Лаки-бой

Глава 1. Городок

Макс всегда любил Городок. Построенный ещё в конце двадцатых годов прошлого века, он задумывался как воплощение советской утопии – архитектурной и социальной, где всё подчинялось одной цели: счастью в труде. Верили тогда, что труд освобождает и возвышает человека, делает его созидателем. Под этот идеал и создавался Городок – так его звали в народе, хотя официальное название звучало скромнее: жилищный комбинат для командиров. Ведомство не называли – об этом предпочитали молчать.

Это был автономный уголок красного рая: охраняемая территория с прожекторами и строгим пропускным режимом. Внутри действительно имелось всё: гастрономы, прачечные, столовые, библиотека, Дом культуры, кинотеатр, детский сад, поликлиника, кружки, спортивные площадки. Получался полноценный закрытый мир – вещь в себе, и только для своих.

Дед Макса, высокопоставленный сотрудник ведомства, курировал Дом промышленности и жил в Городке с комфортом. В его квартире была даже кухня – редкая роскошь. Ей, впрочем, никто не пользовался: ни дед, ни бабушка. Бабушка, блистательная и капризная, предпочитала фабрику-кухню. Проще всего сказать – предок доставки: позвонишь по телефону, и продукты или готовое блюдо приносят к двери. Телефон, кстати, был в каждой квартире и даже в каждом помещении: связь считалась обязательной.

Помимо доставки существовали и талоны на питание в столовых, меню объявляли по внутреннему радио – ровно в назначенное время. Всё работало как часы.

Жильцы Городка получали всё необходимое: мебель, посуду, постельное бельё, иногда даже рояли. Правда, с казёнными бирками и инвентарными номерами, но кто на это смотрел? Газ здесь появился на тридцать лет раньше, чем в остальном городе. Всё вело в светлое будущее.

Но даже в эту выстроенную гармонию сразу просочилось неравенство. Один из четырнадцати корпусов – крайний, восьмиэтажный, с северной стороны – предназначался для персонала. Там жили официанты, буфетчицы, молочницы, кухарки, кладовщики, дворники. Они обслуживали весь этот механизм, но сами ютились в коммуналках и называли себя «чужими». Элита же говорила грубее – «сброд».

По иронии судьбы именно тут сегодня жил Макс. Дед, узнай об этом, наверняка поседел бы. Как и отец – профессор университета, что в нулевых стоял по соседству.

Макс тоже был профессором. И поселился в Городке неслучайно: весь корпус теперь принадлежал Лаборатории, которую он возглавлял. Здание стало её базой – запутанной, почти музейной. По коридорам можно было бы водить экскурсии, но никто не водил.

Городок снова оживал. Двор охраняли, по ночам его заливал свет фонарей в старинном стиле. Фонтан на площади вновь журчал, цветники пестрели.

А ведь ещё двадцать лет назад здесь всё осыпалось, трещало, грозило обрушиться. Смотреть на Городок было стыдно и больно – как на короля, утратившего трон. Но даже сквозь облупленную краску и перекошенные рамы проступал его гордый профиль.

Потом, как это бывает, нашлись деньги: несколько ведомств объединились, вложились, и Городок начали возрождать. Стены покрасили, эркеры очистили, окнам вернули ленточное остекление. Замки снова работали – теперь уже по отпечатку пальца.

***

Макс руководил Лабораторией позитивной социальной активности и ментального благополучия. Формально она числилась подразделением Московского университета гуманизма и социальных наук, но давно стала отдельной системой.

Лаборатория искала способы сделать человека счастливым. Старый Городок верил в счастье через труд, новый шёл обратным путём: сначала счастье, потом продуктивность и созидание. Макс и его команда создавали виртуальные среды, где человек мог отдохнуть от рваного ритма современной жизни и заново собрать себя.

За всем этим стояли серьёзные исследования: измеряли реакции мозга и тела, собирали отклики, даже индекс счастья существовал – показатель, по которому судили, ощущает ли человек себя счастливым.

Змея кусала свой хвост. Макс думал об этом, проходя мимо фонтана к двери своей квартиры, собранной из десятка бывших коммунальных комнат. Высокие потолки, старинный паркет, широкие окна. Даже в ванной было окно, и это казалось особенно правильным: лежать в тёплой пене и смотреть, как шевелятся липы.

