- -
- 100%
- +
В последние окаянные годы отец Владимир всё чаще обращался мыслями к своему деду, Власию Вознесенскому, которого и до сей поры в округе старые люди поминали.
Во-первых, потому, что это он, придя в село совсем молодым священником, великими трудами отстроил в Ильинском белокаменный храм, на месте древнего, деревянного, сгоревшего от молнии.
Во-вторых, будучи ещё во цвете сил, неожиданно передал Власий свой приход рукоположенному накануне сыну, а сам принял чёрную схиму и навсегда удалился от мира в глухом лесу за обширным Катовым болотом, где собственноручно срубил себе отшельнический скит.
Отшельничал строго: питался дарами лесными, от редких гостей принимал лишь сухари да соль. Молился всегда на воздухе, к солнечному восходу лицом, стоя на огромном замшелом валуне.
Место выбрал себе Власий, видать, не без умысла: от села к нему вёрст за десять получалось – вокруг болота гиблого, да больше всё по бурелому! От безделья в такой путь никто не пойдёт, а значит, по-пустому и беспокоить не станут.
А с одного случая стали Власия во всей округе за чудотворца почитать.
Упала тогда страшная засуха: житу уж в колос выходить надобно, а с небес – ни капли. Зной палит и палит, ещё немного – и погибнет всё на полях, и быть тогда голоду.
Исчерпав все известные средства, вспомнили селяне про отшельника, да и отрядили к нему ходоков.
Старец встретил их сурово: перейти ручей, за которым скит стоял, не позволил – остановил на берегу. Стали просить его – умоли, мол, батюшка, за нас святого Илью-пророка, дабы дал нам дождя, а Власий их оборвал: «Без вас ведаю, кого молить!»
Указал посохом на ручей: «Умывайтесь, – говорит, – столько раз, сколько каждый своих грехов припомнит, да не вздумайте утаить чего сами перед собой!»
Опустились мужики на колени, стали истово воду пригоршнями брать, умываться. Долго получилось, даже лбы от холода заломило – вода-то в ручье студёная: белый песок на дне кипит весь чистыми ключами, бьющими из земли.
Когда, наконец, спины выпрямили – а Власия уж и нет. Переглянулись, потоптались на месте, да и пошли обратно молча – вспомнилось каждому много, было о чём подумать.
К вечеру, как из лесу выходить стали, загремело тяжко да раскатисто небо за спиной, и обрушился дождь – прямой, обильный, неспешный – само спасение. Забыли мужики по усталость, побежали к селу вприпрыжку, как ребятишки малые, скользя и падая на скользкой тропе, дивясь и радуясь происходящему чуду…
Ближних своих в скиту Власий тоже не привечал, ещё и строже, чем чужих. Даже внука родного принял единственный раз, когда явился тот к деду-отшельнику за благословением на церковное служение. Встреча была странной и короткой, но в душе у Владимира запечатлелась она на всю жизнь.
Старик встретил его перед ручьём. Он заметно высох телом, но не согнулся, а казалось, наоборот, будто прямее статью сделался Власий и выше ростом. Лунно-белая борода струилась до пояса, и столь же седые космы лежали по плечам.
Особенно поразил его взгляд: ясный и строгий, исходил он точно не от мира сего, и проникал прямо в душу.
Велел дед-отшельник Владимиру приблизиться, возложил ему на лоб сухую жёсткую ладонь:
– Отныне на незримой меже встанешь, сыне! – сурово и торжественно произнёс дед. – С одной стороны – тьма и грех, с другой – свет и правда. Многие мимо тебя во тьму пойдут, ибо во грехе – падко да сладко, а в темноте – и грязи не знатко, и не каждый тебя услышит. Сам устоишь ли?
– Благослови! – выдохнул оробевший Владимир.
И ладонь старика на лбу него вдруг стала горячей, жар охватил голову, но тут же и схлынул, как наваждение. Будто что-то ещё сказал ему дед, только не словами, а неведомо как. И стоял Власий уже не рядом, а на другом берегу, и странное говорил, глядя в ручей:
– «Пришли чёрные поводыри, а слепых им не было. Тогда сказали они людям: «Мы всех вас поведём!», и кто перечить стал – тому глаза кололи. А младенцам с рождения очи зашивать велели, дабы света вовсе не ведали.
