Он избегает жизни, потому что жизнь пробуждает всё его чувственное существо и отдаёт его разум на милость эгоизма, чувственных реакций гнева, страха, надежды, голода, честолюбия, вместо того чтобы позволить ему действовать справедливо и выполнять бескорыстную работу.

Он становится просто оплачиваемым защитником партии, дела, кредо, догмы, интеллектуальной фракции.

Страсть и рвение, даже интеллектуальное рвение, настолько уродуют величайшие умы, что даже Шанкара становится софистом и словесным жонглёром, и даже Будда спорит в своём кругу.

Философ желает превыше всего сохранить свою интеллектуальную праведность. Он так же заботится или должен заботиться о прямоте своего ума, как святой о своей моральной безупречности.

Поэтому он избегает, насколько мир ему позволяет, условий, которые его беспокоят. Но таким образом он отсекает себя от опыта, а без опыта могут знать только боги.

Сьейес[9] сказал, что политика – это предмет, который он сделал наукой. Да, но, к сожалению, хотя он прекрасно знал политическую науку, саму политику он не знал ни в малейшей степени. И когда он всё-таки вошёл в политическую жизнь, у него уже сформировалась привычка к логике, которая была слишком жёсткая, чтобы заменить её хоть как-то чем-то практическим.

Если бы он изменил порядок или по крайней мере скоординировал эксперимент со своими теориями до того, как они были сформированы, он мог бы добиться большего.

Его готовые Конституции – это памятники логического совершенства и практической неэффективности. У них слабость всякой логики – если принять ваши предпосылки, ваш вывод является всепобеждающим. Но тогда кто согласится на ваши предпосылки?

Ничто так не радует Факт и Судьбу, как опрокидывание главных и второстепенных принципов логика.

Логик думает, что он застраховал себя от ошибки, выстроив классификацию частных заблуждений. Но он забывает о высшей и общей ошибке – ошибке мышления, будто логика может, как правило, доказывать что угодно, кроме специфических и частичных положений, имеющих дело с фрагментарной и односторонней истиной.

Логика? Но Истина нелогична. Она содержит в себе логику, но сама не содержится в ней.

Отдельный силлогизм может быть истинным, насколько это возможно, охватывая весьма ограниченный набор фактов, но даже набор силлогизмов не может исчерпать истину по данной теме в целом по той простой причине, что они обязательно будут игнорировать ряд одинаково важных предпосылок, фактов или возможностей, которые поддерживают другую или противоположную точку зрения.

Если бы можно было прийти сначала к некоему выводу, затем к его полной противоположности и, наконец, гармонизировать противоречие, то можно было бы прийти к какому-то приближению к истине.

Но логик ненавидит этот процесс. Его основная идея в том, что два противоречивых утверждения не могут быть истинными в одно и то же время, в одном и том же месте и при одних и тех же обстоятельствах.

И сейчас Факт, Природа и Бог громко смеются, когда слышат, как логик излагает свою фундаментальную концепцию.

Потому что Вселенная основана на одновременном существовании противоречий, охватывающих одно и то же время, место и обстоятельства.

Элементарная концепция о том, что Бог одновременно Один и Многие, Конечный и Бесконечный, обладающий Формой и Бесформенный, и что каждый атрибут является условием существования своей противоположности – это то, над чем метафизическая логика бьётся с самого начала господства разума.

Метафизик думает, что он преодолел трудность относительно обоснованности предпосылок, дойдя до таттв[10], идеальных истин универсального существования.

После этого, думает он, не может быть страха перед путаницей или ошибками, и, поняв и исправив их, мы сможем перейти от прочной основы к остальной части нашей задачи. Он формирует свою критику разума, свою систему праман[11] и отправляет себя в дикое ничто.

Увы, таттвы – это сама основа, опора и первопричина этого всемирного противоречия и логически невозможного примирения противоположностей, в котором Бог затмил некоторые лучи Своей светлой и бесконечной реальности. Эту цепь невозможно связать узкими звеньями логическикиименно потому, что она бесконечна.

Что касается праман, то манипулирование ими – инструмент всякого различия в мнениях и аккомпанемент нескончаемого шума споров.

И логик, и философ склонны забывать, что они имеют дело со словами, а слова, оторванные от опыта, могут быть самыми ужасными обманщиками в мире.

Именно потому, что они способны дать нам так много света, они также способны и сбросить нас в непроглядную тьму.

Тато бхуйа ива те тамо йа у видьяям ратах, что значит: «Ещё в более глубокую тьму идут те, кто привязан только к знанию»[12].

Такого рода словесное поклонение и вытекающая из него озарённая тьма очень распространены в Индии и нигде более, чем в интеллектуалах от религии, поэтому, когда человек говорит со мной о Едином, Майе и Абсолюте, меня так и подмывает спросить его: «Мой друг, сколько ты испытал из того, чему ты меня обучаешь, или какую часть ты рассказываешь мне из пустоты или просто из интеллектуального понимания?»