Почти всё Макс выкрасил в белое, оставив немного синего. Пространство стало чистым, его белизна напоминала кашемировый свитер. Ведь Максим искал именно чистое, белое счастье.

***

Вера тоже любила Городок. Её дед работал здесь садовником ещё в начале двадцатого века. Кто-то из офицеров ему кивал, проявлял показную чуткость, а кто-то проходил мимо с видом, будто во рту застряла лимонная долька.

Теперь Вера здесь не жила, но работала – в том самом корпусе, где когда-то жил её дед. Судьба любила такие повороты.

Её занимала тема простого человеческого счастья – словно с открыток: будь счастлив, будь здоров, пусть всё будет хорошо. Ещё и потому, что довольно рано в ней проросли ростки депрессии: сначала тонкие и почти незаметные, но упрямые и цепкие.

А вот существует ли счастье нечеловеческое? Этим вопросом Вера задавалась с детства – всерьёз, без иронии.

Человеческое счастье, думала она, – это когда выходишь в майское утро, и асфальт после дождя пахнет мокрым мелом. Когда в сентябре листья сыплются на капоты оставленных во дворе автомобилей, будто небесный почтальон разносит письма. А нечеловеческое? Когда космонавт в темноте видит светящееся яйцо Земли. Когда дирижёр взмахивает палочкой, и десятки инструментов начинают дышать как одно целое, становясь чем-то большим, чем просто оркестр. Может быть, один вид счастья исключает другой? Это было бы обидно.

Хотя теперь Вера так уже не думала. Скорее наоборот: по-настоящему счастливый человек счастлив во всём – от мелочей до великой мечты. Сегодня счастье исследовали системно, глобально, междисциплинарно – в лабораториях на трёх континентах, в университетах, на стыке нейронаук и философии. И это само по себе было большой удачей. А ещё большей удачей лично для Веры стал сам факт её работы в Лаборатории счастья и написания научной работы под руководством Максима Львовича Хордова.

Научная звезда, харизматик, человек с огоньком. Высокий, широкоплечий, с густыми чёрными волосами, белозубой улыбкой. Не давил, не контролировал каждую мелочь, но всегда знал, что у кого происходит.

***

Недавно, разбирая библиотечные завалы, Вера наткнулась на забытое сокровище. Бумажный журнал – пожелтевшие страницы, запах старого картона – содержал статью о результатах тестирования некоего устройства. Часть страниц отсутствовала, обложка исчезла, хотя журнал и хранили в спецпакете, защищавшем бумагу даже от дыхания читателя.

Главного, конечно, не оказалось: конечных выводов опыта. Но сохранилось многое: описание устройства, его назначение, схема прототипа, отчёты о первых экспериментах. Речь о простом виртуальном шлеме, который носил совсем нелепое имя: «Шлем счастья Лаки-бой», но для своего времени выглядел он солидно. Что было интересно, подразумевалось, что шлем якобы не воспроизводил виртуальную среду, а сам её создавал. Пользователю предлагалось подключиться к «Лаки-бою», сосредоточиться на своём личном счастье – и всё. Система активировалась, и дальше происходило нечто, отчего человек ощущал себя счастливым. Без музыки, без картинок, без стимуляции извне. Только сила внутреннего образа, усиленная… чем?

Вот это «чем» и исчезло. Оставалось лишь гадать, каким образом старый VR-шлем давал такой эффект.

Вера загорелась и решила посвятить Шлему счастья отдельное исследование. И ещё – попытаться найти авторов. В статье сохранились имена, и наверняка все создатели «Лаки-боя» были живы.

Глава 2. Поиск-2043

Однажды в библиотеке отца Макс откопал серию старых книг под названием «Поиск». Каждый выпуск был пронумерован: «Поиск-83», «Поиск-88», «Поиск-90». Последний вышел в начале девяностых годов – и на этом всё закончилось.

Макс читал их с упоением, неожиданным для представителя поколения смартфонов. Ему нравилось само ощущение бумаги: местами хрупкой, местами отсыревшей, кое-где пожелтевшей. Издательство и не стремилось к шелковистому качеству, да и писатели в «Поиске» были в основном местные. Особенно запомнился Максу один автор – теперь уже напрочь забытый.

