- -
- 100%
- +
Они шли медленно по тротуару, усеянному золотыми и багряными пятнами опавшей листвы. Мия достала из кармана тонкую одноразовую электронную сигарету, поднесла ее к губам и сделала глубокую затяжку. Легкий щелчок, и она выпустила в прохладный воздух облачко серовато-сладкого пара с привкусом ментола и яблока.
Они шли молча, их шаги были почти бесшумны на мокром асфальте. Это молчание было напряженным, наполненным невысказанными вопросами. Наконец Мия, не глядя на спутника, нарушила эту хрупкую дистанцию.
– Как ты выбрал нас? Почему именно наша клиника?
Ярослав, шедший чуть позади, замедлил шаг. Он достал из кармана смятую пачку сигарет и дешевую зажигалку. Пламя на мгновение осветило его резкие черты и спокойные глаза. Он прикурил, вдохнул, и резкий, горьковатый запах табака смешался со сладковатым паром от ее устройства.
– Просто выбрал по названию, – ответил он, выпуская струйку дыма.
Мия остановилась и повернулась к нему. На ее уставшем, обычно бесстрастном лице появилось искреннее, неподдельное удивление.
– В названии не было ничего связанного со стоматологией.
Она произнесла это не как упрек, а как констатацию странного факта. Их клиника называлась «Эндорфин». Ни слова о зубах, улыбках или здоровье. Лишь название гормона радости, счастья, внутреннего вознаграждения. Это был осознанный выбор, попытка отстроиться от безликих «Стоматологий» и «Дент-Артов», создать ассоциацию не с болью и лечением, а с приятными эмоциями и конечным результатом. И то, что человек пришел именно по этому, ни на что не похожему названию, казалось ей значимым. Оно говорило о том, что он либо уловил скрытый посыл, либо искал не просто работу, а нечто большее.
***Геббельс молчал несколько секунд, его массивная фигура была неподвижна, лишь грудь медленно поднималась и опускалась в такт дыханию.
– Всего лишь? – наконец произнес он, и в его голосе прозвучала не столько насмешка, сколько попытка осмыслить эту простоту.
– Да всего лишь, – повторила Мия, и в ее голосе слышалась усталая покорность. – Не было ни молний, ни тревожных звоночков. Все было обманчиво тихо и обыденно.
– В какой момент ты поняла, что дело пойдет не туда? – его вопрос прозвучал как аккуратный скальпель, вскрывающий старую рану.
Мия аккуратно покрутила головой, отрицая саму постановку вопроса.
– Я этого не поняла… Нет. Он… Он просто как-то вечером возле метро меня обнял.
– В каком смысле? – Геббельс склонил голову набок, его внимательные глаза сузились.
– Ну вот так… Просто взял и обнял на прощание. Не короткий, формальный, каким обмениваются коллеги. А другой. Долгий. Твердый. В этом объятии была не просто вежливость. В нем была… тишина. И в этой тишине вдруг стало слышно все. И гул метро под ногами, и биение собственного сердца, и шелест его куртки. Мир сузился до этого пятачка тротуара и этого внезапного укрытия из рук.
– Для тебя это что-то значило?
– Больше нет, чем да, – прошептала она. – Это не было осознанным признанием. Просто я была в растерянном состоянии. Никто до этого так себя не ввел. Никто не нарушал дистанцию так внезапно и так… без спроса. И в этом не было ничего неприятного. В этом была странная, пугающая безопасность.
– Может, он тебя этим зацепил? – предположил Геббельс, его слова повисли в дымном воздухе.
– Может, – согласилась Мия без уверенности. – Но на тот момент он еще не был настолько…
– Настолько что? – он не дал ей оборвать фразу.
Мия замерла, подбирая слово, которое могло бы вместить всю суть происходящего тогда внутри нее.
– Настолько похожим на меня.
Она произнесла это тихо, но в этих словах прозвучала целая исповедь.
– Был… – низко проронил Геббельс, не как вопрос, а как приговор. – И ты это чувствовала. Под масками. Под запретами. Под всеми этими условностями… он был такой же бунтарь, как и ты. Такой же неуправляемый. Такой же… как и ты.
