Возьмите спичку

Космос был черным, куда ни глянь – сплошная чернота. Ни единого просвета, ни единой звезды.

Не потому, что не стало звезд… В сущности, именно мысль, что звезды могут исчезнуть, буквально исчезнуть, леденила Петра Хэнcена.

Это был старый кошмар, как его ни подавляй, но дремлющий в подсознании всех космических дальнепроходцев. Когда совершаешь прыжок через пространство тахионов, как знать, куда попадешь? Можешь с какой угодно точностью рассчитать время и расход горючего, можешь иметь лучшего в мире термоядерщика, но от принципа неопределенности никуда не деться. Промах всегда возможен, – больше того – даже неминуем.

А при скоростях, с которыми мчатся тахионы, ошибка на волосок может обернуться тысячью световых лет. Что как окажешься без всяких ориентиров, не сможешь определиться и найти обратный путь?

Исключено, говорят ученые. Во всей Вселенной, говорят они, нет места, откуда не видны были бы квазары, а уже по ним одним можно сориентироваться.

Да и вероятность выскочить при обычном прыжке за пределы Галактики равна одной десятимиллионной, а за пределы таких, скажем, галактик, как Андромеда или Маффей 1, – что-нибудь порядка одной квадриллионной. Выкиньте это из головы, говорят ученые.

Значит, когда корабль возвращается из парадоксального пространства сверхсветовых скоростей в обычный, знакомый мир нормальных физических законов, звезды должны быть видны. Если же их все-таки не видишь, значит, ты угодил в пылевое облако – вот единственное объяснение.

Если не считать ревниво оберегаемых термоядерщиками тайн, Хэнсен, высокий, угрюмый человек с дубленой кожей, знал все о суперкораблях, вдоль и поперек бороздящих Галактику и ее окрестности. Сейчас он был один в милом его сердцу капитанском отсеке. Отсюда он мог связаться с любым человеком на корабле, взглянуть на показатели любых приборов, и ему нравилась эта возможность незримо присутствовать всюду.

Впрочем, сейчас Хэнсена ничто не радовало. Он нажал клавишу и спросил:

– Что еще, Штраус?

– Мы в рассеянном скоплении, – ответил голос Штрауса. – Во всяком случае, уровень излучения в инфракрасном и микроволновом диапазонах свидетельствует о рассеянном скоплении. Беда в том, что мы не можем сориентироваться. Никакой надежды.

– В обычном свете видимости совсем нет?

– Абсолютно. И в ближнем инфракрасном – тоже. Облако густое, как каша. – А его размеры? – Решительно невозможно определить.

– Далеко ли может быть ближайший край?

– Не имею ни малейшего представления. Может, одна земная неделя, а может, десять световых лет.

– Вы разговаривали с Вильюкисом?

– Да! – отрывисто произнес Штраус.

– Что он говорит?

– Почти ничего. Он дуется. Он, конечно, воспринимает все это как личное оскорбление.

– Конечно, – Хэнсен бесшумно вздохнул. Термоядерщики ведут себя, как неразумные дети, а особая роль, которую они выполняют в глубоком космосе, заставляет все им прощать. – Полагаю, вы говорили ему, что такие вещи непредсказуемы, что они со всяким могут случиться.

– Я-то говорил. А он, как вы, верно, догадываетесь, возразил: «Только не с Вильюкисом».

– Если забыть, что с ним это уже случилось. Ну, мне говорить с ним нельзя. Что бы я ни сказал, он воспримет это как попытку давления сверху, а тогда мы вообще ничего от него не добьемся… Он не намерен воспользоваться ковшом?[1]

– Он говорит, что так можно повредить ковш.

– Повредить магнитное поле?!

– Не говорите ему этого, – предупредил Штраус. – Он заявит, что здесь не столько магнитное поле, сколько термоядерная труба, а потом еще будет обижаться на вас.

– Да. Я знаю… Ладно, пусть все займутся этой задачей. Должен же быть какой– то способ узнать направление и расстояние до ближайшего края облака. – Он прекратил разговор и мрачно задумался.

Прыжок они сделали, двигаясь на полусветовой скорости в направлении к центру Галактики, а значит, на такой же скорости снова вернулись – в пространство тардионов.

