Скрипка на маскараде

Часть первая

.

Глава 1. Беззаботное детство.

Первую часть своей жизни я жил во дворце. Правда никто, включая меня самого, об этом не знал. Только, пожалуйста, уважаемый читатель, не подумай, что это шутка. И всё это происходило не во сне, а в одной из бывших советских республик. В какой… я не буду уточнять, чтобы не обидеть представителей других республик, где есть свои дворцы, в которых, может быть, тоже жили обычные граждане.

Дворец был, правда, не совсем настоящим, хоть и располагался на площади, называвшейся Царской. Выглядел он как ничем не примечательный трёхэтажный дом, зажатый с двух сторон цехами литейно-механического завода. В будние дни в одном из цехов непрерывно громыхал кузнечный молот. И замолкал только с часу до двух часов дня, когда рабочие в перепачканных спецовках шли обедать в столовую, которая располагалась на первом этаже нашего дома. Надо отметить, что всё это, и завод и столовая, были микроскопических, по сегодняшним меркам, размеров. Дом же, действительно, в 19 веке был дворцом Гражданского губернатора, о чём я узнал много лет спустя. А настоящий дворец настоящего царя располагался где-то совсем рядом, но точного расположения никто толком не знал. А под моим дворцом, т.е. домом в котором я жил, располагались настоящие царские бани из старинного кирпича, давно уже заброшенные. Видимо, их не реставрировали со времён последнего нашествия захватчиков. По крыше этих бань мы часто бегали, играя то в прятки, то в казаков-разбойников, прячась за куполами с зарешёченными окнами.

В семь лет, когда большинство детей идут просто в школу, мои родители решили отдать меня ещё и в музыкальную. Инициатором и вдохновителем этой идеи был мой дядя Руби, который был учителем по классу скрипки, а раньше играл в симфоническом оркестре. В истории, которую я хочу вам рассказать, дядя Руби является одним из главных, если не главным, персонажем. Кстати, мы дети, называли его Рубио, может быть потому, что по слухам, у него была скрипка Страдивари, которую он, якобы, никому не показывал. Сказки всё это…Видел я эту скрипку и светил фонариком внутрь за деку, пытаясь найти имя знаменитого мастера. Скрипка, действительно, старинная, итальянская, какого-то мастера с окончанием фамилии на «otti», а первая буква, вроде, «А». В общем, никакой не Страдивари. Но очень красивая, рубинового цвета, с маленьким тёмным пятнышком около грифа.

Итак, идея с музыкальной школой получила одобрение на семейном совете, на котором я не присутствовал по причине ответственного ежедневного матча по футболу, который проходил на той самой Царской площади и где я принимал активное участие с мальчишками из соседних домов. Вскоре дядя Рубио повёл меня в музыкальную школу, располагавшуюся недалеко от нашего дома, и где педагогом по скрипке был его друг Борис Бенедиктович, с которым они играли вместе в симфоническом оркестре. При проверке моего слуха и способностей запомнить и простучать предложенный мне ритм выяснилось, что стучу я на троечку, а музыкального слуха у меня, как-бы это помягче сказать…не обнаруживается. Но дядя Руби был настойчив и напирал на историю про то, как у него был ученик от рождения глухой на одно ухо, но потом окончивший с блеском консерваторию. Борис Бенедиктович недоверчиво покачал головой, но, видимо, отказать не смог, и я стал посещать музыкальную школу.

Глава 2. Первые шесть тактов.

Сказать, что я не любил музыку в детстве, было бы неверно. Я любил напевать, любил бренчать на домашнем пианино, но вот этюды и гаммы играть мне было мучительно. Порой отдельные внешние обстоятельства играют существенную роль в формировании любви или неприятии чего-либо. Борис Бенедиктович был коренастым мужчиной небольшого роста, с лысиной, в очках и с тремя подбородками. Рассказывали, что он очень добрый человек, но доброта его была, видимо, очень скромной и никогда не выходила наружу. Говорил он тихим хрипловатым голосом очень короткими фразами. Обычно про такую речь говорят: «что-то буркнул…». Но это «что-то» надо было ещё умудриться распознать. И если это не получалось сделать с первого раза и правильно выполнить – следовала серия ещё более коротких бурчаний, сопровождавшимися опасным поблескиванием очков и колыханием всех трёх подбородков. Всё это не способствовало моему стремлению к изучению игры на скрипке.