Мия медленно поменяла позу на кушетке. Движения ее были плавными, лишенными энергии, будто каждое из них требовало невероятных усилий. Она аккуратно легла на спину, устремив взгляд в потолок, где все еще клубились причудливые дымные тени. В ее голове царил хаос. Мысли были не просто абстрактными образами – они казались ощутимыми, физически тяжелыми, давящими на виски изнутри. Их было сотни, они сталкивались, переплетались, рождая новые, еще более громоздкие и безысходные.
Она закрыла глаза, пытаясь оградиться от этого внутреннего вихря, но он лишь набирал силу за веками. И тогда, преодолевая сопротивление собственного сознания, она медленно, с трудом продолжила говорить. Ее голос стал еще тише, еще более отстраненным, будто доносящимся из очень далекого места.
– И тогда началось… – прошептала она. – Это уже не было просто работой или редкими встречами. Это стало похоже на танец. На странный, опасный танец, где мы двигались, точно зная шаг друг друга, даже не договариваясь. Мы обменивались взглядами поверх голов коллег, и в этих взглядах был целый мир, понятный только нам двоим. Мы говорили полусловами, и каждый понимал продолжение. Это была магия. Опасная, запретная магия, которая затягивала все глубже. И я уже не могла остановиться. Я не хотела останавливаться. Потому что в этом танце, в этом безумии, я наконец-то чувствовала себя… живой. По-настоящему живой…
***Это был один из совершенно обычных вечеров, ничем не примечательный, если смотреть на него со стороны. Рабочий день истек, и небольшая команда сотрудников, связанных общим делом и усталостью, решила провести время вместе. Все началось с нехитрого ритуала – похода в магазин. Мия и Ярослав вызвались пойти, будто по молчаливому сговору, оставив остальных ждать в клинике.
Они шли рядом по вечерним улицам, еще освещенным закатным солнцем, но уже наполненным прохладными тенями. Воздух был свеж и прозрачен. В магазине, под ярким бездушным светом люминесцентных ламп, они выбрали бутылку светлого рома и пакет с апельсиновым соком. Процесс был деловым и молчаливым, но в этой молчаливой согласованности уже чувствовалась незримая нить.
С покупками в руках они направились в сторону клиники, где их ждали остальные. Шаг их был небыстрым, будто оба не хотели ускоряться, растягивая эти несколько минут уединения на фоне общего времяпрепровождения. Городской шум был приглушенным, отдаленным гудением.
Именно в этом коконе из вечерней прохлады и шагающего в ногу молчания Мия и задала свой вопрос. Она произнесла его тихо, почти не глядя на него, устремив взгляд куда-то вперед, на бледнеющую полосу неба между крышами домов.
– Что у тебя с личной жизнью?
Вопрос повис в воздухе, простой и в то же время бездонный. Ярослав на секунду задумался, его плечо в легкой куртке чуть дрогнуло.
– А что с ней? – он ответил вопросом на вопрос, проверяя почву. – У меня есть, можно так сказать, девушка.
– Давно? – не отступала Мия, ее голос оставался ровным и спокойным.
– Ну, порядочно… – прозвучал уклончивый ответ, в котором сквозила нежелание раскрывать детали.
– У вас все серьезно?
Он фыркнул, коротко и сухо.
– Да нет, не знаю. Я еще молод и не знаю, насколько это все… – он не договорил, оставив фразу висеть в воздухе, и затем сам повернулся к ней. – А что?
Мия наконец посмотрела на него, и на ее губах играла легкая, едва уловимая улыбка, в которой было больше задумчивости, чем веселья.
– Да так, интересно просто.
Этот обмен репликами, такой бытовой и на поверхности ничем не примечательный, был подобен первому легкому толчку перед обвалом. Ничего значительного не было сказано, не было сделано никаких признаний. Но в этих коротких фразах, в этом взаимном зондировании почвы, проступили истинные контуры их общения. Это был уже не просто разговор коллег. Это было тихое, взаимное изучение границ и возможностей. И бутылка рома в пакете у Ярослава внезапно обрела новый смысл, превратившись из атрибута заурядной вечеринки в символ грядущих откровений, которые уже стучались в дверь, тихо, но настойчиво.
Они вернулись в клинику, переступив порог из прохладного вечернего простора в замкнутое, уже знакомое пространство, пахнущее антисептиком. Коллеги встретили их радостными возгласами, и бутылка рома, извлеченная из пакета, мгновенно стала центром всеобщего внимания. Нашлись одноразовые стаканчики, сок был вскрыт с торжествующим шипением.