Если у вас есть только идеи и нет опыта, вы для меня не авторитет, и ваша логика для меня всего лишь звон кимвалов, который хорош для того, чтобы оглушить противника и заставить его замолчать, но бесполезен для знания.

Если вы говорите, что обладаете опытом, то я должен вас спросить: «Вы уверены, что учли весь возможный опыт?» Если нет, то как вы можете быть уверены, что мой, противоречащий вам, опыт не является столь же истинным?

Если вы говорите, что да, то я знаю, что вы заблуждаетесь или притворяетесь и что вы испытали лишь некую часть или вообще ничего не испытали. Потому что Бог во всём Своём существе непознаваем, на санскрите: «авиджнатам виджанатам».

Учёный думает, что исправил ошибки метафизика, потому что он отказывается иметь дело с чем-либо, кроме узкого и ограниченного круга фактов, и осуждает всё остальное как галлюцинацию, обман и воображение.

Его пристрастность, его яростные и устойчивые предубеждения, его решительная постановка вопроса слишком очевидны и хорошо известны, чтобы нуждаться в особых иллюстрациях.

Он забывает, что всякий опыт – это факты, что идеи – это тоже факты, что субъективное знание – это единственный факт, в котором он может быть вполне уверен, и что даже о материальном мире он ничего не узнаёт при помощи своих чувств, а только через использование своего субъективного знания, которое и поддерживает чувства.

Многие материалисты скажут вам, что в качестве основы знания могут быть приняты только те факты, которые воспринимаются органами чувств – положение, которое ни один человек не может обосновать и которое его наука ежедневно отрицает на практике.

Эти мыслители соглашаются довериться своему суверенному субъективному инструменту, когда он устанавливает для них истины об этом мире, видимые их низшим инструментам, но тот же самый суверенный инструмент осуждается как полностью ошибочный и безумный, когда он точно таким же образом имеет дело с другой областью мышления, восприятия и переживания.

Когда мой субъективный опыт говорит ему: «Я голоден», он соглашается: «Конечно, так и должно быть, раз ты так говоришь».

Но если он скажет ему: «Я полон блаженства из нематериального источника» или «С помощью некоторых высших инструментов, многократно проверенных, я знаю, что бродил в областях, не освещённых никаким материальным солнцем», и он отвечает: «Ты годен только для тюрьмы или сумасшедшего дома».

Ни один человек не видел, чтобы земля вращалась вокруг Солнца, и, более того, каждый день мы видим обратное, однако он упорно придерживается первого мнения, но если вы скажете: «Хотя Бог не виден людям, но Он существует», он с гневом отвернётся от вас и ускользнёт в свою лабораторию.

Практичный человек избегает ошибок, отказываясь думать вообще.

Его метод, по крайней мере, не может быть правильным. Это неправильно даже для тех практических целей, которые он предпочитает исключительно всем остальным.

Вы видите, как он спотыкается и падает в какую-нибудь яму из-за того, что отказывается идти с фонарём и потом обвиняет неблагоприятные обстоятельства или свою злую судьбу, или кричит, толкается локтями, отпихивает, мечется и натыкается, добиваясь окончательного успеха, и уходит, наконец, довольный.

Уходит, оставив после себя имя в истории и наследие лжи, зла и страданий будущим поколениям.

Метод практического человека – самый короткий и лёгкий, но меньше всего достойный восхищения.

Истина – это бесконечно сложная реальность, и лучшие шансы приблизиться к ней у тех, кто лучше всех осознаёт её бесконечную сложность, но не боится её.

Мы должны смотреть на весь запутанный клубок мысли: на факт, на эмоцию, на идею, на истину за рамками идеи, на вывод, на противоречие, на модификацию, на идеал, на практику, на возможность, на невозможность (которую ещё надо проверить).

И, сохраняя спокойствие души и ясность взора в этом могучем потоке и извержении мира, везде искать какое-то слово гармонии.

И не забывать ни о непосредственном в предельной истине, ни о предельном в непосредственном, но отдавать каждому должное место и свою часть в Бесконечной Цели.

Некоторые умы, такие как Платон или Вивекананда, сильнее других ощущают эту могучую сложность и выражают её.

Они изливают мысли стремительным потоком или богатыми и величественными реками. Они не заботятся о логической последовательности, они не могут построить какие-либо последовательные, но всеобъемлющие системы, но они зажигают умы людей и освобождают их от религиозных, философских и научных догм и традиций.

Они покидают мир не увереннее, а свободнее, чем когда вошли в него.

Некоторые люди стремятся найти истину через образное восприятие. Это хороший инструмент, как и логика, но, как и логика, он ломается, не достигнув цели.

