Вера не знала, за какие ниточки дёргал Иван, но через неделю они уже мчались в скоростном поезде к столице. Первый учёный из их списка нашёлся именно там – и жил в сиянии славы и роскоши.

Он сменил фамилию: вместо Грачевского стал Грачом. Теперь ему принадлежало рекламное агентство.

– Абсолютно отбитый мудак, – охарактеризовал его Ваня. – Но деньги гребёт лопатой.

Грач первым в России подхватил идею «умных» билбордов – тех, что подстраивались под прохожих и автомобили, возвращая наружной рекламе жизнь. Из них вырос и геофенсинг: реклама прилетала прямо на телефон, используя данные мобильных операторов. Всё это превращалось в готовую базу для адресной рекламы – и именно Грач показал, как её использовать.

Он работал жадно: перекупал, переделывал, внедрял. Для него не существовало слова «запрет». Формально компания пользовалась только обезличенными данными, но в Сети гуляла запись, где подвыпивший Грач хохотал: «Анонимны скорее приложения, которые всё это сливают».

Вера записалась к нему как интервьюер – по теме старых исследований. Она была уверена: Грач откажется. Но, к её удивлению, он назначил встречу в ближайшее время.

***

Интерьер студии Грача оказался именно таким, каким и ожидалось в логове креаторов. Огромный холл, почти пустой: ни стойки, ни диванов – только белые люстры в форме виноградных гроздьев. Окна распахнуты настежь, занавеси метались, как сорванные паруса. В зал ворвался ветер с влажной взвесью.

Они вошли внутрь, будто на тонкий лёд. Через несколько секунд появилась девушка в чёрной униформе и молча захлопнула три окна. Но холод уже заполнил помещение.

В следующем зале в пустоте сияло высокое зеркало в серебряной раме. На полу сверкали крупные осколки другого зеркала, похожие на ледяные алмазы.

– Инсталляция, – прошептала Вера. – Символизирует, наверное, раскол личности.

Ваня пожал плечами.

Тут тишину прорезал яростный рёв:

– Га-ляяя! Почему этот срач до сих пор не убран?! Я час назад сказал!

– Артём Александрович? – испуганно спросила Вера.

Грач обернулся. Высокий, худой, двигался с грацией человека, привыкшего быть в центре кадра.

– Мы договаривались об интервью… – попыталась вернуть контроль Вера. – Я представляю Лабораторию счастья.

Грач приподнял брови. Вера назвала полное название института и объяснила цель визита.

– Удивительно, как вы вообще это откопали, – пробормотал Грач. – Я про этот эксперимент давно забыл. Проходной был, честно. «Лаки-бой», подумать только.

– А мне он показался важным. Вы были пионерами в разработке виртуальных эмоциональных сред.

– Признаю, какое-то время всё это меня действительно увлекало. Ну что ж, пойдёмте. Чем могу – помогу. А ваш телохранитель пусть заглянет в кофейню. Поговорим тет-а-тет, бояться тут некого.

– Телохранитель, – хмыкнул Ваня, – сильно сказано. Но от кофе не откажусь.

В белом кабинете Вера устроилась на диване и включила запись на часах. Грач растянулся напротив. Над его головой на огромном полотне скакали розовые пони, нарисованные рукой двухлетнего ребёнка. Пост-ирония. Мета-модерн. Сотни тысяч долларов.

Веру больше всего интересовал один вопрос: как родилась идея шлема.

– Да всё просто, – ответил Грач. – Жена моего друга годами жила в тяжёлой депрессии. Ничего не помогало. А он искал выход. Ну и наш Федя, между прочим, был чудаком. Пока все смотрели дорамы, он читал Лема и Саймака. И нас подсадил. Мы были типичными мальчишками, гордились, что не такие, как все. Хотели создать что-то особенное, гениальное. Ну а что? Кому-то и в гараже удавалось.