Началась попойка. Та самая, нехитрая и шумная, что случается в закрытых сообществах, уставших от будничных тягот. Воздух быстро наполнился густым сладковатым запахом алкоголя. Раздавались шутки, громкие, порой бесхитростные, но вызывавшие взрывы смеха, который эхом раскатывался по пустым в этот час коридорам и кабинетам. Смех был нервным, разряжающим накопленное за день напряжение, и потому особенно громким и немного истеричным.
Мия растворилась в этом общем гуле. Она улыбалась, поддакивала, чокалась стаканчиком с соседями, но ее сознание было разделено. Одна его часть участвовала в общем веселье, а другая, словно отдельный, холодный наблюдатель, следила за Ярославом. Она видела, как он смеется, чуть откинув голову, как его рука сжимает стаканчик, как он перекидывается словом с кем-то через стол. И каждый его жест, каждая улыбка отзывались в ней тихим, нарастающим эхом.
Внешне она была частью этого коллективного тела, этого единого организма, пьющего и смеющегося. Но внутри нее зрело иное, частное и глубоко личное знание. То, что началось с тихого разговора по дороге из магазина, теперь, в этой шумной комнате, под аккомпанемент чужих голосов, обретало новую силу. Общая вечеринка была лишь фоном, декорацией для их личной, еще не озвученной драмы. И в этом контрасте – между всеобщим гомоном и их молчаливым диалогом взглядов, между показным весельем и тихим внутренним напряжением – рождалось то странное, неотвратимое чувство общности, которое связывало их прочнее, чем любые слова или совместные проекты. Они были островом в шумном океане, и вода вокруг этого острова с каждой минутой становилась все глубже и опаснее.
Но в этом шуме и суете Ярослав постепенно отдалился, его высокая фигура скрылась в глубине коридора, ведущего в ординаторскую. Мия, следуя какому-то смутному внутреннему импульсу, через несколько минут тоже направилась туда. Она вошла в полумрак ординаторской, где единственным источником света была фонарь за окном.
И тут, в темноте, возле массивного холодильника, они столкнулись нос к носу.
Оба замерли. Пространство между ними, и без того небольшое, исчезло вовсе. Они стояли так близко, что Мия чувствовала исходящее от него тепло сквозь тонкую ткань его футболки, слышала его учащенное, но старательно сдерживаемое дыхание. Ее собственное сердце, которое еще секунду назад бешено колотилось от неожиданности, вдруг замерло, словно между ударами растянулась вечность. Вокруг них воцарилась оглушительная тишина, сквозь которую не пробивался шум вечеринки из соседней комнаты.
Они смотрели друг на друга. В полумраке его глаза казались бездонными, и в них она читала то же самое смятение, ту же самую магнитную тягу, что бушевала в ней самой. Он наклонился чуть ближе, и его губы оказались в сантиметре от ее губ. Воздух между ними стал густым и заряженным, как перед грозой.
И он произнес, почти беззвучно, его слова были горячим шепотом, обжигающим ее кожу:
– Я не сплю с руководством.
В этой фразе была и попытка отгородиться, и самоограничение, и в то же время – признание в том, что мысль об этом уже здесь, витает между ними, ощутимая и опасная.
Мия не отпрянула. Ее ответ родился тихим, но твердым шепотом, в котором дрожала не неуверенность, а странная, леденящая ясность.
– Тебе никто и не предлагает.
Она сделала крошечную паузу, давая этим словам проникнуть в его сознание, разрушив возведенную им же стену.
– Я вообще за льдом.
Но в этой бытовой, отстраненной фразе, произнесенной в сантиметре от его губ, сквозила такая бездна невысказанного, такое понимание всей абсурдности и неизбежности происходящего, что она прозвучала громче любого признания. Они оба знали, что лед был лишь предлогом. Что они оба пришли сюда по зову одной и той же силы, которая теперь сжимала их в своем тисках, не позволяя отступить ни на шаг.
Глава 3. «Кто ты? Кто я?»
***Геббельс медленно покачал головой, и в его движении читалось не столько недоверие, сколько попытка осмыслить всю глубину этой абсурдной ситуации.
– Лед? – произнес он, и его голос прозвучал низко и немного хрипло от долгого молчания. – Ты серьезно? Ты сказала про лед…
Дым от его сигареты, казалось, впитывал в себя его скептицизм, образуя причудливые, напряженные кольца под потолком.