Родом из какой-то деревушки, ветеран войны, журналист военной газеты, а потом вдруг – фантаст, словно что-то внутри него переключилось. И вот уже появляются миры, галактики, машины будущего. Одну его повесть Макс перечитывал десяток раз и никому об этом не говорил.

Особенно его поразила одна идея. В повести описывался прибор – или программа – под названием «Хроноглаз». Устройство показывало цветное изображение настоящего из любой точки Вселенной, даже за тысячи световых лет. А также – чёрно-белые картинки прошлого и будущего: что было и что будет.

Путешествия во времени Макса не особенно занимали. А вот если бы «Хроноглаз» мог показать момент наивысшего личного счастья? И позволял бы возвращаться к нему, подпитываться?

А если сделать шаг дальше? Устройство, которое считывает сигналы мозга, анализирует их и выводит картинку – такую, какую человек сам воспринимает как воплощение личного счастья. Не объективную истину, а субъективный максимум. Вот это было бы настоящим прорывом.

Наука во времена Максова студенчества уже активно двигалась в этом направлении. В одном из мировых проектов начался отбор добровольцев для испытаний мозговых имплантов. Официальная цель звучала благородно: помощь людям с болезнями Альцгеймера, Паркинсона, параличом, сенсорными нарушениями. Авторы вдохновлялись фантастами прошлого, где усовершенствованные люди управляли телом и эмоциями силой воли.

Реальность, конечно, не располагала к таким утопиям. Человеку противопоказано жить «в удовольствие»: стоит отпустить поводок – и всё рушится. Но мечты, однажды засевшие в голове, не вырубить топором. Исследователи хотели не только лечить – они хотели изменить человека, расширить его возможности. И – пусть в иной форме – тем же самым теперь занимался Макс со своей командой в Лаборатории.

У Макса была аспирантка по имени Вера – стройная темноволосая девушка. Интеллект у неё был несомненный, но идеи… идеи казались странными, почти иррациональными. Она вела исследование на тему: «Дефиниция счастья в социальной теории: классические и современные подходы к концептуализации. Понятие человеческого и нечеловеческого счастья в определениях индивидов разных лет». Откуда только в её голове взялось это деление?

На выходных она позвонила Максу – взволнованная, торопливая, обещала рассказать про чудесную находку. Макс сразу понял: будут проблемы.

Однако он был уверен, что сумеет аккуратно направить её. Если найти подход, она могла бы выдать действительно ценную работу, которая принесла бы известность и самой Лаборатории.

Управлять человеком совсем несложно. Макс знал это точно.

Глава 3. Власть Несбывшегося

Счастьем в последние годы занимались упорно. По миру работали десятки университетов и лабораторий: одни сосредоточились на практике, другие занимались теорией и философией, третьи ограничивались опросами и экспериментами.

Многие институты и клиники сотрудничали с лабораториями, пытаясь изучить и преодолеть депрессию. Когда Вера только родилась, её называли болезнью века. Тогда депрессией страдали 3,8% населения – около 280 миллионов человек, включая послеродовые формы. Ежегодно около 700 тысяч совершали суицид. Эти цифры пугали.

Но прошло двадцать, двадцать пять, тридцать лет. Мир изменился, технологии продвинулись, стигма почти исчезла, а бюджеты на исследования счастья выросли в разы. И всё же хроническая депрессия теперь диагностировалась у 30% населения. К тому же человечество заметно сократилось: войны, катастрофы, эпидемии отбросили Землю к численности конца XX века.

Впрочем, Лаборатория в Городке статистикой не занималась. Её интересовали практические данные, полученные при тестировании VR-среды.

В работе было несколько направлений. Все они так или иначе создавали виртуальные реальности, способные вызывать ощущение счастья. Цель стояла амбициозная: максимально полное переживание. До этой вершины пока никто не добрался.

Вера и её коллеги погружали человека в среду, построенную на его воспоминаниях и предпочтениях. VR-сценарии формировались индивидуально. Подключение к памяти оставалось несовершенным, а обращение к воображению будущего – и вовсе почти невозможным: там расплывалась хаотичная смесь ассоциаций.

Тем не менее такие «сеансы счастья» становились нормой. Их рассматривали как дополнение к традиционной терапии и вводили в повседневную жизнь, как когда-то антидепрессанты. Рынок виртуальных утопий рос.