В ещё большей степени отталкивало меня от этого, действительно, чудесного инструмента, само место проведения уроков. Видимо, по причине ограниченного числа помещений в школе, мы занимались в здании музыкального училища, расположенного в том же дворе.

Уроки проходили в подвальном помещении, в которое вела узкая металлическая лестница. Спустившись по ней, мы попадали в крохотный безвоздушный коридорчик без окон и с одной тусклой лампочкой у потолка. В коридорчике были три двери, обитые чёрным дермантином с заплатами. Двери вели в миниатюрные классы с маленькими окошками у потолка. Через эти окошки мы могли видеть только ноги студентов музыкального училища, выходивших покурить во двор. Самое невероятное было то, что в этих классах стояло по ДВА РОЯЛЯ. Не пианино, а рояля. Как могли люди затащить туда их по узкой лестнице и разместить там? Это представляется мне совершеннейшей загадкой… Разве что сначала принесли рояли, а потом над ними построили музыкальное училище… Ну и для полного впечатления, представьте меня, маленького мальчика, стоявшего в этом крохотном коридорчике, освещённом одной слабенькой лампочкой. Стоявшего и ждущего прихода Бориса Бенедиктовича. И приход этот начинался со звука его тяжёлых шагов при спуске по дребезжащим ступеням лестницы. В таких условиях трудно было ожидать, что из меня вырастет виртуозный скрипач, покоряющий европейские столицы.

Но мой дядя Руби верил в меня и дома по вечерам, дополнительно занимался со мной, стремясь добиться от меня успехов. Скучные этюды и гаммы он пытался разнообразить, принося с собой ноты красивых и мелодичных произведений не из школьной программы. Правда я, не оценив должным образом прекрасные концерты, старался побыстрее улизнуть навстречу призывным звукам футбольного мяча и крика ребят.

Зато, в теории музыки у меня были несомненные успехи и, к удивлению многих, у меня развился прекрасный слух, который впоследствии стал абсолютным и я легко распознавал ноты по их звучанию. Я быстро и правильно писал музыкальные диктанты, чем очень радовал Елену Таировну – нашу преподавательницу сольфеджио. Другим ребятам из нашей группы эти диктанты давались с трудом, и они часто пытались списать ноты у меня. Диктанты были небольшие и Елена Таировна с печалью в голосе говорила, проверяя их у ребят: «Ну что же Вы…, тут ведь всего шесть тактов». Она так часто употребляла эту фразу, что мы за глаза стали называть её «Елена – шесть тактов». Если б я знал тогда, что много лет спустя, обстоятельства снова сведут меня с шестью тактами…Но уже с другими.

Глава 3. Смерть Рубио.

Прошли годы… Всё кругом сильно поменялось. Прежней страны уже не было. Я вынужденно поменял несколько профессий. Рубио, оставив преподавательскую деятельность в музыкальной школе, переехал в Петербург, где жили родственники его жены и куда зазывал его друг детства Грановский, который был профессором по классу виолончели в консерватории. Вскоре после переезда Рубио там же получил должность преподавателя по классу скрипки. Его служение музыке нашло продолжение в стенах этого известного высшего музыкального учебного заведения, а его интерес к истории музыки стал подпитываться благодатной почвой в библиотечных хранилищах крупнейшей коллекции произведений композиторов прошлого.

Ещё через несколько лет, когда экономические условия стали совсем скверными, я также переехал в Петербург. Радость от встречи с Рубио омрачалась неважным состоянием его здоровья. Слишком влажный климат с одной стороны и длительное пребывание в душных залах библиотеки и, особенно, в её хранилищах приводила его к частым болезням. Но на все призывы уйти с работы и отдохнуть, Рубио только отмахивался и уводил разговор с этой темы.

В Петербурге я стал работать в крупной компании, занимавшейся поставками дорогой мебели из-за рубежа. Пару раз бывал в Италии на стажировке. В одной из таких поездок мне позвонила приёмная дочь Рубио – Лара и сообщила о его смерти. Я с болью воспринял это известие. Как всегда бывает, эта смерть показалась несвоевременной, неожиданной. Мне не удалось прервать командировку и присутствовать на похоронах. Когда я вернулся в Петербург и пришёл на кладбище, на свежей могиле было два венка и несколько увядших букетов. Я положил гвоздики рядом с могильной табличкой и постоял немного, вспоминая о том, как Рубио учил меня игре на скрипке, когда приходил к нам домой…Как рассказывал, что поможет мне стать известным скрипачом…Как торжественно принёс однажды потёртые ноты чудесного концерта для скрипки ля минор, Акколаи и стал репетировать со мной говоря, что поможет с поступлением в консерваторию.

