Фарфоровая Кукла

Айрин Ли

Фарфоровая Кукла

Глава 1.Ночной дьявол в обличии ангела

Последний луч заходящего солнца утонул в серой пелене надвигающихся сумерек, окрашивая небо в грязные оттенки сизого и лилового. Фонари в парке зажглись не все, отбрасывая на асфальтовые дорожки не столько света, сколько глубокие, предательские тени. Воздух, еще недавно теплый и живой, стал прохладным и влажным, пахнущим гниющими листьями и остывающей землей.

Кэйт закуталась в легкий плащ, ускорив шаг. Идти через парк было ошибкой. Огромной, глупой, роковой ошибкой. Собеседование затянулось, автобус ушел прямо из-под носа, а такси с ее скромным бюджетом студентки последнего курса было непозволительной роскошью. Оставался этот проклятый, пустынный парк, который днем казался милым и безобидным, а ночью превращался в лабиринт из мрака и нехороших предчувствий.

Она сжимала в кармане ключи, просовывая острый кончик между пальцами, как показывали в каких-то глупых телепередачах про личную безопасность. Сейчас это казалось не таким уж и глупым. Сердце отчаянно колотилось где-то в горле, с каждым шорохом кустов или треском ветки замирая на мгновение.

И тут она услышала шаги.

Четкие, ритмичные, быстрые. Не пьяное шарканье и не бесцельное брожение, а целенаправленное движение. За ней.

Кэйт не оборачивалась. Правила, вычитанные где-то, твердили: не смотри, не провоцируй, просто иди быстрее. Она почти побежала, чувствуя, как колет в боку от нехватки воздуха. Выход уже был близко, его огни виднелись сквозь редкие деревья. Всего сто метров.

Шаги ускорились. Они догоняли. Теперь она уже не могла не обернуться – животный инстинкт самосохранения заставил ее резко обернуться.

И она его увидела.

Он был прекрасен. Это было первое, абсурдное, не укладывающееся в голове чувство. Высокий, под два метра, с широкими плечами, подчеркнутыми идеально сидящим темным пальто. Черные, идеально уложенные волосы, резкие, но утонченные черты лица, будто высеченные из мрамора скульптором, одержимым идеей симметрии и совершенства. При свете луны и дальнего фонаря его кожа казалась фарфоровой, а глаза… Глубокие, темные, почти черные, они смотрели на нее с холодным, бездушным любопытством.

Этот ангельский облик парализовал ее на долю секунды. Страх смешался с недоумением. Так не бывает. Так выглядят актеры с обложек, а не маньяки в парках.

– Вы потерялись? – его голос был низким, бархатным, но в нем не было ни капли тепла. Он звучал как команда, а не как вопрос.

Кэйт, запинаясь, покачала головой, пытаясь пройти мимо.

– Нет, я… я просто иду домой.

Он шагнул ей навстречу, перекрывая путь. Его движения были плавными, грациозными, как у большого хищника.

– Слишком поздно для таких прогулок в одиночестве. Небезопасно.

От его близости стало не по себе. От него не пахло потом или дешевым парфюмом. Пахло дорогим кожаным салоном, морозным воздухом и чем-то металлическим, неуловимым.

– Я… меня ждут, – солгала она, голос дрожал.

Он улыбнулся. Его улыбка была ослепительной и абсолютно безжизненной. Ни одна морщинка не тронула уголки его холодных глаз.

– Врунья. Никто не ждет. Я видел, как ты вышла из офиса. Одна.

Ледяная струя страха пробежала по ее спине. Он следил за ней. Он знал.

– Отстаньте от меня! – она попыталась крикнуть, но получился сдавленный, испуганный шепот.

Его рука молниеносно взметнулась и сжала ее запястье. Пальцы были длинными, сильными, словно стальные тиски. Боль пронзила руку до кости.

– Тише, – его бархатный голос стал тише, но в нем зазвучала сталь. – Не привлекай внимания. Это бессмысленно.

Она попыталась вырваться, но его хватка лишь усилилась. Он потянул ее за собой, вглубь парка, к тьме, отрывая от спасительных огней выхода. Кэйт уперлась, закричала – короткий, отрывистый, полный ужаса звук, который тут же утонул в густой листве.

Он резко развернулся. В его глазах вспыхнуло раздражение, мгновенно сменившее холодную маску.

– Я сказал – тихо.