Теоретики отрицали такую возможность. Корабль, говорили они, не может очутиться в опасной близости от массивного небесного тела. Гравитационные силы, действующие на корабль при переходе от тардионов к тахионам и обратно, по самой своей природе являются силами отталкивания. Однако все тот же принцип неопределенности не позволял точно рассчитать эффект от взаимодействия всех таких сил…

Теоретики сказали бы: положитесь на инстинкт термоядерщика. Хороший термоядерщик никогда не ошибается.

Но именно термоядерщик загнал их в это облако.

– … О, вот вы о чем! Такое всегда возможно. Не беда. Облака чаще всего неплотные. Вы и не заметите, что попали в облако.

(О мудрец, не такое это облако!)

– Вам даже выгодно попасть в облако. Ковши смогут быстрее собрать газ, необходимый для термоядерных двигателей.

(О мудрец, не такое это облако!)

– Ну, тогда предоставьте термоядерщику найти выход.

(Но что если выхода просто нет?)

Хэнсен оборвал этот воображаемый диалог, стараясь прогнать последнюю мысль. Но как не думать о том, что всего сильнее тебя тревожит?

Астроном Генри Штраус был тучным мужчиной с самой заурядной внешностью, и только окрашенные контактные линзы придавали искусственную яркость его глазам. Он тоже был глубоко удручен. Еще с катастрофой иного рода он и смирился бы. Отваживаться на такое путешествие нельзя с закрытыми глазами. Всякий должен быть готов к катастрофе. Но когда она задевает то, чему ты посвятил свою жизнь, а твои профессиональные знания оказываются бесполезны…

Капитан в таком деле бессилен. Он может единовластно командовать всеми другими на корабле, но термоядерщик сам себе хозяин, и этого не изменить. Даже для пассажиров (как это ни огорчительно) термоядерщик – властелин космоса, затмевающий всех и все.

Спрос здесь превышает предложение. Компьютеры могут точно вычислить расход энергии, время, место и направление прыжка (если при переходе от тардионов к тахионам можно говорить о «направлении»), но пределы погрешности огромны, и уменьшить их способен лишь талантливый термоядерщик. Что это за талант, никто не знает – термоядерщиками рождаются, стать ими нельзя. Но сами они знают, что у них есть такой талант, и нет термоядерщика, который не извлекал бы выгоды из этого.

Вильюкис в этом смысле еще не самый трудный. Со Штраусом он, во всяком случае, поддерживает добрые отношения, однако не постеснялся увлечь самую хорошенькую девушку на корабле, хоть Штраус и первый обратил на нее внимание. (Это тоже давно стало чем-то вроде королевской привилегии термоядерщика")

Штраус вызвал Антона Вильюкиса на связь. Прошло немало времени, пока на экране возник взъерошенный и сердитый Вильюкис.

– Как труба? – мягко спросил Штраус.

– Думаю, я вовремя выключил ее. Сейчас осмотрел и повреждений не обнаружил. Теперь, – он глянул на свой костюм, – мне надо привести себя в порядок.

– Хорошо, что труба не повреждена.

– Но пользоваться ею нельзя.

– Может, придется, Вил, – осторожно начал Штраус. – Мы не знаем, что будет дальше. Если бы облако рассеялось…

– Если бы, если бы, если бы… Я скажу вам, что «если бы». Если бы вы, безмозглые астрономы, знали о существовании здесь облака, я сумел бы избежать его.

Сказанное было несправедливо и к делу не относилось, Штраус не поддался на провокацию.

– Облако может рассеяться, – сказал он.

– Как там анализы?

– Анализы скверные, Вил, Это самое плотное из всех когда-либо отмеченных гидроксильных облаков. Я не знаю в Галактике другого места с такой концентрацией гидроксила.

– И совсем нет водорода?

– Немного, конечно, есть. Процентов пять.

– Мало, – решительно заявил Вильюкис. – Но там не только гидроксил.

Там есть кое-что похуже гидроксила.

– Да, знаю. Формальдегид. Его больше, чем водорода. Вам понятно, что это значит, Вил? Какой-то процесс вызвал скопление кислорода и углерода настолько огромное, что оно поглотило весь водород в объеме, может быть, нескольких световых лет. Я ни о чем таком прежде и не слыхивал и не представляю, что это за процесс.

– На что вы намекаете, Штраус? Не хотите ли вы сказать, что это единственное в своем роде облако и что только я по своей глупости мог угодить в него?

