Услышь меня

Редактор Сергей Барханов

Корректор Ольга Рыбина

Корректор Алена Деньгова

Дизайнер обложки Анастасия Дроздова

© Анна Б., 2024

© Анастасия Дроздова, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-6467-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Капли горячей густой крови стекают по пальцам. Дым от огня щиплет глаза. Рано или поздно он потухнет, должен сам это сделать. И быстрые легкие шаги за спиной скребут по снегу пятками.

Черными земляными струпьями, с треском и шуршанием, дорога вылетает из-под колес автомобиля. Не дорога – одно название. Она пахнет холодной землей и соленым камнем, ведет за собой трудно и высоко. Заставляет напрячь все мышцы тела: ногу на педали, спину в сиденье, руки на руле. Я весь обратился в слух и сквозь закрытые окна силюсь поймать хоть какой-нибудь звук. Ветер дует злобно и гулко, я это знаю, но глаз не видит его движения.

На душе тягостная тоска, освещенная лишь одним знанием, как тонким лучиком, что изредка пробивается сквозь грозовые тучи и туман. Тоска колет меня острой иглой, словно пытается пробраться в самую глубь. Въезжаю на узкую горную тропу, чуть не застреваю, погружаясь всеми колесами в жижу, но внедорожник скрипит и со злобным рыком выносит себя из грязи.

Все вокруг словно умерло или спит. Снег местами чернеет, всюду и для всех пахнет сыростью и пустотой. Но для меня здешнее зимнее небо даже в такие пасмурные дни уникально: чистое, яркое, болезненно прозрачное – будь оно серым, сизым или даже синим. А рядом, сбоку от меня, быстрое, чуть заметное дыхание.

– Лука, Лука, – кричит мне Женщина. Именно Женщина, с большой буквы, потому что для меня она – все. Для меня, маленького, она самое важное, главное, любимое, почти что богоподобное существо. Кроме нее, у меня никого нет. Кроме меня, у нее никого нет. Я называю ее Баба́. Каждый раз ставя ударение именно на последнем слоге, потому что она меня так научила, а спорить запрещено. Баба пахнет дымом от костра, чем-то сладко-медовым, горными травами и огнем, который должен был бы кипеть в ее крови, родись она в нашей семье – точнее сказать, в роду. Но она была лишь женой моего деда. Произносить его имя вслух мне запрещено.

Когда она берет меня за руку, всегда говорит, что чует отголоски того пламени, что передал мне мой отец, а ему – его отец. Но ни огня, ни отца, ни деда больше нет. Есть только я и Баба.

А говорить о том, что произошло, мне тоже запрещено. Мои отец, мать, брат и сестра – я почти не помню их лиц, запаха кожи или звука голосов, в памяти только жар тела. Правда, его не было у мамы. А вот любое прикосновение к брату, сестре или отцу – это как схватить уголь голой рукой. Не больно, только горячо. Баба всего один раз сказала, что этот огонь пошел от деда нашего деда – значит, очень давно. А когда его не стало, то весь огонь перешел понемногу в каждого из нас. И больше всего досталось мне. Наверное, это потому, что все остальные умерли. Мои волосы, кожа и глаза выгорели от него. Они цвета пепла, как у деда, но говорить об этом вслух мне запрещено. Наверное, я тоже мертв, как и все остальные, с той ночи, когда мне стало восемь. Баба рассказала мне, как все было, ведь я сам не помню. О своих воспоминаниях мне думать нельзя – запрещено.

Я резко проснулся и увидел, что в комнате пусто. Кровать старшего брата была все еще заправлена. С сестрой мы никогда не жили вместе – мама так велела.

– Вы разные, Лука. Не нужно вместе. Лучше живи с братом – всяко веселее, – сказала мама, проведя по моей макушке рукой, в которой не было огня, ведь она не из моего рода.

– Она здесь чужая, – постоянно говорила Баба и каждый раз в такие моменты отворачивалась от отца.

А я любил маму от этого еще больше. Видел, что папа будто бы специально ее радовал, словно назло, из упрямства: любимые лакомства, цветы на столе, смешные истории, обнимал в доме так, чтобы никто не видел, но только не я. Зато мне никогда не приходилось слышать, чтобы мама и папа спорили. Мама только улыбалась и молча выходила из комнаты. А папа хмурился, потом вставал и шел за ней. Мама однажды попросила нас не подходить к их комнате после того, как все пойдут спать. И мы не делали этого, потому что не хотели ее расстраивать. Даже дали обещание.