Вторая его рука взметнулась. В пальцах что-то блеснуло – маленький, изящный шприц. Укол в шею был быстрым и точным, как удар кобры. Кэйт почувствовала острое жжение, а потом мир начал уплывать из-под ног. Силы покинули ее за секунду. Ноги подкосились, звуки стали глухими, как из-под воды. Его красивое, бесстрастное лицо поплыло перед глазами, расплываясь в темное пятно.

Последнее, что она осознала, прежде чем тьма поглотила ее полностью – запах его кожи, дорогой и чужой, и леденящую душу мысль: он выглядел как спасение, а оказался самой страшной ошибкой в ее жизни.

Сознание вернулось к ней с приступом тошноты и оглушительной головной болью. Она лежала на чем-то мягком, но незнакомом. Воздух был другим – стерильным, холодным, пахнущим озоном и… миндалем. Рот не был заклеен, но кричать она не могла – горло сжал спазм.

Она была в комнате. Не в подвале, не в сарае. Комната была просторной, с высоким потолком, выкрашенным в белый цвет. Стены такие же белые, голые. Пол – полированный бетон, холодный под босыми ногами. Она лежала на низкой кровати с жестким матрасом, без постельного белья. В углу стояла дорогая, минималистичная лампа, излучающая приглушенный, теплый свет, который лишь подчеркивал безжалостную стерильность пространства.

Она была одета в простую хлопковую рубашку и штаны не ее размера. Чужие, безликие вещи. На запястьях не было веревок или наручников, но когда она попыталась встать, то поняла, что ее лодыжки скованы тонкой, почти невесомой, но невероятно прочной цепью. Она тянулась от ножки кровати и позволяла сделать пару шагов, не больше. Цепь была сделана из матового металла, без единой царапины, изделие явно не кустарное.

Дверь в комнату была металлической, без ручки с внутренней стороны. Рядом с ней стояла стерильная раковина и унитаз. Все чисто, все новое. И от этого становилось еще страшнее. Это не была импровизация. Это было спланировано, обустроено. Место, созданное для того, чтобы кого-то держать.

Шаги за дверью заставили ее вздрогнуть и отпрянуть на кровать. Раздался щелчок электронного замка, и дверь беззвучно отъехала в сторону.

В проеме стоял он.

При ярком свете комнаты он казался еще более нереальным. Безупречный костюм сменился на темные кашемировые брюки и простую черную водолазку, облегающую мускулистое тело. Он изучал ее своим холодным, оценивающим взглядом, словно дорогую, но слегка поврежденную покупку.

– Ты пришла в себя. Хорошо, – произнес он. Его голос по-прежнему был бархатным, но теперь в нем не было и намека на притворную учтивость. Только плоская, не допускающая возражений констатация факта.

– Тошнит? Пройдет. Дозировка была точной.

– Отпустите меня, – выдохнула Кэйт, и ее голос прозвучал хрипло и несмело. Похититель вошел в комнату, и дверь за ним закрылась. Он был здесь, в ее клетке. Его присутствие заполнило все пространство, стало давить на нее, физически ощутимо.

– Нет, – ответил мужчина просто, как если бы она спросила, не идет ли на улице дождь. – Тебя отсюда не отпустят. Забудь о своей прошлой жизни. Ее больше нет.

Он подошел к раковине, налил в пластиковый стакан воды и протянул ей.

– Пей. Обезвоживание – глупая смерть.

Моро отшатнулась, отбрасывая его руку. Стакан упал на пол, вода растеклась по идеально чистому бетону темным пятном.

На его идеальном лице на мгновение исказилась маска. Не ярость, не злость. Глубокое, непереносимое раздражение, будто он увидел пятно на своем новом костюме. Он двинулся к Кэйт так быстро, что она не успела среагировать. Его рука впилась в ее волосы, резко запрокинув ей голову.

– Я сказал – пей, – его голос просипел у самого ее уха. Теперь в нем не было ни бархата, ни стали – только лед. Лед, обжигающий кожу. – Я не терплю непослушания. Ты здесь для моего удовольствия. Для моих экспериментов. Ты – мой холст, и я не потерплю, чтобы краска растекалась не там, где мне нужно. Ты поняла?

Он говорил тихо, почти ласково, но каждое слово било больнее любого крика. От ужаса и боли у нее снова выступили слезы.

