Российский колокол №1-2 2020

Взгляд бабушки падал на кружевной воротник, связанный для неё матерью. Она осторожно брала его в руки и улыбалась. Её лицо светилось при виде красивого изделия, олицетворявшего молодость. Сколько радостных воспоминаний пробуждал в ней этот ажурный воротничок! Разве лучшее в жизни досталось не ей? Что же такое счастье, если не сочетание красоты и любви, придающей всему, что окружает человека: людям, вещам, – повышенную ценность?

И снова ощущение чего-то пережитого в прошлом перехватило ей горло. В её руках вышитое полотенце. Что это? Забытый сон или грёзы? Бабушка провела рукой по глади, и его вид встряхнул ей память, и она вспомнила… что? Ей шёл двадцать первый год, когда она приехала к дедушке. На ней было платье ниже колен, на длинные волосы наброшен платок, подобранный в тон атласным лентам, свисавшим с её кос. Она была прямодушна и доверчива. И это понравилось свекрови, и они легко сблизились. Обаятельная семья. Приятно вспомнить её через столько лет! Первые недели, которые она прожила там, были настоящей идиллией. Она припомнила – удивительно, как такая мелочь осталась в памяти, – эпизод у ключа, когда местные девушки на выданье собрались возле него и ждали её появления, надеясь разглядеть поближе. Очаровательные были девушки, простые. Теперь нет той свежести души, какая была у них.

Она говорила, а у меня перед глазами вставали поросший осокой луг, два тополя, переживших не одно поколение селян, и ключ у их основания, в своём обилии и журчании ни с чем не сравнимый символ прелести деревушки. И вдруг на меня словно пахнуло его свежестью – и я порадовалась, что у меня есть «опора», куда более исконно непреходящее, чем городские улицы.

То ли инстинкт, то ли застенчивость заставляли меня молчать. Я слушала бабушку, и у меня дух захватывало от очередных свежих подробностей, которыми она снабжала уже знакомые мне истории. Как будто идёшь в неизвестное: мы очень близки, и в то же время я так мало знаю о ней.

Доставая из сундука одну вещицу за другой, она рассказывала мне о своих родителях: об отце, не вернувшемся с финской войны, рано овдовевшей матери, о сестре и брате, их взрослом детстве; и удивительно было, как много эти вещи вобрали в себя. Кружева украшали девичьи платья, скатерть вышита в год переезда к дедушке, крошечные валенки сваляны другом семьи для внука, моего брата, красивый белый платок подарен средним сыном после долгой разлуки, а другой, с жёлтым рисунком, – шурином к её очередному юбилею. Вспоминая их, она листала хронику жизни, перебирая годы радостей и горестей, словно видела лики времени, переступившие через порог приоткрытой памяти.

Платья моей прабабушки. Как миловидно, благородно и женственно выглядели они! Запустив руку в их воздушную мягкость, она осторожно вынимала одно из них, зелёное, и, собрав воедино, словно лёгкие летние волны, его многочисленные складки, бережно подносила к окну, сливаясь с ним в едином сверкающем образе былого счастья. Она гордилась трудами рук своей матери. Такие наряды мог создать лишь человек, который постиг Душу платья, – настолько они воплощали сущность того, что можно надеть на женское тело.

Как-то раз, взяв в руки одну из батистовых блузок, сшитых прабабушкой для своей юной дочери, в то время моей ровесницы, я засмотрелась на неё, и сердобольная бабушка поняла меня буквально. Признаюсь, когда она предложила мне примерить её, моим первым чувством была лёгкая досада. Я смешала тогда оригинальность со старомодностью. А эта блузка, выполненная вручную и украшенная костяными пуговицами, казалась олицетворением картинки из заморского журнала. Но что мода? Это линия, силуэт. Я поняла это позднее.