Ни одному из них не должно быть позволено делать что-то большее, чем просто вести нас каким-то путём, а затем оставлять нас.

Есть люди, которые думают, что правильное суждение может привести к правильному равновесию. На какое-то время это так. Но следующее поколение нарушает это тонкое равновесие, соглашаясь на более грубую проверку или требуя более тонкого.

Религиозные люди предпочитают вдохновение, но вдохновение подобно молнии, ярко освещающей лишь ограниченный участок страны и оставляющей остальную часть во тьме, усиленной резкостью этого света.

Наша ошибка будет огромна, если мы примем этот кусочек страны за всю Вселенную.

Неужели не существует инструмента познания, который мог бы дать нам сердце истины и обеспечить нас ключевым словом существования?

Я думаю, что да, такой инструмент есть, но эволюция человечества в целом ещё далека от него. Его высшие шаги лишь на границе этого озарения.

В конце концов, чистый интеллект поднимает нас очень высоко. Но ни презирающий чисто интеллектуальное мышление, ни его фанатик и приверженец не могут достичь знания, в котором не только чувства отражают что-либо или ум думает о чём-то, но сама идеальная способность непосредственно познаёт их.

Сиддхи[13]

Одни люди насмехаются над Сиддхами, потому что не верят в них, другие – потому что считают, что презирать их – это благородно и духовно. Оба подхода проистекают из незнания.

Это правда, что для некоторых натур действует правило omne ignotum pro Magnifico[14], и всё, что находится за пределами их понимания, с готовностью принимается как истинное чудо и удивительное. Такой характер у легковерных.

Верно также, что для других, наоборот, omne ignotum pro falso[15], и они не могут удержаться от высмеивания как мошенничества или жалкого суеверия всего, что находится за пределами их философии. Это характер недоверчивых.

Но более правильный характер – не быть ни доверчивым, ни недоверчивым, а спокойно и терпеливо исследовать. Пусть расследование будет скрупулёзным, но скрупулёзно справедливым с обеих сторон.

Некоторые думают, что строгость демонстрирует высшую рациональность, даже когда они что-то исследуют, и из-за этого они хотят использовать любую возможность опровергнуть явление, предложенное их вниманию.

Такое отношение хорошо скорее для ограничения знаний, чем для их увеличения. Если оно спасает нас от некоторых ошибок в утверждениях, то оно подталкивает нас многим ошибкам отрицания и откладывает события, имеющие первостепенное значение для нашего человеческого развития.

Я не хочу обсуждать вопрос о существовании или несуществовании йогических сиддх. Для меня это не вопрос споров или веры и неверия, поскольку я знаю по ежедневному опыту, что они есть.

Меня скорее беспокоит их точная природа и полезность.

И здесь мы встречаемся с модной ныне привычкой среди людей, считающих себя ведантистами и духовными, осуждать и свято ужасаться йогическим сиддхи. Они, как им кажется, – тантрические, опасные, безнравственные, обманчивые, как фокусники, камень преткновения на пути освобождения души.

Свами Вивекананда много сделал для поощрения такого отношения, стремясь избежать всякого упоминания о них в начале своей миссии, чтобы не испугать недоверчивых европейцев.

«Все это правда, – сказал он, – но пусть это останется скрытым». И теперь многие, у кого нет мотивов Вивекананды, думают, что они могут подражать его духовному величию, подражая его ограничениям.

В крепких характерах наших предков не было такой слабости. Наши великие риши древности не кричали о сиддхах, но признавали их частью, хотя и не самой важной частью йогических достижений, и использовали их с обильной и непоколебимой энергией.

Они признаны в наших священных книгах, официально включены в йогу такой религиозной Пураной, как Бхагават, отмечены, а некоторые из их процессов тщательно изложены Патанджали.

Даже в полночь Кали великие сиддхи и святые использовали их более экономно, но с силой и эффективностью.

Многим из них было бы трудно поступить иначе, нежели использовать сиддхи, поскольку самим фактом их духовного возвышения эти силы перестали быть исключительными движениями, а стали обычными процессами их мысли и действия.

Именно с помощью сиддх отшельники, сидящие в горах, помогают миру из сердца своего одиночества и тишины.

Иисус Христос сделал использование сиддх выдающейся чертой своей чистой, благородной и духовной жизни и не колеблясь передавал их своим ученикам: возложение рук, исцеление больных, аширвада[16], абхишап[17], способность говорить на многих языках – всё это было дано им.

День Пятидесятницы до сих пор считается христианской церковью святым днём. Жанна д'Арк использовала свои сиддхи для освобождения Франции. У Сократа были свои сиддхи, некоторые из них имели весьма материальную природу.

Гениальные люди обычно рождаются с некоторыми из них и используют их бессознательно. Даже в натурах, гораздо ниже силы и ясности гениальности, мы видим их случайные или нерегулярные действия.