И вот многая люди за ними пошли, восхваляя поводырей своих…»
От слов тех побежал у Владимира мороз по спине, мелькнуло, со страху, в мыслях нелепое: не обезумел ли дед в лесу?
Пятясь меж деревьями, прежде, чем заслонили они деда, успел заметить Владимир, или почудилось ему, будто упали с небес два сокола-кречета и сели старику оплечь…
Как умер старец Власий – никто не знает: год спустя, рассказал Владимиру отец, что не нашли деда по весне в скиту ни живым, ни мёртвым.
Разное поговаривали потом: одни уверяли, что в болоте отшельник сгинул, другие считали, что по смерти растащили его кости дикие звери, но кое-кто с оглядкой пришёптывал, что ушёл, дескать, схимник Власий в пещеры к братьям-волхвам…
«Вот и пришли они, чёрные поводыри!» – думал теперь, сидя под лампадой, отец Владимир. – «Слепят людей, свет в душах гасят, дабы не разумели, что во тьму их ведут!»
***К утру из-за леса наползли низкие тучи, крупными хлопьями повалил снег, началась настоящая метель, что в здешних местах вполне обычно после праздника Покрова.
Хоть и рассвело, а из окна дома уж не разглядеть было чёрных крестов на старом погосте, да и сама церковь еле просматривалась через густую метельную завесь.
Повозившись в кладовой, отец Владимир вынес большую ковригу хлеба, изрядный кусок солонины, пару головок чесноку и с дюжину тугих желтобоких яблок. Завернув это всё в чистую холстину, он заглянул на печь, где уже давно ворочался и вздыхал его нежданный гость.
– Слезай, парень, скажу тебе, как дальше быть.
Вид у паренька был незавидный: лицо распухло до неузнаваемости, под заплывшими глазами – иссиня-чёрные кровоподтёки.
– Голова болит? – спросил священник, с тревогой оглядывая Сергея. – Не мутит ли тебя?
– Терпимо, батюшка, – скупо промолвил тот, опускаясь на скамью у стола.
– А скит старый – знаешь ли, что за Катовым болотом, дорогу найдешь?
– Бывал я там с тятькой прошлым летом, найду.
– Ну, тогда прямо сейчас и побежишь. Тебя, поди, ищут нехристи эти. За порошей и скроешься, а к потёмкам, Бог даст, и на месте будешь – снегу в лесу ещё мало. Только не вздумай через болото путь коротить – топи там долго не промерзают – провалишься.
В скиту припасы должны быть кой-какие: сухари, крупа, муки малость. На неделю тебе хватит. Потом приду. А коли через неделю не приду – не обессудь, не жди боле, а выбирайся, куда подальше, из наших мест и – храни тебя Господь…
После скорого завтрака он приодел Сергея, как мог, потеплее, а затем вышел за ограду осмотреться.
Метель набирала силу, снег падал плотно. В сторону села, насколько проникал взор, было пустынно и тихо. Даже собаки не лаяли.
Тогда отец Владимир вернулся к дому, где ждал Сергей, осенил его крестным знамением:
– Господь с тобой!
Согнувшись, парень заспешил по дороге в сторону леса, почти неразличимого в снежной замяти.
Священник долго провожал его взглядом, хотел затем пойти к поленнице – печь растопить, но тут же и замер: от леса навстречу Сергею двигалось смутное пятно – кто-то ехал в санях…
Уйти бы святому отцу с крыльца, пока не заметили его из саней, а он, наоборот, снова поспешил за ограду, тревожно пытаясь разглядеть подъезжающих.
Он видел, как парень отпрянул с дороги, бросился бежать и быстро скрылся за косогором.
«Хоть свои, хоть чужие – всё одно плохо, – мелькнуло в голове у священника, –углядели-таки!»
Когда сани с ним поравнялись, он понял, что дела не просто плохи, а очень плохи: сидел в них заведующий сельским клубом Федька Жадков, ярый борец с религиозным дурманом, который однажды поклялся в кружке атеистов, что лично обрежет попу Вознесенскому бороду.
Проезжая мимо, Федька недобро ухмыльнулся, и ни слова не обронив, подхлестнул свою лошадь.
