Читательский билет: Литературное путешествие по миру отечественных буквоедов, книготорговцев и библиофилов

Игнатий Щедровский. Чтец на набережной, из книги Щедровского «Вот наши! С натуры», 1845

Мы там, брат, и Данта, и Конта, и Лавелэ,

и Бориса Маркевича, и Максима Белинского,

и Рафаила Зотова, всех читаем взасос,

от доски до доски… Кажи!.. Что не читал –

то и возьму, только чтоб недорого…

Антология открывается подборкой реалистических рассказов, главенствующая роль в которых принадлежит книге. Она как челнок сплетает ткань повествования. Сюжетообразующая деталь, двигатель действия, знаковая вещь – книга служит ключом к пониманию и авторского замысла, и многих событий далекого прошлого. А иногда она даже выступает в роли отдельного, самостоятельного персонажа.

Книга всегда способна удивить и позабавить читателя лихими поворотами сюжета или смысловыми перевертышами. Из «светоча знания» она парадоксально превращается в средоточие невежества (А. Погорельский «Монастырка»). Связанные с книгоизданием моральные табу и цензурные запреты неожиданно становятся источниками обогащения (П. Мартьянов «У букиниста»). В истовой страсти к чтению вдруг обнажается невообразимая глупость (И. Гончаров «Валентин»). И еще. Использованная необычным способом, книга помогает раскрыть преступление (А. Измайлов «Книга семи печатей»). Хранимая в качестве талисмана, она становится неиссякаемым источником щемящих душу воспоминаний (И. Наживин «Красная книжечка»). Предназначенная в подарок – вдруг делается предметом ссоры (А. Измайлов «Обида»). Изуродованная и поруганная – оборачивается воплощением совести (М. Горький «Дело с застежками»). Даже отчужденная от своего предназначения, воспринимаемая исключительно как вещь, книга все равно способна искушать, провоцировать, бросать вызовы. Испытывать людей на человечность, а мир – на подлинность.

Выходит, сам образ книги в любом художественном воплощении – торжественно-возвышенном или обыденно-бытовом – позволяет писателю проникать в сокровенную суть вещей, понимать их более тонко и рассказывать о них более правдиво. Для читателя это не только удовольствие, но и некий риск. Читатель может получить эмоциональный ожог, или рану опыта, или пулю прозрения. Эти иррациональные, но вполне отчетливые ощущения можно назвать главными ориентирами и основными критериями отбора текстов.

Едва ли не каждая из собранных в этой главе историй могла бы приключиться здесь и сейчас, притом почти без поправок на время и литературные условности. Вместе с тем не стоит ждать от этих рассказов стилистических изысков и повествовательной изощренности. Многим современным читателям они могут показаться простоватыми, незатейливыми. Однако есть в них какая-то неизъяснимая красота, особая эстетика, обаяние интонаций, звучание полузабытых слов. А еще – мерцание потаенных чувств, оставляющее след в памяти.

Антоний Погорельский

Монастырка

(фрагмент)

…Владимир едва успел встать и одеться, как вошел к нему в комнату Клим Сидорович.

– Доброго утра, – сказал он. – Я нечаянно шел мимо квартиры вашей и подумал себе: дай-ка посмотрю, рано ли он встает? Все ли вы в добром здоровье? А мои барышни всё еще сердятся! Уж я вчера стоял за вас горою; но они никак забыть не могут, что вы над ними так подшутили!

– Я вчера еще уверял вас, Клим Сидорович, что мне и в голову не приходило над ними подшучивать.

– Полноте, полноте! Как же вы при мне утверждали, что их не понимаете, а при всем том в собрании разговаривали с другими по-французски?

– Не прогневайтесь, Клим Сидорович! Но дочери ваши говорят не по-французски!

– По-каковски же? – спросил Дюндик с досадою.

– Не знаю! Только не по-французски!

– Вот это прекрасно! Я разве не держал у себя в доме Софроныча, чтоб он обучал их французскому языку? Разве я не платил ему за то жалованья? Четыреста рублей в год, кроме харчей и подарков!