– Вам тоже удалось? – осторожно спросила Вера.

– В какой-то мере. Нас даже заметили в научном сообществе. Грант дали, публикации были, реальные исследования. Работа кипела. Хотели с иностранцами объединиться. Но потом на нас тяжёлой ногой наступил коронавирус. Я сам переболел серьёзно. А главное: умерла жена Коли. После «короны» депрессия усиливалась. И Федя тогда тоже угас. А он был нашим генератором.

– То есть проект закрылся из-за этого?

– Насколько помню – да. Давно было.

– Двадцать пять лет назад, – уточнила Вера.

– Сейчас я занимаюсь совсем другим.

– Но вы же видите: то направление, которое вы начали, сегодня развивается по всему миру. Институты работают, задачи те же…

– Бог в помощь, – пожал плечами Грач.

– Меня волнует другое, – сказала Вера. – Тогда не вживляли нейрочипы. Как вы воздействовали на нейроны? На какие группы? Как вообще смогли вмешаться в субъективное ощущение счастья?

Грач достал кожаную фляжку и сделал три долгих глотка.

– А что для вас счастье, Вера? Лично?

Гармония, наверное. Что-то мимолётное, вроде вспышки. Это ведь не ровная жирная линия, а звездопад. Искры на фоне темноты.

– А что даёт вам это ощущение?

– Чувство, что я на своём месте. Что мир принимает меня.

Грач усмехнулся, снова отпил.

– Похоже, вы никогда не влюблялись. Не знаете, как это бывает: золотой отблеск лезвия, удар, выбивающий воздух. Сила, которая рушит и собирает заново. Сейчас такого нет. Уже в мою молодость всё свелось к сделкам: ты мне – я тебе. А мы ещё верили в звёзды, хотели вызвать любовь, хотя бы её память. Это первое, бешеное чувство… Но оказалось: любовь почти всегда рядом с утратой. Человек не выдерживает повтора. В шлеме он счастлив, а потом накрывает реальность. И ломает.

– Но как… без чипов?..

– Да не в железе дело. Чипов не было. Был человек. Химик. Его найдёте – он расскажет. Я – нет.

– Но как же это связано с нынешними разработками? – спросила Вера. – Сейчас визуальные среды – это релаксация, тренировка, реклама…

– Вот. А тогда мы хотели менять человека.

– Я хочу создать среду, которая вызывает счастье без провалов. Для терапии, чтобы меньше людей уходило в петлю. Ваш проект стал моим отправным пунктом.

– Я бы не питал надежд, – сказал Грач. – В двадцатом веке тоже строили утопии. Планировали всё: от климата до победы над голодом. Ну и где яблони на Марсе?

– Но без планов жить нельзя…

– Да планы почти всегда мимо. Учёные предсказывали, что Москва станет как Детройт. И где он, этот Детройт? Реальность идёт своей дорогой. Может, хватит выдумывать искусственное счастье? А то люди и так разучились жить. Или вам важен сам эксперимент, а последствия не так уж интересны?

– Почему вы так циничны?

– Потому что видел много дерьма. И своего тоже. И понял: на зефирных Пегасах далеко не улетишь.

– Все научные модели неверны. Но некоторые полезны.

Грач хохотнул:

– Цитата настоящего статистика. Помните анекдот про ложь, большую ложь и совсем уж бесстыжую? Вот о чём я. А вы всё о моделях. Я – о простом умении жить.

Так ничего конкретного Вера от него и не добилась. Хотя нет – добилась. Грач дал адрес химика.

Глава 6. Авалон

Когда они ехали к химику проекта «Лаки-бой», Вера думала о девяностых. О времени, которое сама не застала, но которое манило её. Люди курили на каждом углу, писали бумажные письма, щёлкали полароиды и только-только осваивали интернет – свободный, ничем не ограниченный, почти немыслимый сейчас. Она слушала рассказы тех, кто тогда жил, и всякий раз её накрывала странная ностальгия, будто её по ошибке забросило в чужое настоящее.