– Не искажайте моих слов, Вил. Я выражаюсь достаточно ясно. Ничего подобного вы ведь не слышали. Сейчас, Вил, все мы зависим от вас. Я не могу вызвать помощь, потому что, не зная нашего местоположения, не представляю, куда нацелить гиперлуч. А определить местоположение я не могу из-за отсутствия звезд…

– Ну, а я не могу использовать термоядерную трубу. Так почему же я виноват? Ведь и вы не можете сделать свое дело, почему же всегда виноват термоядерщик? – кипятился Вильюкис. – Дело за вами, Штраус, за вами. Скажите мне, куда вести корабль, чтобы отыскать водород. Скажите мне, где кон чается это облако… Или ладно, черт с ним, с облаком! Скажите, где кончается это гидроксильно-формальдегидное засилие.

– Я бы рад помочь вам, – сказал Штраус, – но в каждой пробе я нахожу только гидроксил и формальдегид.

– С ними термоядерная реакция не пойдет.

– Я знаю.

– Вот, – бушевал Вильюкис, – видите, к чему приводит перестраховка!

Если бы термоядерщик мог сам принимать нужные решения, у нас была бы энергия для двойного прыжка, и мы горя бы не знали.

Штраус понимал, что он имеет в виду. Речь шла о возможности делать второй прыжок сразу вслед за первым. Но неопределенность, имевшая место при одном прыжке, при двух возросла бы во много раз, тут никакой термоядерщик не смог бы ничего поделать.

Было установлено строгое правило: между прыжками должны пройти сутки, а лучше – три дня. За это время можно подготовиться к следующему прыжку. Чтобы данное правило не нарушали, запас энергии дозировался с таким расчетом, чтобы его хватало лишь на один прыжок. Затем надо было снова собрать ковшами газ, сконденсировать его, накопить энергию и запустить термоядерные двигатели. На все это, как правило, требовалось не меньше суток.

– Сколько у вас осталось энергии, Вил? – спросил Штраус.

– Вот столечко, – Вильюкис на четверть дюйма развел большой и указательный пальцы.

– Скверно, – заметил Штраус. Расход энергии фиксировался и мог быть проконтролирован, но термоядерщики все же умудрялись создавать некоторый запас. И Штраус спросил:

– Вы уверены, что это все? Если запустить аварийные генераторы, выключить освещение…

– Да. И вентиляцию, и все бытовые приборы, и арматуру гидропоники. Знаю, знаю. Я уже прикидывал. Все равно не выйдет. Этот ваш дурацкий запрет делать двойной прыжок…

Штраус опять сдержался. Он знал, да и все знали, что в действительности о запрете позаботился союз термоядерщиков. На двойном прыжке иногда настаивали капитаны, но именно термоядерщики боялись оказаться несостоятельными. Впрочем, сейчас известный всем обязательный интервал между прыжками имел и свою положительную сторону. Его можно было при необходимости растянуть на целую неделю, не вызвав у пассажиров никаких подозрений. А за неделю что-нибудь, авось, прояснится. Пока еще шли только первые сутки.

Штраус сказал:

– Вы уверены, что ничего нельзя сделать с вашей системой? Скажем, отфильтровать примеси?

– Какие примеси! Это не примеси, это – основная масса. Примесь здесь – водород. Поймите, нужна температура в полмиллиарда, если не в миллиард градусов, чтобы атомы кислорода и углерода вступили в термоядерную реакцию. Это невозможно, я и пытаться не стану. Если бы я попытался и ничего не вышло, вся ответственность была бы на мне, а я этого не желаю. Вы должны доставить меня туда, где есть водород, вот и выполните свою работу. Ведите корабль к месту, где есть водород. Мне все равно, сколько вам потребуется для этого времени.

– При такой плотности облака мы не можем увеличить скорость, Вил. А на полусветовой скорости мы можем прокрутиться здесь и два года, и двадцать лет…

– Придумайте выход сами. Или пусть это сделает капитан.

Штраус в отчаянии отключил связь. Термоядерщику разумные доводы недоступны. Существовала даже теория (вполне серьезная), будто повторные прыжки влияют на мозг. При прыжке каждый тардион переходит в тахион, а затем происходит обратное превращение. Если бы при этом возникло малейшее отклонение, оно, естественно, сказалось бы в первую очередь на самом сложном, на мозге. Конечно, прямых доказательств тому пока не наблюдали: офицеры суперкораблей если и изменялись с годами, то лишь в связи с возрастом. Но, может быть, особое устройство мозга термоядерщиков, в чем бы оно ни заключалось, не позволяет полностью восстановиться этому исключительному созданию природы.

