Мистер Фикус

Человек не сможет открыть новые океаны,

пока не наберётся смелости потерять из виду берег.

Андре Жид

Помню, что в то утро я был с жуткого похмелья. Видимо, когда я завалился в свою квартиру на шестом этаже многоквартирного старого дома, то даже и не подумал задвинуть пожелтевшие и поломанные жалюзи, потому что проснулся от яркого света, бьющего в окно. Было такое ощущение, что какой-то изобретатель-чудак взлетел на своей машине с картонными крыльями и светит оранжевыми фарами прямо в моё окно. Я поморгал, приподнялся на локтях и увидел еще чернеющее небо с редкими звездами и бледнеющей затуманенной луной. На горизонте над крышами домов разразился костер рассвета. Настольные часы показывали девять утра. За запотевшими стеклами кружилась мерцающая метель. В квартире было промозгло и мрачно. Я откинул шерстное одеяло. От похмелья меня бросало то в жар, то в дрожь. Я подошел к умывальнику, который находился на крошечной грязной кухне, взглянул в зеркало и потёр опухшее лицо цвета цемента. Умылся ледяной водой, попил из-под крана. Снял подтяжки брюк и попытался оттереть коричневый след на майке от горчицы, что когда-то капнула с хот-дога. Голова жутко трещала, весь выпитый алкоголь будто скопился под черепной коробкой, загустел, затвердел и давил изнутри на глаза и виски. Меня подташнивало, в глазах темнело. Согнувшись, чтобы снизить давление, я прошлёпал в одном носке с грандиозной дыркой на большом пальце к кухонному шкафу и достал бутылку дешевого джина, который купил в забегаловке, что располагалась на первом этаже моего дома.

Там работал молодой паренек, который казался довольно-таки смышлёным. Но, кажется, его мать недавно умерла после долгой болезни, а отец был наркоманом. В последние месяцы парнишка стал выглядеть всё хуже, а недавно я споткнулся об него в подворотне недалеко от дома. Он был весь в блевотине и моче, с иглой из кровоточащего кратера на вене. Зрелище ужаснуло даже меня. Я дотащил его до своей квартиры, уложил на свою кровать, а сам сел за кухонный стол, за которым и уснул после выпитого джина. Утром я проснулся на удивление без головной боли, а также без бумажника и телевизора. Правда, в бумажнике было не больше пары купюр, а телевизор давным-давно был сломан и стоял как бесполезный черный ящик, своеобразная коробка с котом Шредингера*. После парнишка меня не узнавал, когда я заходил в лавку, где он работал, а я и не думал заявлять на него в полицию. Я смотрел на это миловидное, но мужественное лицо, на длинные сальные волосы, собранные в хвост, на его потрепанную растянутую одежду. Раньше рядом с кассой лежали книги Моэма, Достоевского. А теперь сигареты. Я не понимал, как в этой жизни происходят подобные метаморфозы и почему. Кто дирижирует этим адским оркестром? Но разве мог я его жалеть или судить? Ведь я и сам лет двадцать назад был таким же юным мужчиной. А теперь каждый день начинаю с того, что опорожняю желудок в грязный унитаз и пью аспирин.

В то утро я раскрыл окно на кухне, вдохнул ледяной январский воздух, но головокружение не проходило, а выпитая из-под крана вода просилась наружу. Из окна открывался плачевный вид на такой же соседний дом, в котором снимали комнатушки не самые лучшие шедевры сия общества. В этих окнах не оживали картины романтизма или импрессионизма, а скорее кубизма и символизма. Невнятные, угловатые, мрачные и непонятые. Таким же был и я, сорокалетний безработный писатель. По правде говоря, писатель, это громко сказано. Я перебивался работами, которые мне предлагали небольшие газеты по старой дружбе, освещал скромные и никому не интересные события, вроде митингов, концертов и похорон. Борьба, искусство и смерть. Вот из чего была соткана моя жизнь.