То десятилетие было одновременно страшным и захватывающим: нищета, мафия, разборки – и в то же время ощущение, что можно быть кем угодно. Мормоном, рейвером, монархистом, гопником, поэтом. Все жили на изломе, но с верой, что вот-вот начнётся новый, лучший мир.

Теперь Вера ехала на встречу с человеком, который вырос в девяностые. Поколение, прошедшее через хаос и вседозволенность того времени, позже и затеяло «Лаки-бой». В 2010-х они попытались изменить саму природу счастья.

***

Они снова сидели в скоростной электричке. Вера вспоминала, как в детстве ездила на медленных поездах: за окнами мелькали леса, поля, редкие деревни. Теперь в вагонах окон не было вовсе.

Те старые электрички везли грибников, дачников, старушек с корзинами, пьяниц с рюкзаками и романтиков с гитарами. В новых мчались по стеклянным трубам в основном фрилансеры – жильцы пригородных коммун, наполовину хостелов, наполовину коворкингов. Жить в столице им было не по карману. Все казались одинаковыми: схожие стрижки, одежда спокойных тонов, одинаковые ноутбуки. Ни в одном не горел огонь.

– Жутковато, когда ничего не видно, – сказала Вера. – Грач вспомнил, как экологи предсказывали: пригород станет климатическим Детройтом…

– Представь, – усмехнулся Ваня, – едешь ты сейчас, а за окном сухие русла, мёртвые деревья, треснувшая земля.

– Прогнозы сбываются наоборот…

– Но футурологи угадали: столица сожрала всё вокруг.

– Мы едем чуть дальше.

– Почти.

– Всё сбылось, – сказала Вера. – Города в радиусе двухсот километров теперь в зоне тридцатиминутной досягаемости. Мечты сбываются…

– А ты не ценишь блага цивилизации.

– Ценю, – отмахнулась Вера. – Это ты свои ощущения на меня проецируешь.

***

Ване приснился старик в штормовке, как у рыбаков, выходящих в море. Он что-то бормотал, а потом вдруг выхватил нож и метнул прямо в грудь.

Ивана отбросило к стене, дыхание сбилось. Он лежал свернувшись, взгляд упирался в удаляющиеся ботинки. На губах почувствовал солёный вкус крови. Где-то звенели колокольчики – тихо, глухо. Навалилась усталость, и он закрыл глаза.

Но тьмы не было. Он плыл по золотой воде, мимо зелёных холмов и лесов. Слышал голоса – сотни, тысячи, они окружали его, будто шёлковая сеть. Над ним неслось бледное небо, облака летели безумным вихрем. Запахи становились всё ярче: мёд, молоко, яблоки. Голоса менялись – то шипение змеи, то пение птиц, то дождь, то женский голос. Всё сливалось в шёпот, в песню.

В лицо плеснула холодная вода. Иван открыл глаза: Вера трясла его за плечи, расстёгивала ворот.

– Я не могла тебя добудиться, а нам сейчас выходить! – сказала она сердито. На лбу залегла складка.

Стены поезда плавно разъехались, открывая окна от пола до потолка. За ними показались переезды, лес и посёлок, к которому они подъезжали.

Да, точно, ездить в закрытых металлических капсулах – не лучшая идея.

***

Вокруг было сыро, под ногами хрустела каменная крошка. Деревня выглядела обычной: кое-где жилой, кое-где заброшенной. Но сам дом и его хозяин – совсем другое дело. Иван ждал развалюху и старика в рваном свитере, ковыряющегося в ржавом автомобиле. А увидел большой кирпичный дом с округлыми слуховыми окнами под крышей – будто расцвели готические витражные розы. Закатное солнце разливалось густым, винным светом.