Но судьба моя сложилась иначе, и после музыкальной школы я не пошёл дальше ни в училище ни, тем более, в консерваторию, хотя любовь к классической музыке сохранилась на всю жизнь.

Глава 4. Нотный архив на дому.

Приблизительно через три месяца мне вновь позвонила Лара, сообщила о своём скором переезде в Германию и спросила – не хотел бы я осмотреть нотные папки, оставшиеся от Рубио. На квартиру был покупатель, уже распродали мебель, а ноты, даже старинные издания, никого не интересовали. Я припомнил большое собрание Рубио. Тогда, в моём детстве, когда ноты были таким же дефицитом, как и всё остальное, многие обращались к нему за помощью. Помню, даже Борис Бенедиктович при подготовке к какому-то концерту пробурчал, что ноты, которые не удавалось найти, стоит поискать в дядюшкиных шкафах. Рубио никому не отказывал и давал переписать ноты всем желающим. А многие его друзья и даже ученики дарили ему различные редкие издания. Я слышал, что в Петербурге Рубио продолжал пополнять свою коллекцию и, со временем, она стала действительно очень большой. В моей памяти всплыли многочисленные папки, тоненькие альбомы и даже отдельные, пожелтевшие от времени, листки с нотами, которые заполняли его старую квартиру.

Я представления не имел как, когда и для чего мне рыться в собрании нот Рубио, но судьба дела всей жизни близкого мне человека не могла оставить меня равнодушным. Я договорился о встрече и ранним утром воскресного дня уже нажимал кнопку дверного звонка старого, дореволюционной постройки дома.

Квартира была уже практически пустой, и на эту пустоту удивлённо смотрели огромные печальные окна, может потому, что с них сорвали портьеры. Лара подвела меня к двери в комнату Рубио и сказала, что ей необходимо отлучиться минут на сорок.

Я кивнул ей и шагнул в маленькую комнату. К моему удивлению никакого, ожидаемого мной нагромождения нотных альбомов, там не было. Тут стояли только три огромных шкафа. Я открыл их и ещё раз удивился. Теперь уже порядку и торжественной тишине внутри. Первые два шкафа были заполнены толстыми и средних размеров клавирами и сборниками, а тонкие альбомы, тетради и отдельные листки лежали в больших коробках на нижних полках. Всё подписано, пронумеровано и даже каталогизировано в отдельном ящике. Я пробежал глазами имена композиторов и удивился их количеству. В основном это были композиторы эпохи барокко и раннего классицизма. К моему стыду имён большинства из них я даже не слышал.

Третий шкаф подготовил для меня особенный сюрприз. Тут на полках расположились компакт диски с произведениями этих композиторов. И, как мне показалось, даже полные собрания их сочинений. Многие были подписаны мелким почерком Рубио.

Я понятия не имел об этой части его коллекции и пожалел, что не знал об этом раньше, ведь я, по-прежнему, любил классическую музыку и часто слушал любимые произведения. Рубио никогда не приглашал меня к себе – говорил, что там и повернуться негде. Сам заходил ко мне, пару раз мы посидели в кафе в дни его рождения и один раз он пригласил меня к себе на работу.

Я обратил внимание, что почти все диски были перезаписываемые, т.е. Рубио находил в разных источниках записи музыки композиторов прошлых столетий и записывал их на диски, пополняя и систематизируя свою коллекцию. И всё это лежало передо мной, казалось, в последней надежде не отправиться на свалку. Когда пришла Лара, я сказал, что заберу весь архив Рубио и компенсирую ту смехотворную сумму, которую ей предлагали за всю коллекцию. Лара ничего не имела против, даже, кажется, обрадовалась и вскоре я перевёз весь архив к себе домой.

Глава 5. История одного концерта.