– Ну, я действительно за ним шла… – пробормотала Мия, но даже ей самой ее оправдание показалось слабым и прозрачным, как тот самый лед, которого в итоге так и не принесли.
Геббельс, сидевший рядом, молча почесал голову, его пальцы на мгновение затерялись в коротких волосах. Затем он с тихим шелестом закурил сигарету, и новый, едкий запах смешался с уже застоявшимся воздухом кухни. Мия все так же лежала на кушетке, но ее сознание уже не принадлежало полностью этому тесному, дымному пространству. Оно уплывало, растворяясь в прошлом, и она существовала одновременно в двух реальностях – здесь, в безопасности у плеча Геббельса, и там, в темной ординаторской, где от каждого вздоха сжималось сердце.
– Ну, допустим… – не унимался Геббельс, его настойчивость была подобна работе скальпеля, аккуратно вскрывающего слои памяти. – Как так вышло, что вы стали близки?
– Не знаю, – ее ответ прозвучал отрешенно и искренне. – Оно вышло как-то само.
– Само ничего не бывает, – отрезал он, и в его словах прозвучала тяжелая, неоспоримая правда. В его мире не было места случайностям, за каждым следствием стояла причина, за каждым действием – воля.
– В какой-то момент он начал быть ближе, чем любой другой коллега, – продолжила она, ее голос стал тише, словно она прислушивалась к эху тех самых слов, сказанных когда-то в другом месте и в другое время. – Я стала ему доверять. Рассказывать о делах клиники… О проблемах… О том, о чем молчала даже перед самой собой.
– Но почему? – его вопрос был простым и потому особенно трудным.
– Я не знаю, – снова повторила она, и в ее голосе послышалась почти детская беспомощность. – Оно просто так получилось.
Геббельс сделал медленную, глубокую затяжку. Свет от свечей выхватывал из полумрака твердый контур его скулы и дым, выдыхаемый им с безжалостной ясностью.
– Нет, Мия. Не просто. – Он произнес эти слова не грубо, но с такой неотвратимой убежденностью, что они прозвучали как приговор. – Этого, опять же, ты захотела.
И в этой фразе, простой и безжалостной, заключалась вся суть. Он не спрашивал, он констатировал. Он видел ту невидимую нить желания, которую она сама протянула к другому человеку, ту молчаливую волю, которая шаг за шагом разрушала все барьеры. И теперь, лежа на кухонной кушетке, она не могла отрицать этого. Потому что он был прав. Ничто не происходит просто так.
– Я не помню, как… это все началось, – голос Мии дрогнул, став беззащитным и тихим. Она провела пальцами по вискам, как бы пытаясь в буквальном смысле выдавить из памяти ту самую, единственную точку отсчета. – Но я помню очень ясно, как сейчас, в какой именно момент я сломалась и позволила себе… все это.
Ее пальцы замерли у висков, и в кухне наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием тлеющей сигареты в руке Геббельса.
– Ты сломалась еще в самом начале, – проговорил Геббельс. Его фраза прозвучала не как обвинение, а как констатация железного, неоспоримого факта. В его голосе не было сочувствия, лишь холодная констатация истины, тяжелой и неудобной, как голый булыжник. – В тот самый момент, когда впервые позволила себе подумать, что он – не просто коллега. Когда приняла его объятие у метро не как случайность, а как знак. Каркас твоих принципов дал трещину тогда, а не в ту ночь.
Мия закрыла глаза, и ее лицо исказила гримаса, в которой смешались боль и признание. Он снова был прав. Он всегда был прав, видя корень там, где она видела лишь цветы.
– Возможно, – прошептала она, сдаваясь. – Но тот вечер… та ночь… Оно поменяло все.
Она сделала паузу, собираясь с силами, чтобы вытащить на свет самое тяжелое воспоминание, тот рубеж, за которым не было пути назад.
– Мы были в баре, – начала она, и голос ее стал монотонным, отстраненным, будто она читала чужой рассказ. – Он был именно шумным, тем самым, где вечно толчется молодежь. Грохочущая музыка вышибала все мысли из головы, мигающие разноцветные огни резали глаза, а воздух был густым от смеси парфюма, пота и алкоголя. Мы сидели за небольшим столиком, зажатые в толпе, и чтобы услышать друг друга, приходилось кричать прямо в ухо. Но в какой-то момент мы перестали кричать.