***

Вера вела собственный эксперимент. Она считала, что не прошлое и не будущее делает человека счастливым. Прошлое часто травмирует, будущее пугает, а между ними зреет особая сила – Несбывшееся.

Её вдохновлял Александр Грин. Судьба у него была тяжёлая: бродяжничество, болезни, попытки жить под чужими именами, тюрьмы, депрессия. Но он оставил чудесные книги. В одной из них героиня в белом платье бежит по морю к исчезающему острову и становится символом надежды для потерянных моряков. Там же звучала мысль о том, что рано или поздно каждого зовёт Несбывшееся, и мы оглядываемся в поисках признаков его сбычи.

Позже ту же тему подхватила другая писательница – теперь уже тоже забытая, писавшая фэнтези под мужским псевдонимом. Её язык был тяжёлым, но мысль точной: каждое действие множит число потерь, а жизнь – это превращение возможного в Несбывшееся.

Это и стало предметом Вериного эксперимента. Она хотела создавать VR-среды, где оживали бы Несбывшиеся сценарии – то, о чём человек сожалел. Подобрать их было задачей психолога, сформировать – делом техники. Такие среды сопровождались нейроинтерфейсами, а иногда и малыми дозами препаратов: антидепрессантов, стимуляторов, анксиолитиков. Нужно было найти баланс между химией и виртуальностью.

Что не сбылось у самой Веры? Она была ещё очень молода, но часто чувствовала себя древней душой. Будто ей тысяча лет, и всё самое важное – любовь, свершения, предназначение – прошло мимо. Фраза «так предначертано» ей нравилась. Но кто предначертал светлое?

Может быть, это было предвидение. А может, просто тоска. Но она работала именно для того, чтобы в конце пути не остаться у разбитого корыта.

И у неё уже был идеальный кандидат для эксперимента.

Глава 4. Выбирай или проиграешь

Максу сразу как кость в горле, как песок на зубах, встал тот, кого Вера выбрала для эксперимента. Хотя, с другой стороны, потенциал у него был. Изучив досье, Макс сделал выбор в пользу этого потенциала и поставил на нужных бумагах визу.

Звали его Иван. Элитный спецназовец, воевал в горячих точках – в основном на Ближнем Востоке. Службу нёс исправно, без провалов.

С одной стороны, могла бы Вера кого-нибудь и помягче найти, пожиже. С более пластичным мозгом, с более гибким характером. А то на-те – ветеран горячих войн. С другой стороны, ПТСР – хороший материал для исследования. А Верин малый был, конечно, с ПТСР, что вполне можно понять при такой-то биографии.

Вера его откопала в каком-то реабилитационном обществе, ещё одном кружке неудачников, который, конечно, никого не реабилитировал, а только растравлял раны у его участников. Ну представьте: встречались там сослуживцы или, как они сами говорили, «братья по войне», и во что это всё выливалось? В совместный бухич с воспоминаниями. Те тренеры, которые тоже были с войн и якобы свои травмы преодолели, обычно быстро в этот кружок вливались. А цивильных коучей такие братства сразу слали на хрен.

Макс считал, что этот Ваня просто Веру зацепил. Пронзительные глаза, улыбка скупая. Не качок, но поджарый, сухой, как пёс: у таких обнаруживаются стальные мускулы. Харизма у него была негромкая, но ощутимая. И если Вера на него запала, значит, там была шкатулочка с тройным дном и выскакивающим чертиком. Выскакивающим в самое неподходящее время.

Что она там ему напела, Макс не знал. Такие парни на красоты о «Власти Несбывшегося» не ведутся. Но Иван согласился, всё подписал. Макс с ним имел краткую беседу, во время которой наёмник смотрел на руководителя Лаборатории счастья как на вошь лобковую и грыз зубочистку. А дальше Макс его отдал Вере и понадеялся, что больше никогда не увидит. Ну хорошо, возможно, ещё один раз – на финальной стадии эксперимента, если Вера что-то с его ПТСР сделает. Ну или убедит его, что сделала.

