Невозможное

Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу, и тихо зловеще перелистывал его.

– Вызовем мы... ну, хотя бы... Синюхина Николая!

Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривленный рот.

– Ну-с? – поощрил его Тачкин.

– Я урока не знаю... – смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.

– Да? – наружно удивился Тачкин. – Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..

Синюхину Николаю нужно было объяснить, что система «от сих до сих» и «повторить то, что было задано в прошлую среду» – настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитаться в книгу, несколько раз начинал «от сих», но сухие, не будившие пылкого воображения факты путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться «до сих», до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой – «сих».

Синюхин не хотел откровенничать с учителем.

– У меня голова болела... мама захворала... в аптеку бегал...

– Ой-ой-ой, – засмеялся Тачкин. – Как много! А поставлю-ка тебе, Синюхин Николай, единицу. А?

Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нем довольно определенное, лишенное двусмысленности, выражение, отвернулся и задумался...

– Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он – на моем.

Держа под мышкой журнал, в класс вошел ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвел внимательным взором учителей, сидевших с бледными, испуганными лицами, на ученических партах.

Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц в вицмундирах с блестящими пуговицами...

– Ну-с, – сказал он. – Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия?..

Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съежился, обдернул вицмундир и робко приблизился к кафедре.

– Ихментьев Василий? – спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя. – Гм... Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют!

– Почему же? – оторопев, спросил учитель. – Почему же, Николай Степаныч? Кажется, я стараюсь...

– Да? – иронически улыбнулся Синюхин. – Стараетесь? Я бы этого не сказал... Видите ли, господин Ихментьев... Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон сейчас оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом... Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать, Ихментьев Василий... А позвольте спросить вас... Как вы преподаете?! Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география вам и в голову нейдет...

– Я не буду... – тихо пролепетал учитель. – Это... не я... Я не виноват... Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт... Я и не хотел... а это он все.

Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре.

– Имейте в виду, господин Ихментьев, что я шпионства, предательства и доносов на ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в свое время вы. Стыдно-с! Ступайте на свое место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим!

– Здесь! – робко сказал Максим Иваныч.

– Я знаю, что здесь. Подойдите-ка ближе... Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями – я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу – ниже всякой критики!

– Почему же, Николай Степаныч? – опустил голову учитель Тачкин. – Кажется, уроки я посещаю аккуратно.

– Да черт с этой вашей аккуратностью! – нервно вскричал Синюхин Николай. – Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет – что вы из него сделали? История народов преподается вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И будьте уверены – они народ чуткий и платят вам тем же... ну, скажите... что вы задали классу на завтра?

– От сих до сих, – прошептал Тачкин.

– Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно?

– Я не... помню.

Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол.

– Безобразие! – кричал он. – Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот, станьте-ка здесь в углу на колени – может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову... А завтра пришлите ваших родителей – я поговорю с ними!

Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал...

«Если единица, – думал он про себя, – застрелюсь!»

Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетенному единицей, растерянному Синюхину Николаю.

– Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если мое поведение тебе почему-либо не нравится – можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.

Класс засмеялся удачной шутке.

Учитель поднял голову и устало сказал:

– Молчать! На следующий урок – повторите то, что было задано в прошлую среду.

Где-то ликующе прозвонил звонок...