Первой мыслью отца Владимира было податься за Катово болото вслед за Сергеем, но тут же он понял, что нет у него уже сил – бегать зайцем по лесным оврагам, да и не к лицу. Всё в деснице Господней!
Пополудни за старым священником приехали трое милиционеров.
Двое из них оказались местными уроженцами, каждого когда-то отец Владимир даже крестил в своём храме, старшим же с ними был некто из городских. Старик заметил, что у одного из вошедших рука взметнулась, было, снять шапку, да на полпути остановилась. Старший шагнул к столу, бесцеремонно расселся под образами и вдруг, грохнув кулаком по столешнице, заорал:
– Что, сволочь долгогривая, – выблядков кулацких укрываешь?
Отец Владимир отрешённо молчал. Его спокойствие ещё больше взъярило начальника.
– Я эт-та у кого спрашиваю? – сдавленным от ярости голосом просипел тот. – Куда он, вражина, от тебя побежал?
Священник ощутил внутри такое спокойствие, какого желал себе перед смертным часом: ни тени душевного страха, ни телесного трепета. Отвечать что-либо взбешённому милиционеру не хотелось, да не было и смысла.
С таким же спокойным лицом он позволил связать себя за руки. Его в лёгком домашнем подряснике вывели на улицу и, по распоряжению старшего, заставили бежать за санями на двухсаженном пеньковом поводке. Местные конвоиры мрачно прятали глаза.
Мягкие чуни из обрезанных валенок, в коих по дому ходил, слетели у старика с ног уже на первых шагах. Затем, просеменив босиком ещё шагов с полсотни, он споткнулся и поволочился по мёрзлым кочкам, пока начальник, опасаясь, что не дотащит арестованного живым, не приказал бросить его в сани.
Две бабы у колодца, ставшие тому свидетельницами, в страхе побежали по домам с пустыми вёдрами…
***Вечером того же дня священника привели на допрос к Лейкину в просторный пятистенок, реквизированный у семьи Плотниковых в Куделине, где уполномоченный всё ещё вершил свои дела.
Яков Иович, крайне униженный вчерашним происшествием, никак не мог отойти от душившей его злости. Этот кулацкий гадёныш так его боднул – искры из глаз посыпались. Теперь распухший нос болел и обвис большой лиловой сливой.
Отца и старшего сына Плотниковых застрелили при попытке к бегству, женскую часть семьи посадили под замок и назначили на высылку, а младший – сумел-таки скрыться. Теперь Лейкин не сомневался, что заставит арестованного попа рассказать, куда делся последний кулацкий отпрыск.
Однако первый же взгляд на священника заставил в скором его признании усомниться: Якова Иовича даже испугало странное, ясное спокойствие на лице старика, переступившего порог.
Некоторое время прославленный уполномоченный даже не мог сообразить, как начать ему допрос. Когда они встретились глазами, Яков Иович почувствовал в старце такое внутреннее превосходство, что не придумал ничего лучшего, как выскочить из-за стола и сбить ненавистного попа с ног. В присутствии двух конвоиров он принялся жестоко пинать священника по рёбрам, всё больше озлобляясь и брызжа слюной:
– Куда щенка оправил, а? Куда щенка отправил?
Сухое тело старика сотрясалось от беспорядочных ударов хромовых сапог, но сам он при этом не издал ни звука.
Яков Иович, извергнув, наконец, вскипевшую в нём лютую злость, весь взмок и вернулся за стол. Отец Владимир остался лежать на полу. Лейкин приказал конвойным поднять его на ноги. И тогда уполномоченному стало совсем плохо: в глазах у старика по-прежнему не было даже боли, они смотрели на него скорее с жалостью, чем со страхом, хотя лицо священника и покрыла смертельная меловая бледность.
Похолодев от ненависти, уполномоченный перевёл взгляд на большую керосиновую лампу и вдруг приказал вывести старика на улицу.
Чёрный глухой вечер висел над деревней. У крыльца избы, где проходил допрос, уже высился небольшой сугроб, накиданный после расчистки прохода в снегу от недавней метели.
Лейкин вышел на крыльцо, держа в руке лампу. Подойдя к священнику, он толкнул его спиной на снег и, сбросив с лампы стекло и свинтив фитиль, вылил на голову отца Владимира весь керосин.
– Будешь, гнида, говорить? – голос его почему-то стал по-бабьему тонким. – Последний раз спрашиваю!