К дому примыкал сад – запущенный, но с остатками былого великолепия. Везде мохнатые кочки, разбросанные камни и трава, усыпанная налитыми пурпурно-зелёными яблоками.

Во дворе стояли три большие кадки, доверху наполненные дождевой водой. В них плавали яблоки, покачиваясь на ветру, словно живые. Иван взглянул на одну – и пожалел. Среди яблок покачивалась женская голова. Волосы вились водорослями, скользили меж щёк. Она вдруг открыла глаза и подмигнула.

«Пора бы на МРТ, а не в шлемы лезть», – подумал Ваня. Такого с ним ещё не бывало.

На крыльце сидел мужчина: моложавый, с зачёсанной назад чёрной гривой, хищным носом и глазами, чёрными, как ночь. Встретился бы он в Москве, Иван решил бы, что турист, турок какой-нибудь. Но здесь была не Москва.

Мужчина молча наблюдал за ними, пока Вера торопливо излагала суть.

– Как мило, – хрипло сказал он. – Ничего не меняется. А зачем, позвольте спросить?

– Что – зачем? – удивлённо переспросила Вера. – Я же только что…

– Я понял. Но глобально: зачем снова пытаться сделать человека счастливым? Вам лично – зачем? Серьёзно, вам больше не с чем поиграть? Ведь ясно же: ничего не выйдет.

– Но вы же тоже этим занимались, – возразила она.

– Был молодой. Тогда мне казалось, новые поколения будут умнее, суше, практичнее. А выходит – опять то же самое.

– Мы хотим облегчить некоторые состояния… снять стресс… помочь при ПТСР, депрессии…

На этих словах Вера осеклась.

– И успешно? – с ленивой усмешкой спросил химик.

Ивану он сразу не понравился. Грач описывал поникшего голубя, а этот больше походил на того, кто голубей душит – и получает от этого удовольствие.

– Я жену не сумел вылечить. Ну то есть… вылечил. А потом она утопилась. Финита.

– Артём Александрович говорил, что всё из-за коронавируса… – пролепетала Вера.

– Артём врёт, как сивый мерин. Всегда врал. Мы тогда просто переборщили с методами. Вернее – я переборщил. С тех пор так больше не работаю. Теперь лечу только натуральным: микродозинг, точные дозы, всё под контролем.

– Фёдор Степанович, правильно ли я понимаю, что вы совмещали виртуальную реальность с приёмом препаратов? – рискнула спросить Вера.

Фёдор не рассердился. Только усмехнулся.

– Не совсем с приёмом и не совсем препаратов… Ладно, пойдёмте в дом. Чаю попьём. А то дождь собирается.

***

Если раньше Иван опасался, что неведомое лишь заденет их своим тёмным крылом, после чего дороги назад уже не будет, то теперь оно обрушилось целиком – как хищная птица на кролика, бегущего по залитой солнцем равнине.

Фёдор ничего не объяснял – он показал. Они сидели за чаем, грызли сушки, и вдруг пёстрый дом с полками и безделушками исчез. Вместо него возник лес.

Запахи навалились сразу: вода, дерево, гниль, костёр, трава. У Веры обострилось обоняние, она дёргала носом, словно зверёк. Даже пальцы ощущали иначе: каждая фактура стала острее, богаче, будто слова «гладкий», «бархатистый», «шероховатый» были слишком бедными. В теле текла густая, вязкая энергия, как нефть.

Солнце медленно садилось за красные и зелёные деревья. На скамейке сидел ворон, оглядывал кусты, усыпанные золотыми ягодами и каплями тумана. Всё походило на плавание в молоке.

– Мне всегда нравились страшные сказки, – сказал Фёдор. – Про Лесного царя, например. Я часто его представлял. Он сидит и перебирает камешки – те вспыхивают в пальцах: земляничным, медовым, небесно-синим. Вечер душный, пахнет болотом, качаются травы, бормочут лягушки, вдалеке шумит лес. Он всё чует: как копаются в шахтах гномы, как кружатся в хороводе феи, как ломает ветки олень, как поднимает морду к луне старый волк…

– И как он выглядел? – спросила Вера.

