- -
- 100%
- +
Леша успокоился и мы смогли пойти домой. Дверь в квартиру захлопнулась, было ощущение, что на улице остались последние остатки моих сил. Тишина в прихожей была густой, звенящей. Леша, измотанный истерикой, сразу же потянул меня в сторону своей комнаты – к его единственному убежищу, где царил его собственный, понятный ему порядок.
Но из гостиной доносились шаги. Муж. Я замерла, инстинктивно прижимая к себе куртку Леши, словно она могла стать щитом.
– Ну что, опять не срослось? – его голос прозвучал ровно, но в этой ровности была сталь. Он стоял в дверном проеме, скрестив руки на груди. Смотрел на меня, на мое, наверное, заплаканное лицо, на сына, который, жмурясь, тер кулаками уши.
Я попыталась провести Лешу в комнату, но муж преградил путь.
– Я тебя спрашиваю. Опять пришлось уйти, потому что твой сын «не смог»?
– Он не «не смог», Миша, – голос мой предательски дрогнул. – Он не вынес шума. Он начал бить себя. Я не могла его оставить там.
– Не вынес шума, – он усмехнулся, коротко и беззвучно. – Нормальные дети бегают, играют. А мой от звуков в обморок падает. Может, хватит уже этих выдумок? Хватит прятаться за этими твоими диагнозами?
Меня будто окатили ледяной водой. «Мой сын». «Твой сын». Это разделение возникало всегда, когда что-то шло не так.
– Это не выдумки, – прошептала я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. – Врачи… специалисты…
– Врачи! – он всплеснул руками, и этот жест был полон такого презрения, что я отступила на шаг. – Ты нашла тех, кто тебе говорит то, что ты хочешь слышать! Что он у тебя «особенный»! Да он просто избалован донельзя! Ты ему все разрешаешь, ты по первому писку бросаешься, вот он и вертит тобой, как хочет!
Он подошел ближе, и его лицо, обычно спокойное, было искажено гримасой гнева и бессилия.
– Я устал, слышишь? Я устал от этого цирка! От этих твоих истерик по каждому поводу. Не может на развивашку сходить, как все нормальные дети! А что дальше? В школу он тоже не сможет? Пора бы уже, наконец, заняться его воспитанием, а не прикрывать свою лень и нежелание устанавливать правила этими дурацкими ярлыками!
Каждое слово впивалось в меня, как шип. Лень. Выдумки. Избаловала. Я смотрела на него и не видела в его глазах ни капли попытки понять. Видела только судью и обвинителя.
Леша, почувствовав напряжение, начал раскачиваться на месте, издавая свой тихий, тревожный гул. Я автоматически протянула руку, чтобы погладить его по спине, но муж резко одернул меня:
– Видишь? Он уже тобой манипулирует! Хватит его жалеть!
В этот момент во мне что-то оборвалось. Это была не просто злость. Это было леденящее душу осознание полного одиночества.
– Выходишь за этот порог на восемь часов, – сказала я тихо, но так, что он на мгновение замолчал. – Ты не видишь, как он часами может сидеть, глядя в одну точку. Ты не видишь этих истерик из-за новой еды или из-за того, что я надела не ту кофту. Ты не сидишь ночами, читая о сенсорной интеграции. Ты не пытаешься день за днем, месяц за месяцем, пробиться к нему через эту стену. Ты просто приходишь и выносишь приговор. Потому что это удобно. Чтобы признать проблему надо будет предложите ее решение, а так просто обвинил и ушел.
Я взяла Лешу за руку. Его ладонь была горячей и влажной.
– Моя лень? – я посмотрела мужу прямо в глаза. – Хорошо. Знаешь что? Сегодня я действительно пожалею его. И себя. И мы пойдем в его комнату, где ему спокойно. А ты можешь дальше жить в своем прекрасном мире, где нет никаких проблем, а есть просто ленивая жена и избалованный сын.
Я увела Лешу, оставив мужа одного в прихожей. Дверь в детскую комнату закрылась, отсекая не только его, но и последнюю надежду на то, что в этой борьбе за нашего ребенка я не одна. Теперь это была только моя война. Наша с Лешей.
Удар поддых
Я зашла в кабинет с надеждой. Она была маленькой, хрупкой, как первая весенняя трава, но она была. Я так тщательно готовилась к этому визиту: собрала все заключения, описала наши трудности, успокаивала Лёшу всю дорогу, обещала, что тётя доктор поможет ему говорить.
Логопед-дефектолог оказалась женщиной лет пятидесяти с строгим, непроницаемым лицом. Она не улыбнулась. Просто кивнула на стул.
– Ну, показывайте, что у вас там за проблема, – произнесла она сухо.
Я начала рассказывать, осторожно, подбирая слова. О том, что Лёша не говорит, о его страхах, о сенсорных трудностях. Она молча слушала, изредка делая пометки. Потом подозвала его. Лёша, как обычно, напрягся. Она попыталась взять его за подбородок, чтобы посмотреть артикуляционный аппарат.
И тут мой мальчик отпрянул. Резко, испуганно. Его лицо исказила гримаса отвращения. Он зажмурился и начал раскачиваться, издавая тихий, панический стон. Это была его нормальная реакция на нежеланное вторжение в его личное пространство. Его сенсорный ад.
А она отдернула руку, как от огня, и посмотрела на меня. Но это был не взгляд понимания. Это был взгляд обвинения. Холодный, стальной.