Глаза священника, разъедаемые керосином, были крепко зажмурены, по щекам крупными каплями стекали слёзы, перемешанные с горючей жидкостью. Не проронив ни звука, старик попытался приподнять руку для крестного знамения, но Лейкин тут же втоптал её в сугроб подошвой сапога.
Трясущимися руками он вытащил из кармана кожаных галифе коробок и чиркнул спичкой:
– Говорить будешь?
Догорев до середины, спичка упала на белую, как лунь, спутанную бороду священника…
***Наутро в храме Ильи-пророка выломили дубовые двери. Сельские атеисты под опись вытащили и погрузили в трое саней всё, что могло представлять хоть какую-то ценность. Нездорово весёлые комсомольцы под руководством Фёдора Жадкова снимали со стен иконы и валили их в кучу прямо у паперти. Когда ободрали с некоторых образов серебряные оклады, вспыхнул перед храмом огромный дымный костер.
Другая группа в это же время грабила дом священника.
На церковной площади разрозненными кучками стояли селяне.
Редкие мужики мрачно сопели в бороды, преобладающие бабы украдкой крестились. У некоторых, вроде бы как от окрепшего вдруг мороза, текли по щекам и тут же остывали жгучие слёзы…
Пылали в костре сухие иконные доски, летели к низким небесам вместе с дымом и пеплом все молитвы, услышанные святыми образами за многие лета от русских людей из села Ильинского.
Должно быть, видел всё это и небесный громовержец, чьё имя чаще других поминалось под сводами поруганного храма.
Видел и тяжко молчал. И не потряс гром холодные горние выси, и не ударила молонья…
Часть первая. Явь
«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.
Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.
У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат исповедует Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.
Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»
Гавриил Вознесенский. «Братья из Нави»
1. Василий Рубахин
Василий Рубахин по натуре был поэтом. Сочинял даже песни под гитару для себя и друзей. Кто слышал, говорили – неплохо.
А по профессии он был милиционером.
Как попал поэт в милиционеры, объяснялось просто: отец, Никита Андреевич, которого Василий очень любил, служил участковым милиционером и погиб при исполнении обязанностей. Не в лихой перестрелке с преступниками, а при самом обыкновенном пожаре на почте. Там от пламени взорвался газовый баллон, и брошенный взрывом кусок оконного стекла вонзился Рубахину-старшему глубоко под ключицу, разрубив артерию. Пока подоспела «скорая», Никита Андреевич истёк кровью.
На поминках старинные отцовские друзья-сослуживцы предложили Василию поступить в школу милиции. Бывший начальник Опорского уголовного розыска полковник Костромин, который к тому моменту уже давно вышел на пенсию, за скорбным столом обнял Василия за плечи:
– Ты должен знать, сынок, что я за отца твоего всегда мог поручиться, больше даже, чем за себя самого! И за тебя поручусь, где надо, если захочешь придти нам на смену!
Василий молча кивнул, и полковник пожал ему руку – крепко, как равному…
Вскоре за отцом ушла мать, умерла во сне – тихо и неожиданно.
Седой фельдшер «скорой помощи», который засвидетельствовал её кончину, выразил Рубахину своё сочувствие и заметил: «Доброй женщиной, наверно, была ваша мама – такую лёгкую смерть заслужить надо…»
Оставшись в одиночестве, родительскую квартиру Василий уступил двоюродной сестре Ирине, с которой очень дружил ещё с детства – была она на пять лет постарше, и, пока он подрастал, нередко выступала для него в роли няньки. А потом не задалась у Ирины личная жизнь: развелась с мужем и бедовала с двумя дочками-погодками по съёмным углам.
Сам Рубахин перебрался в милицейское общежитие…
Это всё происходило в прежнем большом государстве, где слова о романтике милицейской профессии ещё не звучали такой откровенной издёвкой.
***Теперь Василий Рубахин – капитан, старший оперуполномоченный уголовного розыска в городе Опорске.
Времена вокруг уже совсем иные, и сильно изменились люди. Сегодня, если кого-то вдруг называют поэтом или романтиком – это равносильно безнадёжному диагнозу или приговору, по которому человеку отказывают в серьёзном общении. А само слово сохранилось лишь в рекламных штампах: «романтический стиль», «романтический аромат», ну и «романтическое свидание» – за деньги, разумеется…
Как-то в канун майских праздников заехал Василий в пригородный посёлок – проведать и поздравить полковника Костромина.