И вот я почти готов нарушить его. Слезаю с кровати, быстро выбегаю из комнаты и иду искать сестру. Но в ее комнате, с видом на мамин любимый луг, тоже пусто. И на лугу пусто. Я обегаю весь дом, но в нем тишина. Она меня пугает, так не должно быть.

Слышу, как кричит Баба с улицы. Бегу туда и по пути ударяюсь мизинцем о порожек с гвоздем. По ноге прокатывается волна боли, и вот уже позади меня остается кровавый, еле заметный в темноте след. Содрал кожу, наверное. Продолжаю шлепать босыми пятками по холодному полу и оказываюсь на улице в одном исподнем. А там Баба, она плачет и кричит, почему-то машет руками, а потом резко падает на землю рядом с большой и темной тенью, и таких теней там несколько. Четыре.

– Лука, уйди, не смотри! – кричит она, а меня словно огненным бичом тянет в сторону теней на земле.

Баба начинает тихонько стонать и царапать землю руками. Ползает на коленях от одной тени к другой, а я стараюсь подойти к ним как можно незаметней, чтобы она меня не отругала. Резким порывом взвивается наш горный ветер – жестокий и очень холодный. Он яростно треплет тлеющие угли в кострище, и ночь загорается красным, густым и темным. Я вижу своих родных.

Они лежат с закрытыми глазами в чем-то темном. Тела как будто сломанные. Мама обнимает моих брата и сестру. Отец лежит рядом на боку и будто пытается дотянуться до них. Баба держит его голову у себя на коленях и гладит. Угли освещают ее пальцы, которые перепачканы чем-то. «Почему у папы борода темная?» – не знаю почему, задаю я себе вопрос. Он меня колет сильнее ветра и холода.

– Баба, что это? Что с ними?

Я хочу подойти ближе, но она резко вскидывает руки и кричит на меня:

– Лука, я сказала тебе – не смотреть! Зачем ты смотришь?! Уйди в дом!

Она машет рукой в мою сторону так, словно отгоняет собаку или кошку. Я начинаю плакать от страха, а еще потому, что хочу подойти к маме и сестре, но Баба продолжает прогонять меня. Она всегда говорит, что не слушаться запрещено. Но сейчас я очень хочу к маме, поэтому отхожу на пару шагов и сажусь почти голыми ягодицами на покрывшееся льдом и снежной изморозью крыльцо. Чуть поодаль кострище и красные, злые от ветра угли. От них исходит запах горных трав, которые мама всегда бросает в огонь. И чего-то еще, чего я не знаю или не могу понять.

– Мы защищаем наш дом и нашу семью, – объясняет мама, кидая в языки пламени засушенные растения, которые собирает всегда сама. Иногда она уходит так надолго, что мне кажется – никогда больше не вернется. В такие дни брат хватает меня на руки, поднимает высоко и кричит мне снизу:

– Смотри, Лука! Вон тот луг, где мама. Вон тот холм, видишь? Не туда смотришь!

Он подбрасывает меня вверх, и на какое-то мгновение я словно лечу. Он почти у самой земли ловит меня и помогает встать, если я все-таки падаю, не удержавшись. Но мне все равно нравится летать, хоть и страшно.

Последний треск затухающих углей возвращает меня в жуткое настоящее, зимнее и ночное. Туда, где я сижу в трусах на крыльце. Где ночь в горах сменилась красным рассветом, а Баба хриплым голосом говорит, что разбойники и убийцы, которые промышляют в наших краях, взломали, напали и всех убили. Только мы с ней спаслись, и это судьба рода. Баба часто говорит это слово, а мама его очень не любит… Не любила.

– Лука, Лука, – кричит мне Баба. – Нам пора летать, милый. Пора встретиться с родом. – Она не говорит «семья», это слово любила мама. А о маме говорить запрещено.

Вот полет – другое дело. Это лучшее, что случается со мной. Приятнее этого ничего нет. Баба превратила полеты в настоящий праздник, почти ритуал, который я пока не могу провести сам. Не запрещено – просто не умею. Но в будущем стану выполнять каждый шаг ответственно и правильно, как она учит. А пока я просто обожаю каждый бесконечный миг своего полета. Это традиция нашего маленького рода.