– И это часто случается? – её голос стал ещё суше.
– Это… это сенсорная чувствительность, – попыталась я объяснить, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. – Он не переносит неожиданных прикосновений, особенно к лицу. Это часть его диагноза.
Она медленно, с демонстративным отвращением, вытерла руки салфеткой.
– Вы знаете, – начала она, и каждое её слово падало, как камень, на моё сердце. – За годы практики я научилась видеть. Ребёнок так реагирует на прикосновения только в одном случае: когда он их боится. Когда они ассоциируются у него с болью.
Мир замер. Звуки пропали.
– Что?.. – выдавила я.
– Я говорю, что у вашего ребёнка неадекватная, я бы сказала, ужасающая реакция на попытку контакта. Здоровые дети так не отшатываются от матери. Или от врача. Это реакция жертвы. Жертвы домашнего насилия.
У меня перехватило дыхание. Руки стали ватными, а в ушах зазвенело. Это был не просто кошмар. Это было что-то за его гранью.
– Вы… вы не понимаете… – прошептала я, чувствуя, как слёзы заливают глаза. – Это аутизм. Это его особенность…
– Не надо мне рассказывать про «особенности»! – она резко прервала меня, её голос зазвенел металлом. – Я вижу перед собой запуганного ребёнка и мать, которая это отрицает. Я считаю своим профессиональным долгом сообщить о данном случае в органы опеки. Пусть они разбираются, что у вас там творится дома.
В этот момент земля ушла из-под ног окончательно. Опека. Они заберут его. Они заберут моего мальчика, которому я отдала всю свою жизнь, всю душу. Из-за чего? Из-за того, что невежественная, чёрствая женщина не знает азов сенсорных нарушений при аутизме?
Я не могла говорить. Я не могла думать. Я просто сидела и смотрела на неё, а внутри был один сплошной, оглушающий вопль. Как? КАК она могла это сказать? Как она могла увидеть в моей любви, в моём ежедневном подвиге – насилие?
Я встала. Действуя на автомате, собрала разбросанные по столу бумаги, взяла за руку Лёшу, который, чувствуя мой ужас, начал тихо плакать.
– Вы… вы совершаете чудовищную ошибку, – хрипло прошептала я, уже не в силах сдержать слёзы.
– Это мы ещё посмотрим, – холодно бросила она мне вслед.
Я вышла из кабинета и прислонилась к холодной стене в коридоре. Меня трясло. Это было хуже, чем любой диагноз. Хуже, чем любая истерика сына. Это было предательство. Предательство со стороны того, кто должен был быть опорой. Островком безопасности.
Куда теперь идти? Кому верить? Если такой «специалист» видит в тебе преступницу, то что уж говорить о посторонних? Ощущение полной потерянности и беззащитности накрыло с головой. Я была одна. Совершенно одна в этом мире с моим особенным ребёнком. И самое страшное, что те, кто должен помогать, оказались по ту сторону баррикады, с обвинениями и угрозами.
Я обняла Лёшу, прижала его к себе. Он был единственным, кто знал правду. Но его мир был закрыт для других. А мой голос, выяснилось, ничего не значил. Этот день отнял у меня последнюю веру в систему, которая должна была нас спасать.
Маршрут построен
Мне стоило усилий, чтобы заставить себя вновь поверить, что кто-то нам поможет. Я понимала, что моих собственных знаний еще очень мало, чтобы грамотно помочь сыну. Поэтому я взяла трубку и записала ребенка вновь к логопеду.
В этот раз нам повезло. Логопед – специалист высокой квалификации и чуткой души, помогала Леше прокладывать путь в нормотипичный мир.
Путь к логопеду был для нас ритуал, высеченный в камне нервной системы моего сына. Каждый день, в одно и то же время, мы должны пройти по одной и той же тропе. Не на шаг левее, не на шаг правее. Это закон. Его закон. Для него это вопрос выживания, для меня – ежедневное испытание.
Я знала каждую трещину в асфальте на этом пути. Знала каждый люк, каждый корень дерева, раздвинувший плитку. И я знала те места, где после дождя образуются лужи. Глубокие, грязные, с холодной водой. Сначала я пыталась их обойти. Уговаривала, умоляла, пыталась оттащить за руку. Результат был всегда один – жуткая, всесокрушающая истерика. Крики, падение на землю, удары кулаками по голове. Его мир рушился от одного лишь намёка на отклонение от маршрута.
После я смирилась. В моей сумке лежал пакет со сменной одеждой и обувью. Это проще. Проще, чем сражаться с ветряными мельницами его аутизма. Проще, чем видеть боль в его глазах от того, что я, самая главная его защита, пытаюсь сломать его хрупкую реальность.
Каждый раз как шел дождь и разливались лужи, я чувствовала, как сжимается желудок. Лёша не замедлял шаг. Он подходил к краю, и и с сосредоточенным и пустым одновременно взглядом он делал шаг в воду. Холодная грязь заливала его кроссовки, брызги летели на штаны. Он шел ровно по центру, как по сухому асфальту. Ему было всё равно. Ему нужно было пройти по СВОЕМУ пути.
Я слышала почти каждый раз сначала шёпот, потом громкий, раздражённый голос.
– Вы что, с ума сошли! Куда вы ребёнка ведёте? В такую грязь! Да он же весь промокнет!
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.