И, сознав, я даже пыталась по образцу из сундука создать что-нибудь своё – не часть интерьера, а предмет гардероба. Первым плодом этих трудов стал жилет. Работа над ним была вымученной, лишённой лёгкости и воображения. И он получился похожим на машинный трикотаж, не отличающийся самобытностью. У подражательства есть изъян – оно может наскучить. С настойчивостью, присущей деревенским людям, бабушка терпеливо учила меня превращать спицы в орудие, пригодное для выражения моего настроения. С тех пор я перевязала множество вещей: подвесных украшений, скатертей, бахромы, и они стали для меня способом накопления и передачи информации от неё ко мне.

Видя бабушку праведной, полной достоинства, я спрашивала себя: помнит ли она, о чём думает наедине? Не возникало ли желания у неё, мечтательной и романтичной, воображаемое превосходство над близкими мотивировать личными склонностями? Задаваясь этим вопросом, я уже сознавала его риторичность. Как не любить ей было этих порядочных, честных, достойных людей: брата – степенного и основательного, сестру – кроткую и тихую, племянников и племянниц, с которыми она легко ладила, соседей, вместе с которыми переживала участь заброшенной деревушки? Их жизнь, как и её собственная, полная незаметных жертв, была патриархальна и гармонична.

Мне не дано знать, какие тайные восторги ей привелось изведать. Догадываюсь только, что с годами их стало меньше. Мгновения радости обрели для неё сезонный характер – лишь летом дом снова наполнялся близкими ей людьми. Мы уезжали. Заслонив глаза от солнца рукой, она застывала на месте и неотрывно глядела вслед увозившему нас автобусу. Она не роптала и не требовала сочувствия, хотя бесконечно нуждалась в нём. Лишь память скрашивала серость и обыденность её жизни. Она была духом семьи, духом времени, в котором мы жили. И я любила её за эту верность памяти.

Уже нет моей бабушки, а этот дух по-прежнему поддерживает меня, как и память о сундуке, цветах и её доме. И я снова вижу, как сияет вера в её глазах, как от отчаяния на лицо ложатся тени, как она шуткой встречает горестную новость, не желая из гордости допустить, чтобы видели ужас, охвативший её душу. И, моя дорогая, я распахиваю объятья, мысленно заключаю в них тебя, прижимаю к своей груди, принимая все твои условности и причуды!

Интервью

Александр Гриценко

Александр Гриценко

Евгений Попов

«Мне было плевать на советскую власть, пока она не трогала меня»

Евгений Попов – известный российский писатель, президент Русского ПЕН-центра. В советские времена являлся одним из главных организаторов самиздатовского альманаха «Метрополь», за что был исключён из Союза писателей СССР В последнее время широко печатается в российских журналах, альманахах, газетах как прозаик и эссеист. Лауреат премии «Большая книга», заслуженный работник культуры РФ.

О литературном процессе настоящего и прошлого с Евгением Поповым беседовал Александр Гриценко. Сокращённая версия интервью вышла в январе 2020 года в книжном приложении к изданию «Независимая газета» – «НГEX LIBRIS».

– Писатели 70-80-х – насколько они отличаются от современных? Сейчас не нужно многое из того, что требовалось авторам в СССР. Вы вот, например, печатались в самиздатовских журналах, рисковали. Вас ещё в Красноярске исключили из комсомола за участие в самиздате. Сколько вам лет было?

– Шестнадцать.

– Как отличаются писатели? Какие нюансы? Тем более вы вели семинары в Липках, семинары премии «Дебют», преподаёте в Литинституте.