Правда, Веру немного вбок увело со всеми этими исследованиями лохматых годов, с наполовину утраченными дневниками. Устройство, которое якобы умело погружать человека в состояние абсолютного счастья. Макс отдавал должное: «Лаки-бой» – гениальное название, он смеялся. Но ведь из тех опытов ничего толком не вышло, похоже, потому и отчёты о финале исследования и доказанном эффекте VR-шлема были такие мутные.

Ну да и хорошо. Нечего было девочке забивать голову старьём, надо новое мышление развивать и практиковать. И наука вперёд ушла, и гаджеты уже другие стали, и растворы делали прекрасные.

С другой стороны, нетривиальность – хорошо, но она должна служить чёткой задаче. Соль передать, как в старом анекдоте, – это хорошо, но важно знать, когда и кому её передать. А лучше всего это понимают тогда, когда есть твёрдое указание. На этом Макс строил лабораторию, на этом сотрудничал со всеми нужными людьми – и ни разу эта политика его не подвела. И никто из коллег и сотрудников Макса за всё время работы в Городке о депрессии даже не вспоминал.

Глава 5. Альтернатива

Для начала Вера с коллегами должны были поместить Ивана в среду, вызывавшую у него ощущение умиротворения. Создание счастья начиналось с малого – с построения индивидуальной альтернативной реальности. Step by step, как любили говорить коучи начала века.

Тестировщик сопровождал подопытного в виртуальной среде, отслеживал эмоциональный вектор и корректировал его при необходимости. Все данные выводились в интерфейс шлема, но видел их только он; сам испытуемый ничего не знал.Совместно с психологом она провела серию тестов – цветовых, образных, музыкальных, игровых. На их основе шлем формировал абрис так называемой Альтернативы – личного пространства, где оживали позитивные образы и воспоминания.

Процесс напоминал общее осознанное сновидение. Когда-то подобные опыты увлекали энтузиастов снов, но теперь о них почти не вспоминали.

Иван, сдержанно относясь к подготовке, всё же надел шлем. Вслед за ним – Вера.

– Ну что ж, начнём, – произнёс он. Хотя, по логике момента, эти слова больше подошли бы ей.

Она не чувствовала себя проводником – ни в виртуальном пространстве, ни в чужом сознании, – но к происходящему относилась с настоящим интересом. Даже не просто интересом, а предвкушением. Именно здесь, в работе с виртуальной реальностью, оживало её стремление искать подлинное за привычным.

Иногда это чувство прорывалось и в обыденности. Простая прогулка по городу вдруг наполнялась остротой: снег, фонари, уличный шум, запах далёкого моря – и всё складывалось в ощущение настоящего. В такие моменты тело будто исчезало, превращаясь в оболочку, созданную сознанием. Эти состояния длились недолго, но оставляли след, как прикосновение к чему-то вне времени.

***

Внутри искусственного мира чёрный автомобиль плыл по дождливой улице, словно лодка. Над рекой висела дымка, прохладный воздух щекотал горло. За витринами колыхались жареные утки, над улицей клубился аромат еды. Алые фонари и масляные лампы делали всё зыбким, как во сне.

Машина застыла над землёй, словно колесница. С каждым подключённым воспоминанием симуляция становилась плотнее.

Ливень крепчал, ветер усиливался. Машина уже неслась не по городу, а по открытому полю. В стекло ударила ветка. Казалось: ещё миг – и за окном поднимется сплошная стена воды, маяк в серой мгле, шторм.

И вдруг дождь расступился – всплыла новая сцена.

Дача, ранняя осень. Старые приятели, компания друзей. Шашлыки, баня, водка на смородиновых почках, наливка, пироги, смех. Сначала сидели на лужайке, потом перебрались на веранду. Ветер тряс ветви яблонь, листья шуршали по шиферу. Пахло яблоками, дымом и вином.

В какой-то момент Ваня, захмелев, пошёл гулять. Бродил по посёлку и вышел туда, где кончалась застройка. За последним домом светились окна, смеялись люди.

Он отошёл к полям – и вдруг обрушилась тишина. Будто жилья не было вовсе.

Звуки возвращались по одному: ветер, поезд, треск птицы, шорох зверька, осыпавшиеся ягоды. Мир накрыл его резко, ярко, будто слух обострился до предела.

Он шагал дальше, в глубь сырого поля, под звёздное небо, где гроздьями висели тяжёлые огни. У ручья он взглянул в воду – и замер. Отражение расплывалось, вытягивалось, становилось чужим. Будто кто-то другой смотрел на него из глубины.