Мы не целовались. Мы даже не касались друг друга. Мы просто… сидели и молчали. И в этом самом центре бури, в эпицентре оглушительного хаоса, внутри нас воцарилась абсолютная, оглушающая тишина. И в этой тишине что-то окончательно рухнуло. Все маски, все условности, вся ложь, которую мы рассказывали сами себе, рассыпалась в пыль, сметенная этой странной, пронзительной тишиной внутри шума. И я… я просто посмотрела на него сквозь мигающий свет, сквозь танцующие тени, и поняла. Поняла, что уже не могу и не хочу бороться. Что та часть меня, что кричала «нельзя», что цеплялась за остатки здравого смысла, просто… умерла. Исчезла. В тот вечер не было страсти, Геббельс. Не было желания. Было… опустошение. И принятие. Принятие того, что я уже сломана. И что теперь единственный возможный путь – это падение.
***Летний вечер был в самом разгаре, тяжелый и душный, наполненный пряными запахами нагретого за день асфальта и цветущих лип, чей аромат казался густым и осязаемым, как сироп. Воздух стоял неподвижный, насыщенный влагой, предвещавшей возможную грозу, и каждый вдох отдавался в легких теплой тяжестью. Обычный, ничем не примечательный вечер, один из череды многих, вдруг резко, словно по мановению невидимой руки, наполнился безудержным, почти истерическим весельем, возникшим из ничего – из общей усталости, из желания отсрочить неизбежный приход домой, из простого человеческого желания быть вместе.
Мия, Василий, Сергей, Ярослав и Злата сгрудились в ординаторской, где пахло лекарствами, старыми картами и пылью. Они сидели где попало – на стульях, на подоконнике, на краю письменного стола, заваленного бумагами. Из рук в руки, по кругу, передавалась бутылка с белым ромом, уже наполовину пустая. Пластиковый стаканчик был всего один, и каждый отпивал из него глоток, не брезгуя этим примитивным ритуалом. Алкоголь развязывал языки, смывая остатки дневного напряжения. Смех становился все громче и откровеннее, рождая эхо в пустых коридорах, и отчего-то это казенное помещение, с его голыми стенами и казенной мебелью, казалось в тот вечер уютнее и желаннее любого роскошного будуара.
В какой-то момент, сам не помня как, захмелевший Василий затеял яростный спор о барах. Он, размахивая руками, с горящими глазами доказывал непреложное, с его точки зрения, превосходство одного заведения над другим, сыпал названиями, цитировал якобы объективные рейтинги. Его оппонентом выступил Ярослав, возражавший ему с ленивой усмешкой. Мия, развалившись на стуле и откинув голову назад, смеялась, наблюдая за их перепалкой, и отмахивалась рукой, не воспринимая этот пыл всерьез. Ее глаза блестели от выпитого и от общей разряженной, авантюрной атмосферы, царившей в комнате. Она ловила взгляды, улыбалась Злате, и все казалось бесконечно далеким от суровой рабочей реальности.
И тогда, в одно мгновение, Ярослав, оторвавшись от созерцания мутной жидкости в стаканчике, резко выпрямился. Его движение было настолько четким и решительным, что разом прекратило и спор, и смех. Все взгляды устремились на него. Не говоря ни слова, он достал из кармана джинсов телефон, его пальцы быстро и уверенно заскользили по экрану. В его позе, в сосредоточенном выражении лица читалась не просто идея, а уже принятое решение, не терпящее возражений.
– Собирайтесь, – произнес он коротко, его голос прозвучал как приказ, но в нем слышалось обещание авантюры. – Мы едем в бар.
Этого оказалось достаточно. Все на радостных эмоциях, подхваченные его решительностью, бросились собирать вещи, как школьники, сорвавшиеся с урока. Взяли с собой и почти допитую бутылку – на дорожку.
На улице их встретил теплый летний дождь, не сильный, а мелкий и частый, будто небесная пыль. Он шепелявил по листьям, намочил плечи и волосы, но никто не обращал на это внимания. Они ввалились в подъехавшее такси, пахнущее мокрой кожей и влажным асфальтом, давясь смехом и толкаясь локтями. Машина тронулась, увозя их из мира скучной повседневности в обещанную ночь, в грохочущее сердце города, где их уже ждал тот самый бар, в котором все и должно было окончательно перевернуться.