* знаменитый мысленный эксперимент австрийского физика-теоретика Эрвина Шредингера. Суть эксперимента в том, что в ящик с механизмом, содержащим радиоактивное атомное ядро и ёмкость с ядовитым газом, помещают кота. Если ядро распадается, открывается ёмкость с газом и кот погибает. Если распада ядра не происходит – кот остается жив. До того, как ящик открыли вероятность того, что кот жив равна вероятности того, что он мёртв. Получается, что кот, сидящий в ящике, и жив, и мёртв одновременно.

В двадцать лет я был уверен, что стану известным писателем, а потому после школы сразу отправился работать мальчиком на побегушках в местную газету. Но спустя десять лет от планов написать книгу остались лишь потускневшие мечты. Мои рассказы и стихи не печатали, оправдывая это тем, что они слишком реалистичные, а потому неинтересные и грустные. Творить становилось всё тягостнее, пока я не пришёл к выводу, что мне вообще нечего сказать этому миру. По крайней мере сказать то, что бы приняло общество. И сказать это так, чтобы суть слов находила в душе отклик, а не безразличие, непонимание и критику.

Спутанно размышляя о прошлом, я глотнул из горла джина, сдержал рвоту, икнул, рыгнул поморщился и сделал ещё несколько глотков. Мгновенно голова поплыла, как бумажный кораблик по бурной реке.

– Псс!

Я вздрогнул и так резко крутанулся, оглядываясь, что чуть не потерял равновесие. Едва освещенная, полупустая, пыльная комната, в которой пахло канализацией и сигаретами была пуста. Я потряс головой.

– Эй, парень!

Мои глаза расширились и закатились. На лбу проступили испарины, и я едва сдержался, чтобы не броситься наутек прочь из комнаты.

– Кто это!? – завопил я хриплым голосом, который меня подвел и звучал как будто из колодца.

– Надо же, столько вместе живём и ты не узнаешь! – услышал я в ответ спокойный и очень старый голос, – Я тут, возле кровати, на окошке, которое заело с прошлого года.

Медленно я подошёл к окну и присмотрелся. Это розыгрыш, подумал я. Но чей? Кажется, тогда, затуманенным разумом я искал блоху. Есть ведь блошиный цирк, почему бы блохам не уметь разговаривать?

– Эй, блоха, ты где? – опустив голову так, что глаза смотрели параллельно подоконнику, прошептал я.

– Какая я тебе блоха, недоумок? Блоха! Нет, вы слышали!?

И тут я посмотрел на цветы, которые стояли на подоконнике. Хозяйка, что сдавала мне эту комнату уже четыре года, велела их поливать, но делал я это ровно неделю после переезда, и то не всегда водой. Там стоял кактус и фикус. Кактус был тонкий и высокий, но безупречно ровного салатового цвета, с крошечными серебристыми иголками. Он напоминал гигантскую гусеницу, что давным-давно начала плести кокон и почему-то бросила это занятие на половине. Фикус же был, пожалуй, сантиметров пятьдесят в длину, с поникшими толстыми листьями на тоненьком стволе, какие пожелтели, а некоторые и вовсе сломались, от чего казалось, что их кто-то грыз. Земля в горшке была покрыта солями и гниющими свернувшимися побегами.

– Ты… – выдохнул я, – Ты… Черт, я сошёл с ума! У меня горячка! Я сейчас умру или впаду в припадок безумия и никогда не смогу вернуться к реальности! – я сомкнул веки и опрокинул бутылку, обжигая горло джином и пошатываясь.

– Было бы тут чего хорошего, чтобы сюда возвращаться, – хмыкнул голос.

Я поперхнулся и принялся судорожно оглядываться в поиске спасения, а затем схватил горшок с цветком и побежал к открытому кухонному окну с твердым намерением выбросить это исчадие ада.