– Как юноша, – ответил Фёдор. – Прозрачные глаза, светлые волосы, худой, немного сутулый. Не страшный. Я всегда хотел его найти. Что мы, собственно, сейчас и делаем.

Сначала они оказались на поляне под голубоватым светом, будто мерцающим изнутри леса. Меж стройных чёрных стволов временами проступали горы. Везде стелился туман. Нельзя было понять, какое сейчас время года: слишком тепло для зимы, слишком прохладно для лета. И было ли время вообще.

Они шли и шли. Лес не кончался, стоял вдоль тропы, как бесконечная колоннада. Никто не нападал, ловушек не было, тропа была сухой и удобной. Слишком удобной.

– Что мы должны увидеть? – спросил Иван. – Замок? Дерево? Хижину?

– Это может быть что угодно, – сказал Фёдор. – Можно свернуть. Может, так будет ближе.

– А может, и нет, – буркнул Иван.

– Сворачиваем, – решила Вера. – У меня глаза уже в кучку от этой прямоты.

Теперь они продирались сквозь малинник и высокую траву, перепрыгивали через корни, уворачивались от ветвей. Свет слабел, горы исчезли, и впереди разлилось болото. Туман дрожал от огоньков, словно чьих-то глаз. В мху мерцали белые цветки, как звёзды.

– Да ты издеваешься, – выругался Иван. – Болото на километры.

– Найдём палки. Всё равно надо идти, – сказал Фёдор.

Они прощупывали дно сучьями, прыгали по кочкам, пугали толстых лягушек. Солнце вдруг поднялось в зенит, и троих обдало жаром. Пот лил в глаза, руки покрылись мозолями. Иван чувствовал, как голова гудит. В небе белел огонь, воздух пропитался дымом – горели торфяники.

Фёдор шёл легко, словно знал дорогу. Земля под ногами поддавалась, выплёвывала бурый ил. Мох стал ржавым, деревья гнулись, как больные. Пахло смолой и перегнившими цветами.

У Ивана язык распух, в глазах плясали мушки. Он едва соображал, куда ставит ногу. И тут Вера закричала.

Иван обернулся – и увидел, как Фёдор вытаскивает её на кочку. Они стояли, обнявшись, среди бурлящей грязи, сверля друг друга злыми глазами.

– Там топь! – крикнула Вера.

Иван застыл в вонючей жиже и поднял лицо к небу. Язык казался чужим, в ушах бухал пульс.

– Лесной царь! – заорал он. – Покажись! Мы пришли к тебе!

Голос отозвался эхом и тут же захлебнулся в зное.

– Он не слышит, – прошептала Вера, садясь на поваленное дерево. – Никто нас не слышит.

Иван сделал ещё шаги, весь мокрый, в одном ботинке хлюпала кровь.

– Дай нож, – велел он Фёдору. Тот глянул исподлобья, но протянул.

Иван полоснул себя по запястью, капли упали в воду.

В тот же миг раздался шум. Под ногами взорвалась вода – и всех подбросило волной, как пробки из шампанского. Их мотало, крутило, било о поверхность, пока не выбросило в другую стихию – бескрайнее изумрудное море.

Очнулся Иван от пощёчин Фёдора. Ледяные волны облизывали босые ноги. Он понял, что лежит у самого прибоя без обуви, и пополз повыше по мокрому песку.

Вода тянулась до горизонта. Сзади её подпирали скалы, а вдали темнели лесистые холмы. Другого выхода не было: только идти вдоль берега, к холмам.

В пещерах они нашли родник, но голод мучил. Никаких тебе волшебных хлебцев, никаких подношений от Лесного царя. Сумерки наступили мгновенно, а холмы не приближались.