Глава 2.Первый Мазок

Вода на полу холодно просочилась сквозь тонкую ткань штанов, заставив Кэйт вздрогнуть. Этот мелкий, ничтожный дискомфорт вернул ее к реальности, горькой и невыносимой. Слезы текли по щекам сами собой, соленые и бесполезные. Она сжала тряпку в кулаке, и порывистое движение заставило цепь на лодыжке звякнуть о ножку кровати. Этот звук, металлический и окончательный, стал приговором. Он не был грубым или ржавым. Он был точным, инженерным, как все в этой комнате. И от этого становилось еще страшнее. «Убери это». Его слова прозвучали у Моро в голове, ледяные и не терпящие возражения. Невыполнение приказа, судя по его реакции, было чревато болью. Или чем-то похуже. Инстинкт самосохранения, заглушаемый паникой всего несколько минут назад, начал медленно и неуверенно просыпаться. Она не могла бороться. Не могла убежать. Но она могла, по крайней мере, избегать боли. Пока.

С подавленным рыданием Кэйт наклонилась и начала стирать воду с идеально гладкого пола. Каждое движение давалось с трудом. Руки дрожали, в висках стучало, а в горле стоял ком. Она выжала тряпку в раковине, снова и снова проводя по полу, пока от лужи не осталось лишь темное, влажное пятно. Она доползла до кровати и упала на матрас, зарывшись лицом в жесткую поверхность. «Забудь о своей прошлой жизни. Ее больше нет». Эти слова жгли сознание. Учеба, подружки, планы на выпускной, смешной парень с соседнего факультета, с которым они должны были пойти на кофе на следующей неделе… Все это было как будто не с ней. Как будто она смотрела кино про другого человека. Теплого, живого, свободного.

Воздух в комнате был неподвижным и мертвым. Не было слышно ни звуков с улицы, ни гула труб, ни шагов соседей за стеной. Лишь тихое, едва уловимое гудение вентиляции где-то в глубине стен. Это была не комната. Это был бокс. Саркофаг. Кэйт не знала, сколько прошло времени – час или пять. Сон был невозможен, можно было лишь впадать в короткие, прерывистые забытья, из которых ее выдергивал малейший скрежет собственных мыслей.

Щелчок замка заставил ее вздрогнуть и сесть на кровати, сердце бешено заколотилось, готовое выпрыгнуть из груди.

Дверь отъехала. Он стоял на пороге, но не заходил. В одной руке он держал прозрачный пластиковый контейнер с чем-то белым внутри, в другой – небольшой серебристый чемоданчик, похожий на инструментальный кейс для тонкой работы. Его взгляд скользнул по полу, к едва заметному влажному пятну, затем перешел на нее. Он ничего не сказал про это. Его лицо было снова бесстрастной, совершенной маской.

– Встань. Подойди к раковине, – скомандовал он. Его голос был ровным, лишенным эмоций, как голос хирурга, инструктирующего медсестру. Кэйт замерла. Ноги не слушались.

– Я не буду повторять.

В его глазах мелькнула та самая опасная искра раздражения. Этого было достаточно. Дрожа, Моро поднялась с кровати и сделала два разрешенных шага к раковине. Цепь натянулась, не давая подойти ближе. Он вошел и поставил кейс на табурет, который она раньше не замечала. Он появился, пока она спала? Или просто не обращал на него внимания? Он открыл контейнер. Внутри лежала белая, пастообразная масса.

– Умойся. Тщательно. Я не терплю грязи, – он произнес это так, будто говорил о самом очевидном в мире правиле.

Кэйт машинально повиновалась, включила воду, намочила лицо. Вода была ледяной. Мыла не было. Она просто терла кожу ладонями, чувствуя, как под ними проступает жар страха.

– Достаточно.

Она выпрямилась, сгоняя воду с лица мокрыми руками. Он подошел вплотную, нарушая любое личное пространство, которого у нее и так не осталось. От него пахло озоном и все тем же холодным, металлическим ароматом, который теперь будет вечно ассоциироваться с ужасом.

Он зачерпнул немного пасты из контейнера пальцами. Движения его были точными и экономичными.

– Закрой глаза. Не двигайся.

Она зажмурилась, ожидая боли, удара, чего угодно. Но его пальцы, холодные и удивительно гладкие, просто начали втирать пасту ей в лицо. Он делал это методично, без тени лишнего чувства, как мастер грунтует холст. Паста пахла мятой и чем-то химически чистым.

– Это очищающая и уплотняющая маска. Твоей коже не хватает дисциплины. Поры расширены, текстура неоднородна. Это исправляется, – он говорил ровным, лекционным тоном. – Кожа – это первый и самый важный барьер. Он должен быть идеальным.