– Совсем рехнулся, приятель! Ты все мозги растворил спиртом, ей богу! А ну немедленно – но! – медленно поставь меня на место! Иначе я за себя не ручаюсь! – завопил голос, – Послушай, – рассудительно сказал он, увидев, что я замер то ли в нерешительности, то ли как замирают в неподвижной позе шизофреники, – Дыши ровно, ничего страшного не произошло. Да и зачем тебе меня выбрасывать? Сам подумай, что может сделать такому громиле как ты, такой как я? Я же не Венерина Мухоловка*, да и ты не муха! Поставь обратно на подоконник, и мы спокойно поговорим. Я изложу тебе суть своей просьбы… Всего лишь маленькая просьба и я умолкну, даю тебе слово. А, как тебе предложение, приятель?

Цветок приподнял листья изнанкой вперед и как будто примиряюще улыбнулся. Недоверчиво я всматривался в него, держа горшок на вытянутых руках, которые сильно дрожали. Но потом смекнул, что цветок дело говорит, да и неприятности с хозяйкой, которой я задолжал арендную плату, мне были ни к чему. Я медленно вернулся к окну, поставив цветок точно на желтоватый пыльный круглый след. И сразу испуганно отпрыгнул на безопасное расстояние, крепко зажмурив глаза и надеясь, что, когда их открою, галлюцинации пройдут.

– Слушай, не знаю, разбираешься ли ты в растениях, но, если что, звать меня Фикус, – я вжал голову в плечи и настороженно глядел в упор на Фикус, едва соображая и не в силах уловить суть сказанного, – Но никаких прозвищ, сокращений и уж тем более уменьшительно-ласкательных. У меня к тебе просьба, приятель. Не мог бы ты положить сюда другую книгу или хотя бы перевернуть страницу. Бог знает сколько здесь пылится этот томик сочинений Фроста**. Ты его раньше часто перечитывал, а несколько месяцев назад, когда тут была та девица, ты прочёл ей строки и когда она накинулась на тебя, как самка богомола, пришвартовал эту книгу почему-то прямо перед моим носом. От сквозняка страницы перевернулись всего один раз. И вот я как идиот день за днём перечитываю одну и ту же строчку, – Фикус со свистом втянул в себя воздух и монотонно, скучающе, почти укоризненно процитировал наизусть, – Когда общество достаточно удобно для вас, вы называете это свободой, – словно наяву я увидел, как Фикус скорчил мину, а потом язвительно хмыкнул, – Довольно удручающая фраза в моём положение, так не думаешь? Кстати, а что за строчки ты читал тогда этой крошке? Дешевый коктейль по соблазнению дамы, я тебе скажу – алкоголь и поэзия. Хотя, с твоей физиономией иначе и не справиться, – довольный своей шуткой, Фикус немного даже приподнял свои листья.

*вид хищных растений болотистых областей восточного побережья Соединенных Штатов Америки.

**один из крупнейших поэтов в истории США, четырёхкратный лауреат Пулитцеровской премии.

– Как же там… – напрягая память, он постучал веточкой по стеклу окна, – Скрывать… Нет. Душа скрывает… Нет, не так… А! – подняв кверху веточку, торжествующе начал Фикус, – Мы любим скрытничать, хотя душе и боязно скрываться…

– Так неотысканным дитя боится, спрятавшись, остаться, – хором произнесли мы.

Я невольно закончил строки вместе с Фикусом и, сделав шаг назад, обессилено упал на кровать. Я свесил руки между колен и понурил раскалывающуюся голову. От мигрени у меня выступили слёзы. Подняв взгляд на Фикус, мне стало стыдно, что я его не поливал. Почему-то он напоминал мне парнишку из магазина внизу, только спустя десятки и десятки лет.

– Прости… – прошептал я, – Тебе не повезло с соседом, я не особо то учтив…

Фикус только хмыкнул в ответ.

– Тебе, должно быть, надоело жить на этом подоконнике… – извиняющимся тоном сказал я, выпрямившись. Я протянул ему бутылку, предлагая джин, но он сделал вид, что не замечает.

– Отнюдь! – высокомерно, как будто защищаясь, выпалил Фикус, – Неплохое пристанище. Я вижу в это окно рассветы и закаты. Вижу лето, осень, зиму и как приходит весна. Вижу снег и зелень. Вижу небо, – гордо прочеканил он.