– Всему этому я верю! Но я должен сказать вам откровенно, что, по моему мнению, вероятно, Софроныч сам не знает того, чему учил.

– Помилуйте, Владимир Александрович! Ведь он написал печатную книгу! Я могу вам ее показать: на одной стороне по-русски, а на другой по-французски. Ведь из нее-то дети мои и учились!

– Весьма любопытен видеть эту книгу, а между тем повторяю, что дети ваши так странно выговаривают и употребляют такие необыкновенные слова и выражения, что понять их никак невозможно.

– Ах уж вы, петербургские паничи! – сказал Дюндик, покачивая головою и с трудом удерживаясь от гнева. – Ну что за беда, если они и не так хорошо выговаривают, как природные французы? Все-таки они знают язык, а выговору-то всегда научиться можно!

– Сомневаюсь, очень сомневаюсь! Я не из тех, которые считают необходимым, чтоб русский выговаривал французские слова как природный француз; но дочери ваши уж чересчур дурно выговаривают! К тому же употребляемые ими выражения ясно доказывают, что учитель их едва ли слыхал когда-нибудь, как говорят по-французски.

Клим Сидорович после столь решительного приговора о познаниях барышень призадумался, и твердая доверенность его к Софронычу немного поколебалась. Почесавшись за ухом, он сказал Владимиру:

– Так неужто пропали все мои деньги и все труды Софроныча! Поэтому дочерям моим никогда нельзя и показаться в Петербурге?

– А почему же так? – спросил Владимир с удивлением.

– Да потому, что в петербургских обществах и ступить нельзя без французского языка. Я читал в печатных книгах, что там всех, не понимающих французского языка, презирают и что они и показаться не могут в большом свете, не навлекая на себя от всех насмешек.

– Те, которые говорят это, верно, не знают большого света и потому напрасно его обвиняют. Французский язык, конечно, у нас почти необходим, но это потому, что он таков и в остальной просвещенной Европе. Язык этот теперь сделался везде придворным и дипломатическим и потому в Петербурге так, как в Лондоне и в Вене, в Мадриде и в Стокгольме, употребляется в большом свете. Было время, когда латинский язык был дипломатическим и придворным; тогда даже и дамы объяснялись на нем правильно и свободно, и за то никто их не осуждал. Говорить, что французский язык употребляется в Петербурге в большом свете, значит говорить правду (впрочем, ни для кого не предосудительную); но утверждать, что большой свет презирает не говорящих на этом языке, значит клепать на него напрасно…

– Так вы будете уверять вопреки печатному, что в столице не насмехаются над не знающими французского языка!

– Мне по крайней мере не случалось этого видеть. Напротив того, я встречал в большом свете уважение к заслугам и к истинному таланту без всякого на то внимания, говорит ли кто по-французски. Некоторые из известнейших авторов наших, живущие в большом свете и, впрочем, знающие французский язык, никогда почти не имеют случая изъясняться на оном, потому что все говорят с ними по-русски. Мне легко было бы назвать вам многих, если б мог я предполагать, что имена их вам известны.

– Ну! Так поэтому и над моими барышнями никто смеяться не будет, когда они приедут в Петербург?

– Вы можете быть в том уверены, если они сами будут говорить по-русски. Но решительно им советую избегать всех разговоров на французском языке. В Петербурге так, как и в чужих краях, есть класс щеголей – старых и молодых, которые, не зная французского языка, любят объясняться на оном даже с своими соотечественниками. Такие люди, конечно, смешны; но они были бы смешными везде, ибо охотою напрашиваются на насмешки, говоря без всякой надобности на таком языке, которого не понимают. В этом винить должно не общество, но их самих. Нет ничего в том смешного, если русский не говорит на иностранном языке, но смешно, если кто-нибудь, какой бы он нации ни был, из одного хвастовства и без надобности щеголяет таким языком, которого не понимает.

– Да как же, я сам читал в печатной книге, что в большом свете даже стыдятся того, кто не говорит по-французски?