Кэйт стояла, как вкопанная, пытаясь отключиться, уйти в себя. Но его прикосновения были слишком навязчивыми, слишком реальными. Это не было насилием в привычном смысле. Это было что-то более жуткое, более глубокое. Он обращался с ней не как с человеком, а как с объектом, требующим доводки. Она стояла с закрытыми глазами, чувствуя, как маска застывает на ее лице, стягивая кожу. Это было похоже на панцирь. Метафора была слишком очевидной и слишком пугающей.

Через несколько минут, которые показались вечностью, он разрешил ей смыть. Вода стала мутной от белой массы.

Когда она вытерла лицо, он снова подошел. Теперь в его руках был другой инструмент – не шприц, а что-то вроде длинной стеклянной палочки с тонким металлическим наконечником. Внутри палочки переливалась голубоватая жидкость.

– Теперь дезинфекция и тонизирование. Не шевелись.

Он провел наконечником по ее коже. За прибором тянулся легкий холодок, а кожа там, где он прошелся, немела и слегка розовела. Он обрабатывал лоб, скулы, линии челюсти. Его концентрация была абсолютной.

Внезапно его пальцы мягко, но неумолимо оттянули нижнее веко ее левого глаза.

– Смотри вверх.

Прежде чем Кэйт успела понять и испугаться, она почувствовала легкий щелчок и мгновенное жжение, как от слезы в непогоду. Он закапал что-то ей в глаз.

– Расширенные капилляры. Неэстетично.

Он проделал то же самое со вторым глазом. Зрение на секунду поплыло, потом стало неестественно четким и сухим.

Он отступил, изучая результат своего труда. Его взгляд был критичным, внимательным к деталям.

– Приемлемо, – произнес он наконец, и это прозвучало как высшая похвала. – Для первого сеанса достаточно.

Он собрал свои инструменты, протер их стерильной салфеткой и положил в кейс. Движения были выверенными, почти ритуальными.

Тебя будут кормить два раза в день. Рацион сбалансирован для поддержания оптимального физического состояния. Воду пьешь, когда захочешь. Гигиена – строго по расписанию. Несоблюдение будет наказано.

Он повернулся к выходу.

– Жду… – его голос дрогнул? Нет, показалось.

– Что? – прошептала Кэйт, не в силах сдержаться.

Он остановился в дверном проеме, но не оборачиваясь.

– Как тебя зовут?

Молчание повисло в стерильном воздухе. Казалось, сам вопрос был для него досадной формальностью, необходимостью дать название новому экспонату в каталоге

– Кэйт, – выдавила она.

– С этого момента твое имя – Двадцать Семь, – объявил он. Голос был ровным, бесстрастным. – Ты будешь отзываться на этот номер. Это твоя новая идентичность. Она чище и упорядоченнее старой.

И вышел. Дверь закрылась.

Кэйт медленно опустилась на пол, обхватив колени руками. Ее лицо, обработанное, стянутое и холодное, казалось чужим. Слезы, которые она ждала, не приходили. Внутри была лишь пустота, густая и бездонная.

Он не избил ее. Не надругался. Он… привел в порядок. Сделал первый мазок на своем «холсте».

И она поняла с леденящей душой ясностью: ее похититель не был просто маньяком. Он был художником. И ее страдания были для него не целью, а всего лишь побочным продуктом, пылью, которую нужно стряхнуть с кисти, на пути к созданию совершенства, которого требовала его больная, безупречная душа.

Где-то в горле снова встал ком. Но на этот раз это был не ком страха. Это был ком тихого, беззвучного ужаса, который был куда страшнее любой паники.

Она была Двадцать Семь. И ее кошмар только начинался.

Глава 3.Тишина и отражение

Время в белой комнате текло иначе. Оно не делилось на день и ночь, на часы и минуты. Оно измерялось циклами: приходом еды, сеансами, и бесконечными промежутками пустоты между ними.

Еда появлялась в щели у двери – беззвучно, как будто её материализовала сама комната. Это была пресная, лишенная запаха питательная смесь в такой же белой миске и стакан воды. Есть приходилось руками. Первые несколько «трапез» Кэйт отказывалась от пищи, отталкивая миску. Голодная дрожь и слабость стали её наказанием. В следующий раз он вошел, увидел нетронутую еду, и ничего не сказал. Просто взял её за волосы и силой влил в горло холодную, вязкую массу. Урок был усвоен. Теперь она съедала всё до крошки, чувствуя, как унижение смешивается с животным инстинктом выживания.