Под густую рубиновую наливку, в которую отставной сыщик с успехом превращал обильные вишнёвые дары дачного сада, слегка захмелевший Рубахин не удержался – поделился со стариком невесёлыми своими мыслями и выводами по течению жизни и службы.
Легендарный Костромин, и резаный, и стреляный, и битый неоднократно в схватках с преступниками, опер-волкодав, собственноручно задержавший за службу больше десятка опасных бандитов, слушал капитана и долго не отвечал, глядя прямо перед собой и переворачивая в пальцах незатейливую алюминиевую вилку.
– И действительно, – произнёс он, наконец, – какая, к чёрту, романтика! Как можно об этом всерьёз говорить! Всё это – выдумки, фантики для сопливых! – полковник поднял прищуренный взгляд на Василия. – Или ты не согласен?
Рубахин, ещё не понимая, куда клонит старик, с сомнением покачал головой.
– Невелика потеря – романтика, – угрюмо заключил Костромин, – не будь она из числа тех же выдумок, что и честь, например, или совесть. А это, сынок, уже совсем хреново: за такие потери нам придётся платить – долго и дорого, и уж ясно – не деньгами!
В окно через ещё прозрачную майскую листву старой вишни пробился солнечный луч. От графина с наливкой на белом пластике стола вспыхнуло яркое рубиновое пятно. А два человека за этим столом – старый и молодой – молча, без тостов, ещё раз подняли свои рюмки. Они поняли друг друга, и говорить им больше не хотелось…
***Так существовал на свете Василий Рубахин – в двух ипостасях, раздираемый противоречиями, ибо обе его ипостаси в последние годы друг с другом стали несовместимы. Наверное, сама жизнь вынуждала выбирать что-нибудь одно: менять либо натуру, либо – профессию. Рубахин всё медлил, а выбора, собственно, и не было – натуру не переделаешь.
Впрочем, был Василий в этом не одинок – многие в девяностых годах попали на разлом. Люди в одночасье оказались в совершенно ином мире, где прежние моральные ценности ловко конвертировались в ценности материальные. Если обмена не получалось – мораль просто отбрасывали, часто – вместе с её носителями.
Утвердилась единственная антропометрическая шкала: «если ты без денег, ты – дурак, а если ты умный – где твои деньги?»
Вот и весь « Ай Кю».
Остальное – неважно.
Вот тут-то и открылось, что ум и цвет нации составляют не учёные-академики, не конструкторы-изобретатели и не писатели-художники с мировыми именами – цветом нации объявили себя торгаши-спекулянты и чиновники, приставленные к распределению государственных благ. Одновременно до небывалой высоты вырос общественный статус воров, мошенников и бандитов.
В первую очередь, в разряд недоумков и никчёмных людишек попали школьные учителя и инженеры, а с ними – и все, кто не умел воровать и торговать.
В стране, начиная со столицы, разразилась небывалая эпидемия алчности и стяжательства. Парадоксально, но в грязной этой эпидемии страдают и вымирают только те, кто чист и не заражён…
***Рубахин довольно долго оставался холостяком. Поначалу как-то не до женитьбы было: школа милиции, за ней – служба, не признающая выходных, заочный юрфак, а потом, оглядевшись, вдруг обнаружил Василий, что при слове «милиционер» интерес в глазах девушек сразу гаснет. Не исключено, что амуры с купидонами тоже перешли на рыночные отношения и натягивали луки только на такие слова, как, например, «дилер» или «менеджер», а уж при слове «банкир» стрелы в девичьи сердца вонзались пучками!
Но Василий всё-таки женился.
Вот только счастье наше, как известно, предмет весьма хрупкий, и нести его по жизни – почти то же самое, что участвовать в уличной драке с аквариумом в руках…
***В ту осень Рубахин собственноручно развернул свою судьбу на чёрную сторону.
Возвращался капитан со службы домой. Чтобы сократить путь, он решил пройти через двор близлежащей школы и там наткнулся на тройку пацанов. Один из них, при виде человека в форме, внезапно возникшего из-за угла, испуганно бросил в сторону горсть каких-то таблеток.