Чепуха! Не в том дело! Просто термоядерщики донельзя испорчены!

Штраус был в нерешительности. Может, обратиться к Черил? Если кто способен помочь, то только она. Вил – точно избалованное дитя. К нему нужен подход. Тогда он и в такой ситуации сможет что-нибудь придумать. Верил ли в это Штраус? Или ему просто претило застрять здесь на годы? В принципе суперкорабли приспособлены и для таких экстремальных условий. Но на практике этого еще не случалось, и ни экипаж, ни – тем более – пассажиры к экстремальным условиям не готовы.

Но как обратиться со столь щекотливым предложением к Черил? Что сказать, чтобы это не выглядело прямым подстрекательством к обольщению термоядерщика? Шли только первые сутки, и Штраус еще не чувствовал себя готовым толкнуть Черил в объятия Вильюкиса.

Ждать! Пока, во всяком случае, ждать!

Вильюкис хмурился. От ванны ему стало чуть легче, и он был доволен проявленной в разговоре со Штраусом твердостью. В сущности, Штраус – неплохой малый, но, как все они («они»– капитан, команда, пассажиры, все тупицы, населяющие Вселенную и не являющиеся термоядерщиками), он стремится избежать ответственности. Свалить ее на термоядерщика. Дудки! С Вильюкисом этот номер не пройдет.

Вильюкис встал и потянулся – высокий, с глубоко посаженными глазами, над которыми навесом торчали густые брови. Эта болтовня, что они могут застрять здесь на годы, – только попытка запугать его. Пусть как следует пораскинут мозгами, авось, определят размеры этого облака. Должно же оно где– то кончаться. Едва ли они сидят в самом центре. Конечно, если корабль находится вблизи одного края, а мчится к другому…

А вдруг дело и впрямь затянется на несколько лет? Такого еще не бывало. Самое длительное путешествие в глубоком космосе продолжалось восемьдесят восемь дней и тринадцать часов. Тот корабль попал в диффузную туманность и должен был снизить скорость, а потом наращивать ее до девяти десятых скорости света, чтобы можно было сделать прыжок.

Никто не погиб. Конечно, двадцать лет, например… Но этого не может быть.

Сигнальная лампочка трижды мигнула, пока он обратил на нее внимание.

Ну, если это капитан, Он ему покажет!…

– Антон!

Нежный настойчивый голос несколько поубавил досаду. Вильюкис позволил двери на миг открыться, чтобы впустить Черил.

Двадцать пять лет, зеленые глаза, решительный подбородок, матово-рыжие волосы…

– Что-нибудь случилось, Антон? – спросила девушка.

Даже термоядерщик не станет слишком откровенничать с пассажирами, и Вильюкис ответил:

– Вовсе нет. С чего вы взяли?

– Так сказал один пассажир. Некий Мартанд.

– Мартанд? Что он в этом смыслит?

– Затем подозрительно: – И почему вы слушаете какого-то дурака-пассажира? Что он собой представляет?

Черил слабо улыбнулась.

– Просто человек. Ему лет под шестьдесят, и он вполне безобиден, хотя, по-моему, не хочет, чтобы его считали таким. Но не в том суть. Все заметили, что звезд не видно, и Мартанд сказал: это неспроста.

– Вот как? Мы просто пересекаем облако. В галактике их полно, и суперкорабли постоянно проходят через них.

– Да, но Мартанд говорит, что и в облаке, как правило, видны звезды.

– Что он в этом смыслит? – повторил Вильюкис. – Он что, старый космический волк?

– Н-нет, – признала Черил. – Кажется, это вообще первое его путешествие. Но он, видать, очень знающий человек. – Чувствуется!

– Ступайте– ка к нему и велите заткнуться, если он не хочет попасть в изолятор. И сами тоже помалкивайте.

Черил склонила на бок головку.

– Знаете, Антон, мне начинает казаться, что у нас действительно что-то случилось. Вы так это сказали… А Луис Мартанд – интереснaя личность. Он школьный учитель. Преподает в старшем классе общий курс наук.