Сеансы стали её новым кошмаром. Он являлся всегда неожиданно, и каждый раз с новым инструментом, новой бутылочкой, новым кремом. Он мог часами работать над её кожей, волосами, ногтями. Он выщипывал брови, придавая им безупречную, неестественно четкую линию. Втирал в кожу головы масла с резким запахом, обещавшие «идеальную структуру волоса». Его прикосновения были всегда профессиональными, точными и абсолютно лишенными какого-либо намёка на человечность. Он мог больно зажать её подбородок, если она дёргалась, но это было не проявление злости, а лишь коррекция непослушного материала.

– Двадцать Семь, не морщи лоб. Это вызывает преждевременные складки.

– Двадцать Семь, дыши ровно. Несогласованное дыхание нарушает кровообращение.

– Двадцать Семь, расслабь лицевые мышцы. Сопротивление бесполезно.

Он говорил с ней только так – отдавая приказы или констатируя факты. Её старый мир, её имя, её жизнь – всё это растворилось в стерильной белизне стен. Она начала бояться не только его прихода, но и его ухода. Оставшись одна, она оставалась наедине с собой – с Двадцать Семь. И этот новый человек в её теле был пугающе покорным.

Однажды он принес с собой большое зеркало в тонкой металлической раме. Поставил его напротив кровати.

– Смотри, – приказал он. – Изучай. Видишь недостатки? Я их исправлю.

Впервые за долгое время Кэйт увидела себя. Лицо было идеально чистым, кожа – упругой и матовой, будто фарфоровой. Волосы, некогда вьющиеся и непослушные, теперь лежали гладкими, тяжелыми прядями. Но глаза… Глаза были чужими. Глубокими, пустыми колодцами, в которых затаился животный ужас. В них не осталось ничего от той девушки, которая боялась опоздать на пары и смеялась над глупыми шутками одногруппников. Это было лицо красивой, отполированной куклы. Его творения.

Он стоял сзади, положив руки ей на плечи, и смотрел на её отражение своим холодным, оценивающим взглядом.

– Прогресс есть, – произнес он, и в его голосе прозвучало что-то, почти похожее на удовлетворение. – Но предстоит еще много работы. Каркас прочный, но сырой. Нуждается в шлифовке.

Его пальцы слегка сжали её плечи. Она замерла, ожидая боли, но он лишь провел пальцем по линии её ключицы.

– Скоро мы перейдем к следующему этапу. К внутренней дисциплине. Идеальная оболочка требует идеального содержимого.

Он ушел, оставив её наедине с зеркалом. Кэйт (она всё еще мысленно называла себя Кэйт, это было её маленьким, тайным бунтом) смотрела на свое отражение и не могла отвести взгляд. Она пыталась вызвать в себе гнев, отчаяние, ярость. Но внутри была лишь всепоглощающая, леденящая апатия. Её учили быть тихой. И её тело училось этому быстрее разума.

Она поднесла руку к лицу, касаясь кожи. Она была гладкой, как шёлк, и холодной, как мрамор. Она пыталась ущипнуть себя, чтобы почувствовать хоть что-то, но пальцы не слушались. Они просто скользили по безупречной поверхности.

Внезапно дверь открылась снова. Он стоял на пороге, держа в руках не кейс, а тонкий металлический обруч с проводами и датчиками.

– Я передумал. Ждать нет смысла. Первый урок внутренней дисциплины начнется сейчас.

Его глаза блестели холодным, научным интересом. Кэйт отпрянула к кровати, впервые за долгие дни почувствовав всплеск настоящего, первобытного страха. Физическая боль была понятна. Но то, что он принес сейчас, пахло чем-то совершенно новым и незнакомым.

– Нет… – прошептала она, нарушив его главное правило – правило тишины.

Он не рассердился. Он улыбнулся. Это была самая страшная его улыбка – улыбка человека, который наконец-то добрался до самого интересного места в инструкции.

– О, Двадцать Семь, – произнес он мягко, почти с нежностью. – Тебе не должно нравиться то, что будет дальше. Но ты научишься благодарить меня за это. Я сделаю тебя совершенной. Изнутри наружу.

Он сделал шаг внутрь, и дверь медленно закрылась за ним, отрезая последний призрачный след надежды. Урок начинался.