В такси, на тесном заднем сиденье, пахнущем синтетикой и чужими духами, завершился ритуал. Мия и Ярослав, передавая бутылку меж колен, допили остатки рома. Горьковато-сладкая жидкость обжигала горло, завершая начатое в ординаторской. За окном плыли размытые огни ночного города, а стекла застилали тяжелые капли дождя.
Ярослав откинул голову на подголовник, глядя в потолок.
– Ты понимаешь, мне нужен личный ассистент, – произнес он глухо, и в его голосе прозвучала не просьба, а констатация навязчивой идеи, рожденной в алкогольном тумане.
Мия, чувствуя тяжесть выпитого и душную атмосферу салона, машинально ответила, глядя в запотевшее окно:
– Да, все я понимаю. Но я постараюсь найти его тебе.
– Нет, ты не понимаешь… – настаивал он, поворачивая к ней лицо. Его глаза в полумраке казались темными и слишком серьезными.
– Ладно, ладно, – она отпила последний глоток из горлышка и поставила пустую бутылку на пол. – Я найду тебе ассистента. Твоего личного.
Злата, сидевшая у другого окна, тихо смеялась, наблюдая за этим диалогом, словно за представлением. Мия была прижата к одной дверце, Злата – к другой, а между ними, занимая собой все пространство, сидел Ярослав, образуя незримый раздел между ними.
Доехав до места, они вывалились из машины под усилившийся дождь. Крупные, тяжелые капли тут же начали мочить их плечи и головы. Они шумной гурьбой ринулись под узкий козырек какого-то закрытого магазина, образуя тесную, промокающую группу. Достали сигареты. Зажигалки чиркали одна за другой, выхватывая из темноты на мгновение сосредоточенные лица, прищуренные от дыма и ветра. Они стояли, прижавшись друг к другу в тщетной попытке укрыться от непогоды, и молча курили, глядя на пустынную улицу, залитую дождем и отсветами неоновых вывесок. И в этом молчании, под монотонный шум ливня, уже зрело то напряжение, что привело их сюда, и которое лишь усиливалось с каждой минутой.
Попасть в бар оказалось не простой затеей. У входа, под небольшим навесом, спасающим от непогоды, их поджидала первая преграда – сурового вида охранник, чей взгляд застрял на Злате, требовательно протянувшей руку для штампа. Паспорта у нее не оказалось.
– Я забыла его дома, – прозвучало почти виновато, но в ее глазах читалась растерянность.
Начались уговоры. Мия, стараясь казаться убедительной и собранной, хоть и чувствовала на себе всю тяжесть выпитого рома, подошла первой. Она говорила ровным, дипломатичным тоном, объясняя, что они все – серьезные люди, просто хотят отдохнуть после работы. Охранник, каменный исполин, лишь качал головой, его непроницаемое лицо не выражало ничего, кроме скуки от бесконечного потока таких же просителей.
Тогда вперед выдвинулся Ярослав. Он не просил, он вел переговоры. Его низкий голос, спокойный, но несущий в себе железную уверенность, звучал иначе. Он стоял прямо, его мощная фигура сама по себе была аргументом. Он не лебезил и не умолял, он что-то говорил охраннику тихо, почти вполголоса, глядя тому прямо в глаза. Мия не разобрала слов, но видела, как каменные черты лица охранника смягчились, в глазах мелькнуло что-то – то ли уважение, то ли понимание, то ли просто усталость от сопротивления. Браслеты щелкнули, веревка отъехала в сторону.
Они все-таки попали в бар.
Их накрыла стена звука – оглушительный бит, гул голосов, смех. Воздух был густым и сладким от коктейлей, дыма и парфюма. Они пробились к заказанному столику, затерянному в глубине зала, где мигающие разноцветные огни выхватывали из темноты то чье-то лицо, то бокал в руке. Они устроились в полукруглом мягком ложе, все еще отходя от случившегося у входа.
Они ждали Сергея и Василия, которые где-то застряли в городской суете, и их отсутствие создавало временный, хрупкий мирок, в котором существовали только они трое.
И пока они молча наблюдали за безумием танцпола, Ярослав, не говоря ни слова, поймал взгляд промелькнувшей официантки. Он не стал спрашивать остальных, просто быстрым жестом показал на меню и поднял несколько пальцев. Через некоторое время на их столе, словно боеприпасы перед решающим сражением, выстроились несколько палеток с разноцветными шотами. Крошечные стопки, наполненные яркими жидкостями, обещали мгновенный и мощный эффект.