– Школьный учитель! Боже милостивый! Черил…

– Но вам стоило бы его послушать. Он говорит, что учить ребят – одна из немногих профессий, при которых надо иметь некоторое представление обо всем на свете, потому что ребята вечно задают вопросы и легко распознают липу.

– Вот и вам следовало бы научиться распознавать липу. В общем, велите ему заткнуться, не то я сам это сделаю.

– Хорошо. Но прежде скажите, верно ли, что мы пересекаем гидроксильное облако и что термоядерная труба выключена?

Вильюкис открыл рот, но тут же закрыл его. Наступила долгая пауза.

– Кто вам это сказал? – спросил он наконец.

– Мартанд. Ну, я пойду.

– Нет, – резко произнес Вильюкис. – Постойте. Кому еще Мартанд все это рассказывал?

– Никому. Он говорит, что не хочет сеять панику. Должно быть, я просто оказалась рядом, когда это пришло Мартанду в голову, и ему надо было с кем– нибудь поделиться.

– Знает он, что мы с вами знакомы?

Черил чуть сдвинула брови:

– Кажется, в разговоре я об этом упомянула.

Вильюкис фыркнул:

– Не воображайте, что этот старый идиот, которого вы подцепили, лезет из кожи вон ради вас. Это он пытается через ваше посредство произвести впечатление на меня.

– Вот уж нет. Он даже специально просил ничего вам не говорить.

– Зная, конечно, что вы тут же отправитесь ко мне.

– Да зачем ему это?

– Чтобы посадить меня в галошу. Вы знаете, что такое быть термоядерщиком? Все тебя ненавидят, все против тебя. Потому что ты необходим, потому что…

– Но при чем тут это? Если Мартанд ошибается, как он может посадить вас в галошу? А если он прав… Он прав, Антон?

– Что именно он говорил?

– Я не уверена, конечно, что могу все вспомнить, – задумчиво сказала Черил. – Это было через несколько часов после прыжка. В то время все говорили, что звезд не видно, а без них путешествовать в глубоком космосе совершенно неинтересно. В гостиной только и было разговоров, что о следующем прыжке. А потом пришел Мартанд и заговорил со мной… Пожалуй, он мне симпатизирует.

– Пожалуй, я ему не симпатизирую, – угрюмо заметил Вильюкис. – Продолжайте.

– Я сказала, что скучно лететь, когда ничего не видно, а он сказал, что так будет еще некоторое время, и мне показалось, будто он обеспокоен. Естественно, я спросила, почему он так думает, а он ответил, что термоядерная труба выключена.

– С чего он это взял?

– Он говорит, что в одном из мужских туалетов слышалось негромкое гудение, которое теперь смолкло. А в стенном шкафу, где лежат шахматы, одно место всегда нагревалось от трубы. И теперь это место холодное.

– Это все его доводы?

– Он говорит, – продолжала она, – что звезд не видно, так как мы находимся в густом облаке; а термоядерная труба выключена, потому что здесь не хватает водорода. По его словам, нам может не хватить энергии для нового прыжка, и если мы станем искать водород, мы можем на годы застрять в этом облаке.

Выражение лица Вильюкиса стало свирепым.

– Он паникер. Вы знаете, что за это…

– Он не паникер. Он предупредил, чтобы я никому ничего не говорила, потому что это вызовет панику, и еще потому, что ничего такого с нами не случится. Со мной он поделился просто потому, что я оказалась рядом, когда эта мысль пришла ему в голову. Вообще же он сказал, что есть очень легкий выход из положения и термоядерщику это, конечно, известно, так что беспокоиться не о чем… Однако вы ведь термоядерщик, вот я и подумала, что надо спросить у вас, верно ли это все насчет облака и насчет того, что вы уже принимаете какие-то меры.

– Ни черта он не понимает, этот ваш школьный учитель. Держитесь от него подальше… Гм-м… А говорил он, что это за легкий выход из положения?

– Нет. Спросить его?

– Нет. Зачем мне это? Что он может знать? Впрочем… Ладно, спросите. Мне любопытно, что у этого идиота на уме. Спросите.

– Я могу спросить. Но у нас действительно неприятности?

– Предоставьте это мне, – отрезал Вильюкис. – И пока я не сказал, что у нас неприятности, считайте, что их у нас нет.