Я каждый раз нервничаю, что не вернусь или не очнусь, как однажды чуть не случилось с ней. Я бил ее ладонями по лицу, даже вылил на нее ведро воды, как она учила, – только тогда она очнулась, и у нее пошла кровь носом. И теперь я боюсь, что мой род не отпустит меня обратно домой. Или что я тоже буду истекать кровью, пока не умру. А она видит это, обнимает меня и тихонько произносит:

– Лука, тебе нечего бояться. Слезы огня – это дар, чтобы не терять связь со своим родом. Ведь ты помнишь, что душа человека – это любовь. А любить… – она замолкает и ждет, пока я закончу за нее.

– Любить – это значит быть живым, – нервно продолжаю я. – Баба, почему ты заставляешь меня повторять это?

Нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу. Мне нужен этот полет скорее, быстрее. Раздражение разгоняет огонь в моей крови, я покрываюсь испариной. Меня бросает в дрожь, воздух кажется сухим, а жар от костра, к которому она подвела меня, становится нестерпимым. Треск горящего дерева слишком громок для моих ушей, а от яркого пламени слезятся глаза.

– Я заставляю тебя, чтобы помнил. До самого последнего дня в этом мире ты должен помнить, что любить – значит быть живым. Огонь не терпит холода и воды, он должен погибнуть сам, будто заснуть. В тебе огонь твоего деда – люби его, живи им.

Баба с блеском в глазах смотрит на меня, и я вижу в ее руках заветную бутылочку. В ней слезы огня, которые я сейчас буду пить.

– А теперь садись, как я тебя учила, – говорит она мне.

И я послушно сажусь, скрестив ноги, на мягкую подушку рядом с огнем, который, как мне кажется, сейчас сожрет меня. Я сделаю ради слез огня все.

– Вот молодец, мой Пламень. – Она часто меня так называет, особенно перед нашим ритуалом. – Я буду с тобой, чтобы ты не боялся.

– Но я почти не боюсь! – пробую возмущаться я, но заветная маленькая бутылочка заставляет меня замолчать. На все готов, только бы побыстрее. Каждый день, в одно и то же время, на рассвете. Пока еще нет лишних звуков и красок в природе и день не настолько яркий, чтобы ослепить меня. «Пока тени дышат», – объясняет Баба, только я ее не понимаю.

– Вот и славно.

Она вынимает пробку из маленькой бутылочки и быстро опрокидывает ее на палец. На нем остается почти незаметная капля жидкости, которую она бросает резким движением на угли у края костра. Затем зачерпывает одну маленькую белую каплю, что меньше кончика ногтя на моем мизинце, и растирает по своим губам. Я завидую ей, гляжу со злостью, огонь внутри жжет меня. Но я знаю, что сладкий дым сейчас проникнет в мои легкие, поэтому делаю глубокий вдох и закрываю глаза. Сейчас, сейчас начнется полет. Сладость, которая еще недавно была только в легких, теперь во рту, на языке, в носу, она растекается по всей крови и во всем мире, что вокруг меня.

– Говори за мной, Лука, – странным голосом шепчет Баба. – Слово в слово: «Я делаю это ради рода, я делаю это ради рода, я делаю это…»

И я повторяю за ней. Один раз, второй, третий – и начинаю тихонько, неимоверно медленно и тягуче падать назад. Мое тело становится ватным и мягким, как зефир. Запахи вокруг смешиваются в один – запах дыма. Серый туман костра и трав, бесконечный, тяжелый и горячий, становится для меня воздухом, которым я буду дышать целую вечность, пока не закончится действие странной жидкости. Звуки вокруг становятся тягучими и глухими, как далекий звон колокола, если б он был под водой. Даже через закрытые глаза я вижу яркие языки пламени, они гладят меня, не касаясь. Я неимоверно счастлив, мне хорошо. Так сильно, что, кажется, сейчас взорвусь. Перестаю чувствовать тело, падаю все дальше и дальше.

В полете я оказываюсь в своем любимом месте, но оно словно бы ненастоящее. Представляю своих родных, какими запомнил. А еще вижу небо, луг, наш дом и крыльцо.