Металлический обруч в его руках мерцал при холодном свете лампы. Он напоминал корону из какого-то футуристического кошмара, усеянную крошечными светодиодами и датчиками, похожими на хищные металлические глаза.

– Сиди, – его голос не повысился, но в нем прозвучала сталь, не терпящая даже мысли о неповиновении. – Не заставляй меня применять седативы. Это нарушит чистоту эксперимента.

Кэйт застыла на краю кровати, её дыхание стало частым и поверхностным. Инстинкт кричал ей бежать, вырваться, но холодная цепь на лодыжке и безнадежность положения сковывали сильнее любых наручников. Она могла лишь смотреть, как он приближается, его безупречное лицо выражало лишь сосредоточенность ученого, готовящего подопытное животное.

Он поднес обруч к её вискам. Его пальцы, холодные и безжалостно точные, отодвинули её волосы. Прикосновение заставило её вздрогнуть.

– Первый урок – контроль над автономными реакциями. Сердцебиение, дыхание, потоотделение, – он говорил ровно, фиксируя обруч у неё на голове. Устройство село идеально, будто было сделано специально для неё. – Твое тело принадлежит мне. И оно будет реагировать так, как я скажу. Страх, паника, отвращение – это сбои в программе. Сбои будут исправлены.

Он отошел к своему кейсу и извлек оттуда планшет. Экран ожил, и на нем появились линии – ритмичные, прыгающие. Энцефалограмма. Пульс. Кожно-гальваническая реакция. Её физиология была теперь для него открытой книгой.

– Смотри на экран, Двадцать Семь. Смотри на свою панику. Она уродлива и неэффективна.

Кэйт не хотела смотреть, но её взгляд притянула собственная жизнь, выраженная в цифрах и графиках. Она видела, как учащенно бьется её сердце, как зашкаливает активность в зонах страха её мозга. Это было унизительно – видеть свой ужас выставленным напоказ, как неисправность в механизме.

– А теперь – успокойся, – скомандовал он.

Ничего не произошло. Графики продолжали лихорадочно метаться.

– Я сказал, успокойся, – его голос оставался ровным, но на экране вдруг появилась красная зона, и тихий, монотонный звуковой сигнал начал нарастать в частоте, становясь всё более пронзительным и болезненным.

Острая, жгучая боль пронзила её виски. Это было не похоже на удар. Это было ощущение, будто мозг пронзили раскаленными иглами. Кэйт вскрикнула и схватилась за голову, но обруч сидел прочно.

– Боль – это стимул к коррекции, – раздался его голос поверх её тихого стона. – Непослушание причиняет боль. Послушание приносит покой. Выбор за тобой, Двадцать Семь. Расслабься.

Она пыталась дышать, пыталась заставить свое тело успокоиться, но страх был сильнее. Красная зона на экране пульсировала, и пронзительный звук снова впился ей в мозг, на этот раз сильнее. Слезы выступили на глазах непроизвольно. Мир сузился до этой боли и до его бесстрастного лица.

– Пожалуйста… – простонала она.

– Не умоляй. Контролируй, – отрезал он. – Ты – это твой разум. Прикажи телу подчиниться.

Отчаянная попытка выжить. Кэйт зажмурилась, пытаясь представить что-то, что не было этой комнатой, им, болью. Лучи солнца в парке… Смех подруг… Глупая шутка того парня… Она изо всех сил цеплялась за эти образы, пытаясь загнать панику обратно, в глубь себя.

И вдруг – звуковой сигнал сменился на низкий, ровный гул. Боль отступила. Она открыла глаза, и увидела, что линии на экране стали ровнее, пульс замедлился.

Он слегка кивнул, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на одобрение.

– Хорошо. Первый шаг сделан. Ты научилась гасить внешний симптом. Теперь – следующий этап. Искоренение источника.

Он коснулся экрана, и на нем появилось видео. Нечеткое, снятое с дрожью. Темный парк. Девушка, бегущая по дорожке… Она сама. За ней – он. А потом – её же лицо, искаженное страхом, её собственный сдавленный крик, который она тогда издала.

– Стимул. Реакция. Стимул должен быть нейтрализован, – произнес он, и снова включил звуковой сигнал.

Боль вернулась, но на этот раз она была неотделима от того жуткого видео. Её собственный страх атаковал её с двух сторон – изнутри и снаружи. Она снова закричала, пытаясь отвести взгляд, но обруч мягко, но неумолимо повернул её голову обратно к экрану.