Он долго глядел на захлопнувшуюся за Черил дверь, сердито и вместе с тем растерянно. Что он намерен предпринять, этот Луис Мартанд, этот школьный учитель, осеняемый идеями?

Если в конечном счете путешествие затянется, пассажиров надо осторожно к этому подготовить. Но кто станет слушать, если Мартанд уже сейчас обо всем раструбит?…

Почти яростно Вильюкис щелкнул тумблером, вызывая капитана.

Мартанд был строен, подтянут. Губы его все время, казалось, готовы сложиться в улыбку, хотя лицо неизменно сохраняло вежливую серьезность и словно бы даже надежду, как будто он постоянно ожидал услышать от собеседника нечто поистине важное.

Черил сказала ему:

– Я разговаривала с мистером Вильюкисом… Он, вы знаете, термоядерщик. Я передала ему ваши слова.

Мартанд с нескрываемым неудовольствием покачал головой:

– Боюсь, вам не следовало этого делать!

– Ему не понравилось…

– Конечно. Термоядерщики – народ особый, они не терпят, чтобы посторонние…

– Я это заметила. Но он уверяет, что для беспокойства нет причин.

– Конечно, нет. – Мартанд успокоительно погладил ее по руке. – Я ведь сказал вам, что из такого положения есть очень простой выход. Хотя допускаю, что Вильюкис не сразу до него додумается.

– До чего додумается? – 3атем мягко: – Почему он не сразу додумается, если вы додумались?

– Но он специалист, милая девушка. Специалисты мыслят привычными для их специальности категориями. Им трудно от этого отрешиться. Мне же нельзя быть косным. Демонстрируя перед классом опыт, я почти всегда должен импровизировать. Я, например, никогда еще не работал в такой школе, где имелся бы миниатюрный атомный реактор; и когда мы проводили занятия в поле, мне пришлось смастерить термоэлектрический генератор, работающий на керосине.

– Что это такое – керосин? – спросила Черил.

Мартанд, явно очень довольный, засмеялся:

– Вот видите? Люди забыли. Керосин – это такая горючая жидкость. Мне случалось нередко пользоваться еще более примитивным способом добычи огня: с помощью трения. Слышали о таком? Вы берете спичку…

Черил тупо смотрела на него, и он снисходительно продолжал:

– Ладно, неважно. Я просто пытаюсь, объяснить, почему ваш термоядерщик не сразу найдет выход. Я же привык пользоваться примитивными методами… Например, вы знаете, что это? – Он указал на смотровое окно, за которым фактически ничего не было видно, отчего и в гостиной отсутствовал народ.

– Облако, пылевое облако.

– Да, но какое? Основное вещество, присутствующее всегда и всюду, – водород. Он, можно сказать, заполняет Вселенную, и на этом держится навигация в глубоком космосе. Ни один корабль не может запастись горючим, необходимым для повторных прыжков или для того, чтобы то разгоняться почти до скорости света, то вновь резко замедлять ход. Нам приходится черпать горючее из космоса.

– Знаете, меня всегда это удивляло. Я думала, в космосе ничего нет, он пуст.

– Почти пуст, голубушка, а «почти», как известно, не считается. Делая сотню тысяч миль в секунду, успеваешь собрать и сконденсировать достаточно водорода, даже если в каждом кубическом сантиметре лишь несколько его атомов. А малые количества водорода при постоянно идущей термоядерной реакции дают нужную кораблю энергию, В облаках водорода обычно даже больше, чем нужно, но примеси могут иной раз испортить все дело. И сейчас именно такой случай.

– Откуда вы знаете, что здесь есть примеси?

– Зачем бы иначе мистер Вильюкис выключил термоядерную трубу? После водорода в космосе наиболее часто встречаются гелий, кислород и углерод. Раз трубу выключили, значит, здесь недостает горючего, то есть водорода, и имеются гибельные для сложной термоядерной системы вещества. Гелий тот безвреден. Скорее всего, это гидроксильные группы, образующиеся при соединении кислорода с водородом. Вам понятно?

– Пожалуй. Я проходила в школе этот общий курс наук, и кое-что мне запомнилось. Пыль фактически состоит из гидроксильных групп плюс твердые частицы.

– Собственно, гидроксил в умеренных количествах не очень опасен для термоядерной системы, но вот соединения углерода – другое дело. Здесь, скорее всего, есть еще и формальдегид. Теперь понимаете?