Что-то ударило его по макушке. Потом ещё раз. Айкнув, он бросился прочь.

Среди снежной крупы падали тяжёлые градины, били больно. Ваня бежал, смеясь и уворачиваясь. Казалось, с неба сыплется крупная соль, засыпая всё вокруг. В груди сладко тянуло, как в детстве перед прыжком с обрыва. Даже годы спустя воспоминание хранило тот озноб.

Есть! – ликовала Вера, ощущая то же, что и Иван: мурашки, погружение. Разделённая среда оставалась изощрённым удовольствием человечества.

Но вдруг мир пошёл трещинами – и их выбросило в другую реальность.

Южная, жаркая темнота обрушилась мгновенно, словно занавес. Вдоль дороги стояли подростки с жаровнями, где на углях пеклась кукуруза. Кучки малиновых углей мерцали, как горки старых рубинов. Небо сперва посинело, потом стало фиолетовым, а вскоре чёрно-синим, будто вобрало в себя всю глубину приближающейся ночи.

Теперь они стояли на базаре где-то в Африке. Деревянные ряды, пёстрые ковры, латунные лампы, старые фотокамеры, кресло-качалка из чёрного дерева. Глазурованная посуда – разноцветная, местами облупившаяся, но живая, с историей. С рынка открывался вид на массивный жёлтый собор и широкую улицу с эвкалиптами.

Завыл муэдзин: усиленный динамиками голос пронёсся над городом, как зов инопланетного существа.

Вдруг площадь накрыло стрельбой. Дождь из пуль дробил камень и дерево, прошивал кузова машин. Взрыв сотряс воздух. Иван сорвался и понёсся по базару, сметая хрупкие артефакты минувших веков, и уже через миг исчез в лабиринте переулков Старого города.

Картинка мигнула – и он снова в машине, только теперь другой: яркой, раздолбанной, несущейся по набережной морского порта. В лиловом сумраке маячили портальные краны, нефтехранилища, грузовые доки. В воздухе смешались запахи рыбы, нефти, сырой кожи, ржавого железа, соли, кофе и гниющих апельсинов.

Чёрная вода, поблёскивающая сталью, уходила в десятки причалов. Они мчались к последнему, когда сзади вспыхнуло – о борт что-то заскрежетало. Потом стало ясно: автоматная очередь.

Водитель гнал без остановки, потом резко развернул джип поперёк дороги. Иван хлопнул его по плечу, приказал вылезать. Они бросились бежать среди опрокинутых шлюпок, бухт троса, ржавых механизмов, ящиков с грузами. С воды уже доносился рёв мотора – заурчал и задрожал дрифтер.

***

Вера смотрела на Ваню во все глаза: коротко остриженный, загорелый, оскаленный, весь увешан оружием. Память снова затянула его в ту работу, которая однажды поглотила всё. Плавность исчезла, счастье растворилось. Остались ярость, адреналин и чувство опасности.

И тут сработал предохранитель: симуляция выбросила их обоих.

Вера тут же сделала пометку: доступ к глубинным воспоминаниям разрушает погружение дважды. Во-первых, испытуемый мгновенно закрывается, стоит лишь коснуться его боли. Во-вторых, когда внешний наблюдатель теряет контроль, личность захватывает слишком большую дозу переживаний – обычно это потери, вина, страх, разочарование или постоянное соседство со смертью.

Некоторые образы она всё же успела зафиксировать. Но понять больше помог бы разговор.

– Иван, почему вы согласились на тестирование?

– Может, хочу быть полезным науке.

Он усмехнулся, как обычно. Глаза – дух захватывает.

– Лучше скажите, доктор, в чём ваша цель? Что-то подсказывает: вы не просто костыль от ПТСР мне предлагаете. Новый метод выдумываете? Диссертацию?

– Допустим, – ответила она.

– Может, я помогу?

– Если будем честны – вполне.

– Ну так начните с себя. Чую нутром: через меня вы хотите что-то доказать. Начальник ваш вроде вам не очень верит… и, кстати, слышал про какой-то старый шлем. Что за шлем?

Она не знала, как начала рассказывать. Просто хотелось, чтобы кто-то тоже загорелся.