С переездом коллекции на новое место жительства, у меня существенно изменился распорядок дня. Вечерами, вместо фильмов или футбола, я прослушивал на компьютере диски Рубио и одновременно чертил что-то по работе. Музыка помогала мне и отвлечься, и сосредоточиться, в зависимости от моего настроения. Но больше всего, конечно, доставляла эстетическое удовольствие.

В один из вечеров я достал запись с тем самым концертом № 1 ля минор, Акколаи, который, по задумке Рубио, и должен был сделать меня великим музыкантом. Запись была сделана выдающимся скрипачом и звучала удивительно прекрасно. Как оказалось, от наследия Акколаи осталось немного. Вот, что написано в энциклопедии: Акколаи написал музыкальную драму «Тамплиеры», множество небольших оркестровых и камерных сочинений, однако известностью пользуются только его небольшие одночастные концерты для скрипки с оркестром, предназначенные для юных и начинающих исполнителей, – особенно № 1 ля минор (1868), и № 2 ре минор (1875).

Про таких говорят – композитор одного произведения. Хотя, конечно, это не так. Эти композиторы писали и другие произведения и много писали, но они частично были утеряны или подзабыты широкой аудиторией. Я даже поискал таких в интернете и вот, что про них прочитал:

Кроме Акколаи, эпитетом композитора одного произведения называют также Витторио Монти. Цитирую: «Он был дирижёром, скрипачом, мандолинистом и писал музыку в разных жанрах. Но в список мировых хитов попало только одно его произведение – Чардаш для скрипки (или мандолины) и фортепиано, созданный по мотивам венгерского фольклора.»

Сюда также можно отнести и Михаила Огинского. Он написал «…многочисленные боевые песни, марши, полонезы. С прославлением Наполеона связано возникновение единственной оперы Огинского «Зелида и Валькур, или Бонапарт в Каире». Но наибольшую известность получил, конечно, полонез «Прощание с Родиной», более известный как полонез Огинского.

В этот список включают, конечно, и Томазо Альбинони. «Альбинони жил в 18 веке и был довольно крупным итальянским композитором. Его музыка, как это произошло практически со всеми композиторами эпохи барокко, была забыта на двести лет. Тут, вообще, уникальный случай, когда композитора прославило произведение, которого он вообще не писал. На самом деле эту музыку написал итальянский историк музыки и композитор Ремо Джадзотто в 50-е годы 20 века. Сейчас сочинения Альбинони довольно часто играют в концертных залах. Но ни одно из них не может сравниться по популярности с Адажио.

Все знают имя Альбинони именно благодаря этому произведению.

Часто упоминают и композитора Луиджи Боккерини. Вот, что пишут о нём словари: «Перу композитора принадлежат около 30 симфоний; различные оркестровые произведения; многочисленные скрипичные и виолончельные сонаты; скрипичные, флейтовые и виолончельные концерты; около 400 ансамблевых сочинений (струнные квартеты, квинтеты, секстеты, октеты).

Но, и в этом случае с его именем часто связывают лишь знаменитый Менуэт ми мажор.

Возвращаясь к композитору Акколаи, не перестаёшь удивляться не только красоте его скрипичного концерта Ля минор, но и его биографии. Ведь он «…поначалу играл на трубе в кирасирском полку. Затем Акколаи удалось устроиться на преподавательскую работу в городскую консерваторию, сперва ассистентом в класс скрипки, затем в 1864 г. руководителем альтового класса, 1865 г. – класса ансамбля, и наконец с 1874 г. и до конца жизни Акколаи преподавал гармонию в приготовительном классе. Одновременно около 20 лет Акколаи был первой скрипкой городского театра и городского музыкального общества, в 1865—1872 гг. руководил фортепианным трио».

Представляете, каким надо быть талантливым, любить музыку, и, особенно, какой надо обладать усидчивостью, чтобы так овладеть искусством игры на скрипке, чтобы из трубача в кирасирском полку, уже в 31 год стать руководителем альтового класса в консерватории.

Глава 6. Знакомство с профессором.

Как-то вечером, спустя месяц после того, как я перевёз и разместил дядюшкин архив у себя в кабинете в новых красивых шкафах красного дерева со стеклянными дверцами, раздался телефонный звонок. Звонивший представился профессором Грановским, другом детства покойного Рубио, сказал, что телефон ему дала Лара и спросил не могли бы мы встретиться. По его словам, он хотел бы передать мне что-то, оставшееся от Рубио. Я сказал, что слышал не раз о нём от своего дядюшки.