– Привал, – сказал Фёдор.

– А если нас сожрут во сне? – хрипло спросил Иван.

Фёдор ушёл за ветками под соснами у скал. Вернулся, когда над морем уже золотились три луны. Сложил сучья, щёлкнул зажигалкой – тщетно. Достал коробок спичек, чиркал снова и снова – пламя не вспыхивало.

И вдруг в воздухе что-то мигнуло, и огонь сам пополз по веткам: сначала медленно, потом быстрее, пока шалаш не загорелся, разбрасывая искры в темноту, будто пылал давно.

Иван смотрел на пламя, грел ладони, потом лёг на песок, укутавшись в куртку.

***

Всё исчезло – и море, и скалы, и холмы. Иван стоял перед домом из бурого известняка с черепичной крышей и тремя красными трубами. У фасада тянулась деревянная веранда, переходившая в широкое крыльцо. За открытыми окнами колыхались белые занавески, доносилась музыка.

Он моргнул – и на крыльце оказался белокурый юноша в твидовом пальто, великоватом, словно с чужого плеча. Такие пальто Иван видел только на старых бабушкиных фотографиях. Парень был совсем молод, только под глазами темнели тени, а в зрачках клубился пепел.

– Здравствуй, Ваня, – сказал он. Голос звучал странно: будто на грани между смехом и плачем.

– Царь лесной… Но искал тебя не я. Это Фёдор.

– Он тоже меня нашёл. Но выбор твой.

– Брось. Я ничего не выбирал. Где мы? Где остальные?

– Это твоя галлюцинация. Здесь нет места для других.

– Почему я вижу тебя?

– Потому что хочешь того же, чего хотел Фёдор.

– И чего же я хочу?

– Скажи сам. Я-то откуда знаю? Магии? Но магия – это всего лишь умение менять реальность. Ты хочешь хаоса. Хочешь свободы. Хочешь быть лесным царём – щёлкнуть пальцами, чтобы всё рухнуло и родилось заново. Ты хочешь конца своего мира. Поэтому ты здесь. Ты всегда знал моё имя. Я вовсе не лесной царь.

– И как твоё имя?

Юноша пожал плечами:

– Выбор. Или грех. Или свобода. Или катарсис. Или беспорядок. Сам решай.

– Я мало что знаю…

Юноша затянулся сигаретой и выдохнул:

– Ты мало что помнишь, Ваня. Ты забыл, как устроен настоящий мир. Мир – это когда встречаешь незнакомца, в котором есть что-то ужасное, но именно этим он тянет. Он протягивает сладость, и ты знаешь, что надо бежать, но не можешь – ноги приросли. Голова кружится, сердце дрожит. Вот она, настоящая жизнь. А вы всё это утратили.

***

Иван открыл глаза. Он валялся под столом на кухне Фёдора.

– Федя, – прохрипел он. – Так ты им просто свой лесной чай давал? Вместо чипов? Серьёзно?

За окном тянулись сиреневые сумерки, тень от холодильника легла на стену. Фёдор говорил сбоку, голос его звучал лениво, вкрадчиво:

– Всё было немного сложнее. Мы сочетали органические растворы и стимуляцию электромагнитным полем. А стимулировали мы зоны, отвечающие за подавленные желания. За то, что настоящее, скрытое. За Тень. Хотя, судя по твоим ощущениям, Грач уже напоил вас своими запасами чая. Я ведь ему тоже поставляю. Видать, легло хорошо, на старые дрожжи.

– Яд, значит, – сказал Иван. – Никакой науки.

– Ну, не скажи… – Фёдор усмехнулся. – Мы многие вещи изучали годами. И кого-то это вытаскивало. Реально вытаскивало и держало.

– А остальных?

Фёдор помолчал, потом откинулся на спинку стула и сказал устало, без привычной издёвки:

– Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов.