– Я терпеть не могу ни политику, ни всякие партии-шмартии и всё прочее. Сейчас мы живём в другой стране. И это я вижу по студентам Литинститута, которым от 20 до 30 лет. Они какие-то вещи просто не понимают. Они неглупые и часто очень талантливые люди, но они по сравнению с той страной как иностранцы, понимаете? Они, когда пишут прозу и лезут в те времена, обязательно какой-нибудь ляп сделают. Я не просто так сравнил их с иностранцами. Я вам пример приведу. Однажды мы сидели в ресторане с Ахмадулиной. Она как раз только что написала заявление по поводу высылки Сахарова. И с нами был американский корреспондент. Эрудированнейший. Его потом выслали за что-то из СССР. И он нам вдруг говорит: «Я одного понять не могу. А почему он в суд не подаст?» Мы покатились от хохота: «Какой суд, когда его без суда выслали?!» И как-то он так смотрит… я вижу, что верит, но относится к этому как к чуду. А для нас это была обыденность. И это чувствуется в прозе всех известных писателей тех лет, вне зависимости от их умонастроения, почвенники они или либералы. Я имею в виду талантливых писателей. У них гораздо более общего, чем различного. Как гораздо более общего между Шукшиным и Аксёновым. Но это отдельная тема. Сейчас я читаю очень много рукописей молодых писателей. Я вам так скажу: пошли интересные темы, абсолютно внепартийные. Либерал автор или патриот, меньшевик, монархист или большевик – неважно. Стали интересно писать на вечные темы. Мы живём в новом мире. Все общаются через Интернет. И это идёт на пользу писателю. Нет цензуры. Легко идёт обмен информацией. Много свободы. То, что мы хотели в советские времена, – всё сейчас есть.

– То есть Интернет – это не свалка, как говорят многие?

– Моё мнение такое: когда говорят о том, что Интернет – это бездуховность, что это мусорная свалка, я говорю: «Полная чушь!» На мой взгляд, Интернет – это спасение русской литературы. И вот почему именно русской. Потому что у нас не Франция, не Греция, не Италия. У нас огромная страна. И я, поскольку почти 20 лет веду семинары, например, в Липках у Филатова Форум молодых писателей… Так вот, когда они только начинались и приезжали десять талантливых людей со всей страны ко мне на семинар, я мог безошибочно сказать, кто из них из деревни, кто из них – столичная штучка, сейчас – нет. Я уж не говорю о том, что они все одинаково одеты: в яркий цветной китайский ширпотреб; они и читают примерно одинаковое. Такого раньше не было. А в СССР вообще, например, парень из сибирской деревни не мог поддерживать разговор о Набокове, потому что жизнь была устроена так, что за Набокова сажали. В Москве не сажали, в Москве сажали только за Солженицына и за Оруэлла. Сейчас те, кто действительно интересуется, все знают модных писателей, знают классику. В Сибирь, представляете, сколько толстый журнал шёл? И пока там его прочитают. Минимум полгода пройдёт, а иногда и год, и два, а в наше время всё делается мгновенно.

– Вы затронули интересную тему, сказали, что между Аксёновым и Шукшиным было много общего. Прокомментируйте это.

– Я успел побеседовать об этом с Аксёновым, с Шукшиным я меньше разговаривал, потому что был тогда робок. У Аксёнова я спросил: «Вась, ты почему как-то так к Шукшину относишься?» – «Да ну, он деревенщина!» Я говорю: «Во-первых, он не деревенщина, потому что деревенщина – другое». И вы, и я, и Аксёнов знаем, что такое деревенщина. Это когда «разлюли-малина», портянка там, то-сё, «ох вы, закаты у Глушки». Шукшин – не деревенщина и не деревенщик. Если уж на то пошло, он не деревню описывал, а люмпенов – выходцев из деревни. Это раз. Потом я говорю: «Вась, у вас же много сходного в биографии. У Шукшина папашу шлёпнули, у тебя он сидел бессчётное количество лет». Это два. Третье, «чудики» знаменитые шукшинские. Первый «чудик» появился не у Шукшина, а у Аксёнова. Это Кирпиченко. «На полпути к Луне» – его знаменитый рассказ, как простой мужик с Севера едет в Москву, ну и так далее – вы знаете этот рассказ. Потом у Шукшина чуть позже появились «чудики».