Профессор, сославшись на плохое самочувствие, спросил, не смогу ли я заехать к нему домой и назвал адрес. По какой-то неведомой мне причине, я сказал, что должен завтра на три-четыре дня уехать в Москву, и перезвоню ему по возвращении. Не знаю, зачем я придумал эту поездку…

Возможно, мне лень было ехать на другой конец города или я испугался очередной порции старых альбомов с нотами. Мне было неловко от такой выдуманной поездки, но сказанного не вернёшь обратно. Я успокаивал себя тем, что отсрочка в три-четыре дня не может иметь значения. Прошла неделя, за ней другая, а я вначале откладывал поездку к профессору, а потом и вовсе позабыл о ней.

Ещё через неделю, в пятницу вечером, Грановский вновь позвонил мне и, не упоминая о моём обещании перезвонить ему, спросил, буду ли я завтра с утра дома и добавил, что планировал в субботу выезд в город и мог бы заехать ко мне, если, как он выразился «…я его не выгоню». Пунцовый от смущения, я заверил профессора, что завтра целый день собирался провести дома и пригласил его заезжать в любое время дня. Грановский уточнил мой адрес и сказал, что заедет к двенадцати часам.

В субботу ровно в полдень в дверь позвонили. Я поспешил открыть дверь и увидел перед собой мужчину лет шестидесяти пяти, небольшого роста в длинном пальто, в каракулевой шапке и в очках со стёклами без оправы. Мужчина зашёл и представился: «Аркадий Львович Грановский». В руках профессор держал футляр от скрипки. Я взял пальто и шляпу Грановского и пригласил его в кабинет. К моему удивлению Аркадий Львович не оставил футляр в прихожей, а вместе с ним прошёл за мной.

– Неужели он собирается играть на ней? – подумалось мне…

– Или опасается оставлять без присмотра, – подкинул другую мысль внутренний голос.

В кабинете, показав на кресла, я попросил его располагаться поудобнее и предложил кофе или чай. Но профессор, отказавшись от предложения, положил футляр из дорогой кожи на журнальный столик и медленно подошёл к книжным шкафам. Сквозь стеклянные дверцы хорошо были видны аккуратные папки с фамилиями композиторов и коллекция компакт дисков с записями.

Грановский молча переводил взгляд с одной полки на другую. Складывалось впечатление, что он видит эту коллекцию не в первый раз и, казалось, здоровается с ней. Прошло несколько минут. Я молча наблюдал за ним. Наконец он обернулся ко мне и задумчиво произнёс:

– Архив Рубио…, да, в своё время, когда не было интернета, он многим помог.

И, ещё раз обведя полки взглядом, добавил:

– Хорошо, что Вы его сохранили.

Затем, присев на краешек кресла, профессор указал жестом руки на футляр и попросил открыть его. Я подошёл к столику и взглянул на Грановского.

– Открывайте, открывайте…– ободряюще произнёс Аркадий Львович.

Я распахнул футляр. Внутри обитого красным бархатом футляра проглядывался силуэт скрипки, бережно прикрытый атласной тканью. Я аккуратно снял её и на мгновенье замер…Передо мной лежала скрипка рубинового цвета с тёмным пятнышком у грифа. Не веря своим глазам, я неуверенно воскликнул: «Скрипка Страдивари!»

Глава 7. Загадка Альбинони

.

– Нет, нет…– улыбнулся Грановский. —Это не Страдивари, но скрипка хорошая, старинная, итальянской работы.

Я рассказал профессору о нашей детской легенде про Рубио и его скрипку. Аркадий Львович с интересом послушал мой рассказ и, в свою очередь, поведал, как Рубио несколько лет назад просил порекомендовать ему реставратора скрипок, чтобы заменить треснувшую подставку под струны. Они вместе ходили к мастеру по скрипкам Чилингарову, считавшемуся лучшим в городе. Чилингаров долго осматривал её, а потом, как-бы невзначай, намекнул, что согласился бы купить её. Но Рубио и слышать не хотел о продаже и попросил только заменить подставку. А Чилингаров ещё несколько раз при встречах с профессором спрашивал про скрипку и говорил, что готов предложить хорошую цену.