Глава 7. Мирза

Психбольница «Сосновый бор» выглядела так, будто её строили для съёмок хоррора. Мрачные башни, ворота с тяжёлыми засовами, двери, открывающиеся с трудом, словно впускали не в лечебницу, а в крепость с тайными ходами. В коридорах горели странные лампы: маленькие розовые и белые огоньки дрожали внутри стеклянных колб, будто там заперли души.

Вера представилась племянницей – узнала, мол, о забытом дяде. Врач, к удивлению Вани, почти не сомневался и согласился показать пациента.

За узкими окнами тянулся туман. Он клубился и медленно стелился по земле, распахивая белые полотнища – похожие то на саваны, то на вуали. Сквозь него едва угадывался силуэт собора, давно мёртвого. Холод от этого тумана был настоящий, липкий.

Ване вдруг вспомнилась прочитанная когда-то притча: дровосек пошёл в горы, встретил двух старцев, игравших в странную игру, и остался смотреть. Когда проголодался, его угостили фиником. А когда игра закончилась, старцы исчезли. И только тогда он понял: сам он поседел, одежда рассыпалась, топорище сгнило, а из косточки выросло дерево.

Туман здесь казался таким же – шагнёшь, и окажешься уже не в этом времени, а в мире после финала. В памяти всплыли иллюстрации Столенхага: постапокалипсис, но уютный, почти ламповый. Ржавые роботы на фоне сосновых лесов, дети в тёплых свитерах. Но Ване хотелось иного: золотой пыли, серебряных листьев, зелёных холмов и долгой жизни, свободной от страха смерти.

Он вздрогнул и очнулся. Туман всё так же лежал над холмами и низинами, окутывал деревни и дороги, касался домов, деревьев, людей. Он пах мёдом и будто шептал: «Мы вернулись. Мы с тобой».

***

В десятых годах группа малоизвестных учёных предложила идею – простую, смелую, почти наивную. Если позволить человеку в галлюциногенном сне прожить то, на что он не решился в реальности, это снимет боль, развяжет узлы, исцелит незавершённые состояния. Разве это не синоним счастья?

Метод был особенный. Клиентам давали смесь некоторых природных ядов с редкими и малоизученными свойствами. Раствор воздействовал на глубинные зоны мозга – вытесненные воспоминания, подавленные эмоции, архетипические страхи. Их карты существовали, но лишь малая часть попала в открытый доступ. Остальное оставалось под грифом.

Параллельно применяли транслингвальную нейростимуляцию: электроды на языке передавали миллионы импульсов в ствол мозга, усиливая активность всех систем. Уже возбужденные участки вспыхивали вдвое ярче.

Шлем был, в общем-то, вспомогательным. Он предлагал стартовые сцены, а мозг разворачивал их, как цветок. Гаджет лишь подсказывал. Всё главное творилось внутри.

На бумаге всё выглядело идеально. Человек мог воссоздать не случившиеся отношения, поехать в города, куда не доехал, решиться на то, на что не хватило смелости. Исправить ошибку, простить, отпустить. Несбывшееся – наконец сбывалось.

Что могло пойти не так?

***

Ваня в сказки не верил, хотя многие из его сослуживцев – верили. Во всё подряд. Когда сидишь по грудь в болоте, в невыносимой жаре, и даже поссать нельзя – в мутной воде кишат твари, которых тянет на запах мочи, – первым сдаёт рассудок. Тогда уже веришь хоть в магию, хоть в богов, хоть в зелёных человечков.

И всё же сейчас, идя за Верой по узким коридорам, Ваня чувствовал: они оказались в сказке. Настоящей, старой, мрачной.

За стеклянными дверями мелькали безумцы. Одни сидели в игровых комнатах, другие прилипали к стеклу, провожая взглядом незваных гостей. Все смотрели одинаково – пусто, тускло, как куклы, оставленные под дождём. Эти лица напомнили Ване один жаркий вечер в Ливии.

<123>