Я почти уже представил, что мама подходит ко мне, как огонь выталкивает меня обратно. Языки пламени охватывают мое тело, заменяя жесткостью ватное, бесконечное ощущение счастья. Дым прекращает быть воздухом, а звуки рассвета в горах являются мне четко и ясно. Однажды, когда я очнулся от полета, я не выдержал и заплакал. В слезах я крикнул:

– Не хочу больше! Не буду! Почему нельзя говорить о семье?

Баба резко вскидывает голову, и через секунду на мою щеку обрушивается звонкая горячая пощечина, от которой я начинаю плакать еще сильнее. А потом Баба крепко прижимает меня к груди. Сквозь слезы я слышу гулкое биение ее сердца. Она гладит меня по горящей щеке, укачивает и тихо шепчет:

– Лука, мы с тобой вдвоем. Род – это то прошлое, которое нас поддерживает. А семья – это слабость, забытое прошлое, оно нам не нужно. Мы с тобой – тоже часть рода. Забудь остальных. Ты так похож на своего деда, мой Пламень, такой упрямый. Он тоже не слушал. – Она целует меня в лоб и снова прижимает к себе.

Баба еще крепче сжимает меня и повторяет эту фразу несколько раз. Она говорит мне это после каждого ритуала, а я запоминаю. Мы сидим вдвоем у догорающего костра, над которым поднимается свежее желтое солнце. Звуки просыпающихся холмов, всегда родные и знакомые, кажутся мне чужими, злобными и даже пугающими – после полета всегда так. Я сижу тихо, а в моей голове мечутся и жужжат, как шмели над цветами, вопросы, на которые я не могу ответить. Но, может, смогу со временем. Баба поможет мне…

Мы живем вдвоем почти десять лет. Я говорю только с ней, не считая моих одноклассников и учителей, которых вижу в школе. И вот мне четырнадцать, в этот день я впервые целую девочку. Нам по пути, мы вместе идем из школы домой. Я смотрю на нее с начальных классов. Несколько лет набираюсь смелости подойти и заговорить. На разговоры уходит два года. Потом еще несколько лет я учусь дотрагиваться до людей. Позволяю им пожать мне руку и похлопать по плечу – раньше это делала только Баба и еще реже врач.

Я держу в своей руке мягкую и маленькую ладонь девочки. Вижу свой забор, Баба как раз его в очередной раз перестроила. На меня накатывает страх. Он сковывает и отупляет, но я специально в полете учусь смелости. Мы останавливаемся, и я быстрым движением целую ее в губы, а потом смотрю на нее. Вижу глаза – теплые и солнечные, как весенний день. Пробую поцеловать еще раз, уже смелее. Мне нравится ощущение жара, которое наполняет мои вены, оно прогоняет страх. Легкое покалывание во всем теле дразнит и веселит. Я рад, что она крепче сжимает мою руку. Мы стоим и целуемся еще некоторое время, а затем легко прощаемся, договорившись о том, что завтра вместе пойдем в школу.

На следующий день она не приходит, и через день тоже. Я рассказываю обо всем Баба, и та говорит мне, что все они уехали, пытается обнимать, но меня это только злит, я отстраняюсь и ухожу в долину. Туда, где часто гуляла мама. Она бы сказала мне все иначе – не так сухо и коротко, не избегая при этом слова «семья», все еще запретного. Но я повторяю про себя эти звуки, чтобы не потерять их ценность, не забыть тех, кого любил в детстве и люблю до сих пор.

Проходит еще два года. Мне шестнадцать, у меня первый секс. На этот раз жара в теле еще больше. Ощущения похожи на полет, только без слез огня, все чище, прозрачнее и понятнее для меня. Я будто горю вместе с девушкой, с которой близок. Прикосновение к влажному телу, дрожь от неумелой ласки, опасение быть услышанными и узнанными – в этот момент я словно живу по-настоящему, не стесняясь себя. Позже я все же научусь скрывать, держать в себе эмоции и чувства. Свяжу их в толстую паутину и буду выпускать их нарочно только во время физической близости – для пущей остроты.

Ту девушку я видел потом еще пару раз, и оба эти раза мы занимались любовью так долго, что я потом не мог ходить. Она, наверное, тоже, но мне нет до этого дела. Мне это было нужно – отпустить всю боль. А потом снова ее копить, упиваясь слезами огня.

Однажды я решаю, что мне пора бежать из долины и из дома, который становится для меня могилой. Начинается все с частых перемен настроения Баба. И чем чаще она расстраивается, тем больше принимает слезы огня. Дышит ими, добавляет в напитки или еду. Я все меньше вижу в ней ту, с кем рос, но делаю так же, как она. Передо мной предстает иной человек – часть ее сознания будто живет за гранью реальности.