– Мало ли что печатается! Россия весьма была бы достойна сожаления, если бы все то было справедливо, что о ней печатают! Вообще господа писатели должны бы приступать осторожнее к печатанию суждений своих о нравах, обычаях и недостатках нашего отечества. Предоставим врагам нашим писать карикатуры на русский народ, но русскому автору никогда не должно терять из виду, что теперь и в чужих краях начинают обращать внимание на нашу литературу. Приятно ли нам будет, если иностранцы, основываясь на собственных наших сочинениях, возымеют совершенно превратное о нас понятие? Без надлежащей осмотрительности можно и с самыми добрыми намерениями провиниться пред отечеством, коего слава и доброе имя должны быть драгоценны для каждого. Полезно, конечно, выводить наружу пороки и недостатки, но зачем пороки нескольких лиц приписывать целым сословиям? Зачем обвинять общество в недостатках, которые или вовсе не существуют, или принадлежат немногим членам оного?..

Владимир так разгорячился, говоря о сем предмете, что не скоро бы еще окончил речь свою, если б продолжительная и довольно громкая зевота Клима Сидоровича не вразумила его, что он напрасно теряет слова с человеком, едва их понимающим.

Итак, он вдруг замолчал, а Дюндик воспользовался этим, чтоб приступить к нему с просьбою отправиться к Марфе Петровне для заключения мира с нею и с барышнями. Хотя Клим Сидорович и начал уже колебаться в мнении своем относительно Софроныча, но все еще сохранял некоторую надежду, что Владимир, может быть, преувеличивает незнание барышень. Он твердо полагался на сочиненную Софронычем книгу, по счастию отыскавшуюся между бельем и уборами, привезенными из деревни. Владимиру очень не хотелось исполнить его просьбу, но он решился на то потому, что мысль о том, что его обвиняли в насмешливости, была для него тягостна.

Когда пришли они к Марфе Петровне, дамы, по-видимому, их уже ожидали, ибо были разряжены, невзирая на раннюю пору. Они сидели около стола, перед софою, и, казалось, заняты были общим совещанием о разложенных Верою Климовною картах и о червонном короле, предмете их гадания. Обе барышни раскраснелись при виде Блистовского, и все три дамы бросали на него взоры не очень ласковые, хотя суровое выражение их глаз имело различные степени. Сердитее всех казалась Марфа Петровна; за нею следовала младшая дочь, Софья Климовна; а менее всех обнаруживала гнева Вера, коей суровость смягчена была выражением нежного упрека. Увидев Блистовского, она смешала карты, перед нею лежавшие, как будто опасаясь, чтоб он не заметил, о чем она загадывает.

После обыкновенных приветствий Владимир, по приглашению Марфы Петровны, сел возле нее. В продолжение нескольких секунд царствовало общее молчание, ибо все более или менее были в смущении и не знали, с чего начать. Клим Сидорович всех больше недоумевал и как будто чего-то боялся. Когда Марфа Петровна бывала не в духе, супруг ее всегда казался самым скромным и молчаливым человеком. Наконец Софья Климовна первая прервала молчание:

– Хорошо же вы с нами вчерась поступили, Владимир Александрович! – сказала она.

– Да! – подхватила Марфа Петровна. – Правду сказать, мы никогда этого от вас не ожидали! Мы, конечно, в Петербурге не бывали, однако дочери мои, позвольте сказать, не такого разбору, чтоб можно было над ними смеяться. Не прогневайтесь, Владимир Александрович!

Вера Климовна не сказала ни слова, но взоры ее пристально устремлены были на Блистовского, который, заметив это, еще более смешался.

– Я не заслуживаю этих упреков, сударыня! – сказал он наконец, обратясь к раздраженной Марфе Петровне. – Я имел уже честь объясниться с Климом Сидоровичем, и он, кажется, уверен, что мне и в голову не приходило насмехаться!

Дюндик между тем стоял неподвижно и не знал, что отвечать на неожиданный вызов Владимира.

– Ну что ж ты стоишь как чурбан! – вскричала Марфа Петровна. – Разве нет у тебя языка?

– Как не быть, матушка! Но ведь Владимир Александрович утверждает, что барышни наши действительно не умеют говорить – что их понять никак нельзя…

– Вот прекрасно! – вскричала Марфа Петровна, и глаза ее засверкали. – А Софроныч-то разве даром у нас хлеб ел?