Рубахин мгновенно сообразил, что здесь к чему, и схватил за шиворот того, кто выглядел постарше. Намётанный глаз капитана сразу определил в нём «пушера» – мелкого торговца наркотой.
Юнец оказался жилистым и вёртким. Сопротивляясь, он даже попытался сделать Василию подсечку, но тут же с ближней дистанции получил резкий тычок локтем в физиономию. Бил Василий не в полную силу, но глаз у пушера сразу заплыл.
Наскоро охлопав карманы задержанного и, убедившись, что они не пусты, капитан поволок его в отдел. Благо, расстояние там было – десять минут ходьбы. По дороге парень ещё раз попробовал вырваться, но, получив назидательный подзатыльник, пошёл покорно, изредка поглядывая на капитана.
На широких ступенях перед входом в отдел, он повернулся к Василию и неожиданно серьёзно спросил:
– Зачем тебе, капитан, чужое горе? Своего мало?
В дежурке он назвал свою фамилию, имя, адрес и больше не ответил ни на один вопрос.
Дежурный долго созванивался с кем-то из подразделения по борьбе с наркотиками. Прибывший по звонку лейтенант Семакин был явно оторван от какого-то приятного занятия. Никакой радости, а тем более, благодарности за добровольное содействие своей службе он Рубахину не выразил, но вынужден был поучаствовать в обычных формальностях.
Задержанного оформили, и лейтенант увёз его в наручниках к себе в отдел, для дальнейшей работы.
Капитан, который и так припозднился, окончания процедуры ждать не стал: спешил домой …
Неприятный сюрприз ждал Василия на следующее утро, когда он зашёл к экспертам.
Заключение было однозначным: изъятые у задержанного таблетки состояли из глюкозы и аскорбиновой кислоты. Пробежав глазами первые строки документа, ошарашенный капитан возмутился:
– Да не может такого быть! Вы что, хотите сказать, что Рубахин совсем нюх потерял? Ничего не напутали?
Услышав голос капитана, вышла из своего кабинета майор Лобанова, начальник экспертной службы:
– Отставить шум! – шутливо скомандовала она, и добавила уже серьёзно. – Зайди ко мне, Рубахин!
Отношения между ними были дружескими, чем, кстати, в отделе мог похвастаться не каждый – в дружбе майор отличалась разборчивостью.
Она обратила на него внимание пару лет назад, когда Василий зашёл как-то к экспертам с двумя книгами подмышкой, что уже само по себе становилось несочетаемым – милиционер с книгами, но Лобанову тогда ещё позабавило и совпадение названий: «Прощай, Гюльсары!» и «Прощание с Матёрой».
Глубоко уважая и Айтматова, и Распутина, Надежда заподозрила в Рубахине живую душу и порядочного парня.
Они стали изредка обмениваться книгами, делились впечатлениями от прочитанного, когда удавалось выкроить время.
Так и подружились.
Теперь Надежда Васильевна с болью думала, что вряд ли сможет помочь капитану в его ситуации.
– Чаю хочешь? – закрыв за собой дверь, Лобанова потянулась к шкафу за чашкой для Василия. – Только что заварила!
– Спасибо, Надежда Васильевна, настроения нет! – невесело отшутился Рубахин. – Похоже, я вчера сам такое «заварил», что сразу и не расхлебать …
Лобанова лишь сочувственно развела руками:
– Не знаю, Вася, с чем ты там задерживал своего злодея, но нам принесли именно глюкозу! – она вынула из сейфа опечатанный прозрачный пакет с таблетками. – Взгляни сам…
Даже на расстоянии Василий рассмотрел: перед ним совсем не то, что было вчера изъято из кармана задержанного.
На улице разозлённый капитан присел на скамью у входа и закурил. Фокус, который ему устроили, был грубым и вызывающим, как пощёчина. Ещё поганее было сознавать, что подмену совершил кто-то из своих!
Рубахину хотелось бросить, наконец, всё к едрёной бабушке, написать рапорт и снять с себя погоны, что очень бы порадовало его жену.
Наталья в последнее время даже не просила, она настоятельно требовала от мужа найти себе, если уж не более денежное, то хотя бы менее опасное дело. Ради маленькой дочки. И он ей обещал.