Мне исполняется семнадцать, я говорю ей, что планирую уехать в конце года из дома. В мой день рождения Баба чуть не умирает во время полета. Снова, как тогда в моем детстве. Пока ее спасают врачи, я думаю о своем выборе: остаться здесь и сгореть или уехать и постараться начать жить заново?

Тем самым я вру себе, ведь на деле передо мной иной выбор. Слезы огня, к которым я привык с детства, держат меня сильнее родственных связей и воспоминаний. А делать их умеет лишь Баба, не доверяя мне и половины состава. Я должен принимать их, чтобы жить. И для меня очевидно, что мне предстоит или медленно умирать от яда, поддерживая им себя, или отказаться полностью и сгинуть в агонии. Выбираю медленный конец. Первый трусливый поступок в моей жизни.

Но тогда же я решаю, что хочу исцелять людей. Если не их тела, то хотя бы души. Вспоминая себя, восьмилетнего, хочу избавлять людей от боли, давать им шанс на жизнь с чистого листа. Стараюсь начать с себя. Каждую статью и прочитанную книгу, любой материал, который попадал мне в руки, и каждое знание, которое давали мне профессора и педагоги, я считаю бесценным. Они помогают мне практически отказаться от слез огня. Я превращаю эту эссенцию в некое подобие божества и принимаю ее только при крайней необходимости в минимальных дозах, каждый раз опасаясь, что не очнусь, продолжая ее люто ненавидеть, как самую большую навязанную мне слабость. Запасами снабжает меня Баба. Выдает только то количество, которого хватит на дни, отмеренные до следующей нашей встречи. Я боюсь, что мой яд кончится быстрее. И этот страх помогает мне жить, теперь он мой главный страж.

Я стал умнее. И теперь в каждый свой приезд к Баба я тайно отливаю в свои пузырьки жидкость из ее флаконов. Я вор и слабак. Но я очень хочу жить, и это уже мой собственный выбор. А еще я хочу, чтобы она услышала мою просьбу отпустить меня и дать рецепт. За мои долгие и не очень поездки к ней не пропускаю ни дня, чтобы скопить на несколько лет вперед. Этого должно хватить, пока я сам не смогу узнать состав или не перестану быть зависимым. Или просто быть.

В попытках построить жизнь, которая бы мне нравилась, проходят годы. И сейчас я в своем кабинете. Любимое и ненавидимое мною солнце пробивается даже сквозь темные тяжелые шторы, с этим ничего не поделаешь. Яркие лучи хоть и не греют, но на улице глазам все равно больно до слепоты. Этот свет особенно сильно мешает моим пациентам. Отвлекает их, дурачит и морочит. Люди путаются в словах, а то и вовсе отказываются говорить, замолкая и замыкаясь в себе. Так бывает практически с каждым. Хотя дело и не в шторах вовсе.

В первый раз каждый мой пациент садится напротив и молчит. Иногда сразу плачет, сам не понимая почему, но все равно какое-то время молчит. Могут пройти минуты, прежде чем в комнате будет произнесено хоть слово. Попасть ко мне может любой желающий. Но на деле выходит, что лишь один из десяти доходит до нужной двери. Каждый день на работе я вижу людей, которым причинили страдания другие люди. Родители и дети, любовники и супруги, друзья и враги, родственники и даже проходящие мимо малознакомые персонажи. В какой-то момент я делаю для себя вывод: счастливых людей просто не существует. Каждый несчастен по-своему, но все в равной степени.

Каждого мучит жажда чего-либо, отягощенная отсутствием желания развиваться или стараться. Иных людей до самых кончиков волос наполняют мечты о любви, но в их душе нет глубины. Они и сами не способны на любовь, но жаждут заполучить ее, как заветный трофей. Чтобы было – потому что быть должно. Приходят и те, кому хочется крепкой семьи, но в них самих отсутствует понимание свободы человеческой личности, без которой семейная жизнь, которой они жаждут, превращается так или иначе в тюрьму. Одно меня не перестает удивлять: практически каждый человек категорически не хочет или боится делать осознанный выбор, а порой и просто критически мыслить. И никто не хочет слушать и слышать другого. Но все же для некоторых людей я могу сделать исключение, простить их за слабость; ситуации действительно бывают крайне запутанные и сложные, разбирать их приходится долго, но результат того стоит. Еще ни разу я не помог кому-то на первой же сессии. Я лелею в себе мечту, что однажды в мою дверь постучится изувеченный жизнью человек и я исцелю его раз и навсегда.