– И Софроныч будто ничего не знает…

– Вот это очень мило! – вскричали обе барышни с горьким смехом. – Софроныч ничего не знает! А разве он не сочинил книгу?

– Позвольте же вам показать его сочинение! – прибавила Софья, обратясь к Владимиру и встав со стула.

– Пожалуйте, сударыня! – отвечал он и не рад был жизни, что решился к ним прийти.

Софья вышла на минуту в другую комнату и возвратилась оттуда, имея в руках небольшую книгу в шестнадцатую долю листа, которую и подала она Блистовскому с торжественным видом.

Владимир, раскрыв ее, прочитал следующее заглавие: «Jardin de Рагadis pour lecpon des enfants etc. Райский вертоград для детского чтения и проч.». [Книга эта вышла в печать в Москве, 1818 года, в университетской типографии. Хотя имя автора не показано на заглавном листе, но мы имеем причины думать, что Софроныч не напрасно приписывал себе честь сего сочинения. Всякий, кому угодно будет сравнить французский язык, употребленный в этой книге, с языком, которому научились дочери Дюндика, охотно с нами согласится.]

Он стал читать далее и изумился, увидев напечатанною совершенную бессмыслицу, так что он с трудом мог воздержаться от громкого смеха.

Между тем как он перелистывал это сочинение, взоры всех с нетерпением устремлены были на него. Заметив, что он закусил губы от смеха, Марфа Петровна сказала вне себя от досады:

– Ну-с! И это смешно, что ли?

– Это вовсе не по-французски, сударыня! Удивляюсь медному лбу автора, осмелившегося напечатать такой вздор!

– От часу не легче! – вскричала Марфа Петровна и взглянула на дочерей своих, как бы ожидая, чтоб они опровергли обвинения Блистовского; но барышни не говорили ни слова. Они начинали сомневаться в познаниях Софроныча, и огорчение, ощущаемое ими при сей мысли, согнало румянец со щек их. У Веры Климовны даже навернулись на глазах слезы.

Владимиру тягостно было смотреть на жалкое положение бедных девушек; но делать было нечего! Надлежало кончить начатое, и потому он со всевозможною скромностию стал объяснять им, почему книга, изданная Софронычем, явно доказывает совершенное его незнание французского языка. Доказательства эти и уверительный тон наконец убедили всех слушателей.

– Ах он, разбойник! – вскричал Клим Сидорович. – Вот дай-ка мне воротиться домой, уж я его проучу!

– Ах он, мошенник! – воскликнула Марфа Петровна, задыхаясь от злости.

– Ах он, мошенник! – повторили за нею обе барышни.

– Тотчас долой его со двора! – сказал Клим Сидорович.

– Этого не довольно, батюшка! – заметили разгневанные барышни.

Семейство Дюндика долго еще продолжало такого рода восклицания, и все друг пред другом наперерыв возвышали наказание, которое, по мнению их, заслуживал жалкий Софроныч. Владимир заметил, что барышни при этом случае оказывались не милостивее прочих. Он воспользовался первою благоприятною минутою, чтоб откланяться, и возвратился домой, крайне сожалея, что неумышленно огорчил их открытием невежества бедного Софроныча.

Борис Алмазов

Катенька

(фрагмент)

Решившись воспитывать Катерину Петровну, Григорий Дмитриевич стал обдумывать план воспитания. По зрелом размышлении оказалось, что в основании воспитания должно быть положено развитие эстетическое: следовало начать чтение вслух поэтических образцов cum perputua adnotatione самого чтеца. Решено было начать чтение с Лермонтова как поэта самого забористого, способного сразу расшевелить застой молодой души, относящейся к жизни чересчур непосредственно и спокойно, не знающей благотворных сомнений… Читатели видят, что в системе воспитания, принятой нашим героем, сразу показалось противоречие: дело в том, что на выбор Лермонтова натолкнуло его не одно чистое стремление принести эстетическую пользу ближнему, но какое-то еще тайное желание, им сгоряча в то время совершенно не сознанное.