Затем Грановский поднялся и, ещё раз взглянув на полки с нотами, продолжил:

– Незадолго до смерти Рубио ещё раз принёс мне эту скрипку и попросил держать её у меня и никому не показывать, а после смерти передать её племяннику. И назвал Ваше имя. Что ж, я выполняю его волю… Так что…владейте.

Я растерянно слушал профессора и пытался возражать, говоря, что я после семи лет в музыкальной школе не брал скрипку в руки и что ему эта скрипка нужнее. Но Аркадий Львович коротко воскликнул:

– Ну, во-первых, я тоже не скрипач, а виолончелист, а во-вторых, такова воля Рубио.

Я с волнением держал скрипку в руках, а Грановский, как будто что-то припомнив, сказал:

– А вот мне Вы, молодой человек, могли бы помочь, если бы посмотрели, теперь уже в Вашем архиве, четвёртую сонату Скарлатти, а то у нас в библиотеке она куда-то пропала…

Я тут же подошёл к шкафам, и конечно, быстро нашёл её в соответствующем месте в сборнике из шести сонат для виолончели. Профессор был очень доволен и спросил смогу ли я отсканировать ноты и выслать ему на электронную почту. Я заверил его, что завтра же перешлю ноты, кажется, немного покраснев, припомнив моё прошлое обещание.

Грановский поблагодарил и, засобиравшись уходить, вновь кивнул на полки и поинтересовался – не решил ли Рубио загадку Альбинони?

– Какую загадку? С Адажио? – неуверенно перепросил я, смутно припоминая историю, прочитанную недавно в журнале.

– Да. – подхватил профессор – Рубио в последнее время стал одержим этой идеей и намекал, что, возможно, скоро преподнесёт сюрприз.

Я развёл руками и сказал, что ничего не знаю об этом. Аркадий Львович, казалось, с сожалением кивнул и стал одеваться. Уже на пороге, пожимая мне руку, профессор, улыбнувшись сказал:

– Ну, если узнаете что-нибудь – сообщайте…я ведь тоже любитель загадок.

Глава 8. Начало поисков.

После ухода профессора, я вновь взял скрипку в руки и погрузился в воспоминания… Уроки музыки, душный коридор в подвале музыкального училища, три подбородка Бориса Бенедиктовича, концерт Акколаи, который я так ни перед кем и не сыграл. Одновременно с воспоминаниями во мне нарастал интерес к Адажио Альбинони, которое я не помнил в деталях, хотя часто встречал на страницах интернета.

Я стал читать про историю Адажио соль минор, которая по-разному излагается в многочисленных статьях.

Томазо Альбинони (1671-1751), венецианский композитор и скрипач, оставил после себя большое музыкальное наследие. Он жил и работал в эпоху чарующей музыки барокко, в эпоху расцвета оперы, оратории, кантаты, инструментального концерта, танцевальной сюиты.

Во время бомбёжек Дрездена 1944 года корпус, где хранились рукописные партитуры, был разрушен, и с ним погибло почти всё наследие Томазо Альбинони. Поэтому сегодня композитор известен исключительно благодаря инструментальной музыке.

Итальянский музыковед и композитор, исследователь творчества Альбинони – Ремо Джадзотто – работал на руинах Дрезденской библиотеки сразу после войны. Тогда он, якобы, нашел крохотный рукописный фрагмент из 6 тактов неизвестной пьесы Томазо Альбинони и по этому фрагменту (всего-то из 6 тактов!) воссоздал музыку венецианского классика.

Так в 1958 году появилось на свет одно из самых исполняемых в мире произведений – Адажио соль минор для струнных и органа. Для простоты его стали называть "Адажио Альбинони".

Пьеса, с точки зрения критики, стилистически отличается от несомненных произведений эпохи барокко вообще и Альбинони в частности. В 1998 году известный музыковед и музыкальный педагог, профессор Люнебургского университета Вульф Дитер Лугерт в соавторстве с Фолькером Шютцем опубликовал в журнале «Praxis des Musikunterrichts» обзор проблемы авторства Адажио, включающий фрагменты писем из Саксонской земельной библиотеки, в которых утверждается, что такой музыкальный фрагмент из наследия Альбинони в собрании библиотеки отсутствует и никогда в нём обнаружен не был, так что сочинение в целом является безусловной мистификацией Джадзотто.»