Встречаются и проблемы, решение которых лежит на самой поверхности, где выбор не так уж и сложен. И все же человек отказывается приложить хотя бы минимальные усилия, дабы помочь в первую очередь самому себе. С подобными персонажами сессии коротки, результат держится недолго, и все возвращается на круги своя весьма скоро. С другой стороны, изредка ко мне попадают те, кто отмечен странной роковой печатью. Таких я жажду увидеть, выслушать и вылечить, из таких я собираю свою коллекцию. Опять же, это все долго и мучительно, а я жажду фееричной победы над болью.

Один из людей с печатью сейчас сидит напротив меня. Ее историю я буду восстанавливать из маленьких клочков – сердцем чую, что придется подбирать их с земли и очищать от людской грязи. Но такой пациент у меня не в первый раз – справлюсь.

Я осторожно стучу в дверь. Руки трясутся. Его номер мне дала знакомая одной знакомой. Когда совсем перестала спать по ночам, смирилась с тем, что пора бы мне самой себе помочь, раз не сподобилась раньше. Прошлое мешает будущему. Моей влюбленности… возможной влюбленности – пока не совсем ясно, но три ужина и один завтрак вроде бы что-то значат. И потому я ищу знающего человека, который приведет меня здоровой к той самой моей новой влюбленности. Чтобы ужины и завтраки повторялись.

Я еду через весь город в старый красивый особняк в центре, пешком поднимаюсь по лестнице на пятый этаж, тяжело дышу, обливаюсь потом, про себя уже плачу и жалею, что приехала сюда, потому что не хочу уже ничего рассказывать. Но все равно иду, помня про ужины и завтраки, которые рождают новую влюбленность. Новую, очередную, скорее всего, снова неудачную. Подхожу к двери и осторожно стучу. Как всегда, стесняясь. Вдруг не услышали.

– Можно?

Тихонько приоткрываю тяжелое деревянное полотно, и солнечный луч на мгновение так ослепляет меня, что я не вижу сидящего в кабинете человека. Густой грудной голос отвечает мне:

– Да.

Одно слово – и все. Не знаю, как реагировать, хочется развернуться и убежать подальше, обратно к ненавистным, но знакомым проблемам. Я уже собираюсь отпустить ручку двери и сделать шаг назад, как некто из глубины комнаты снова обращается ко мне:

– Лева, вы уже пришли.

Мне нечем крыть и нет сил спорить. Не могу выглядеть идиоткой еще в одних глазах. Потому что наутро, в тот самый завтрак, я озвучила нечто вроде:

– Давай лучше не видеться больше, все равно ничего не выйдет.

Тот, кому я это заявила, поперхнулся кофе, но нашел в себе силы улыбнуться, сидя в моей же постели. Потом деликатно собрался и, уезжая, сказал тихо:

– Позвони мне сама, пожалуйста, как разберешься со всем этим.

Что он имел в виду под «всем этим», я не знаю, но я позвонила. Только не ему. А той знакомой другой знакомой. И сейчас захожу в кабинет, где уже в полной мере могу разглядеть своего будущего мучителя. И меня сносит волной страха. Вижу его перед собой и удивляюсь: как вообще таких земля носит и зачем он сам по ней носится? Вся внешность этого человека буквально кричит о том, что все будет только так, как он захочет. Ничье мнение или желание не будет учитываться. Легкий холодок не пробежит по его спине, ладоням и кончикам пальцев. А вот по моим – да.

Мужчина встает из-за стола уверенным, быстрым движением, внимательно смотрит на меня, изучает. Я вся съеживаюсь, уменьшаясь в размерах до едва заметной точки в пространстве. Глядя в эти жесткие и непримиримые светло-серые глаза, я вдруг представляю, как в огне тает кусок льда. С громким треском, покрываясь извилистыми трещинами, он раскалывается, оставляя после себя пар от капель, что падают в пламя.

Снова слышу его голос, пытаюсь взять себя в руки и говорю:

– Просто Аля, если можно. Тем именем меня никогда никто не называет.