– Но… – я потёр руками лицо и уставился в окно. Почему-то я был уверен, что Фикус сейчас тоже смотрит за горизонт с совершенно умиротворенным видом, – Разве тебе не хочется встретить утро или весну в другом месте, увидеть рассвет из другого уголка мира?

– Они разве чем-то отличаются? – снисходительно рассмеялся Фикус, с сочувствием окинув меня взглядом, как какого-то невежду, – Те же цвета, та же суть. Да и если я увижу то, что вижу каждый день здесь в другом месте, разве это что-то изменит?

Он принялся чванливо перебирать комочки грунта в своем горшке.

– Как же! – меня вдруг начало раздражать спокойствие Фикуса, – Тогда что ты скажешь на то, что ты мог бы увидеть другие цветы, другие деревья! Совершенно другие! Не похожие ни на какие, что ты видел прежде!

– И что мне с ними делать, с этими экзотическими, непонятными и чужими мне цветочками? Здесь у меня отличная компания, мы свыклись друг с другом. Пусть кактус несколько угрюм и молчалив, но он не надоедлив, неплохо играет в покер и всегда может поделиться впитанным табаком, – Фикус похлопал своим листком по колючкам кактус, на что тот остался невозмутим.

– Но ты же здесь комнатное растение, ты растешь в крошечном горшке! – взорвавшись, крикнул я.

– В который один недоумок повадился справлять нужду! – крикнул он в ответ, – В следующий раз я натравлю на твой детородный орган кактус, а того и гляди отравлю тебя к чертям… – недовольно, но не зло затарахтел Фикус.

– Я не о том! – немного сконфуженно перебил я, – Я имею в виду, что ты мог бы где-нибудь пустить корни в землю, в настоящую бесконечно огромную землю, с дождевыми червями! Стать частью этого мира, найти именно свой кусочек земли! – я воодушевился и прижал кулак к груди.

– И к чему мне это? – равнодушно бросил Фикус, закашлявшись густым влажным кашлем курильщика, – Мне достаточного и моего горшка. Корни адаптировались, дальше не растут, им даже уже не так нужна вода. К чему мне прилагать усилия? Чтобы стать на сантиметр выше? Это нелепо! Я и так себя устраиваю, – непреклонно заключил он.

– Но посмотри на себя! – взорвался я, соскочив на ноги и разведя руками, – Ты же ужасно выглядишь!

– Чего ты прицепился? – Фикус отвернулся к окну и нахмурился, остановив свой взгляд на чем-то, – Сам то ты давно из своего горшка выбирался? – хмуро прошамкал он, обломив о край горшка омертвевший кончик одного из листков.

Но потом, немного помолчав, добавил с нотками скорби в голосе:

– Приятель, поверь мне, хорошо там, где нас нет! Это все знают, поэтому почему бы не оставаться там, где ты сейчас? Хорошо там, где нас нет…

Я ничего не ответил, только перевернул страницу потертого томика Фроста, сунул руку в карман брюк и сел обратно на кровать, сделав большой глоток джина. Фикус немного повозился на месте, устроился поудобнее и, кажется, задремал.

Мое тело тоже обмякло, и я абсолютно неподвижно просидел почти до заката, размышляя. Очнувшись, я отставил бутылку джина, прошёл на кухню, взглянув на себя в зеркало, но поспешно отвернувшись от этого разбитого, обозленного и бесцветного человека, что глядел на меня в упор с безотчетной мольбой. Я налил стакан воды, подошёл к окну с цветами и полил фикус. Долго я рассматривал увядающий цветок. И вдруг зарыдал так сильно, как рыдал, пожалуй, только в самом раннем детстве, когда слезы вырываются вместе с громкими надрывистыми криками боли, страха и разочарования.

***

После того дня прошло больше пяти лет. Я сижу на пригорке у озера. Возле берега застыл в полной тишине тростник, а рядом смелыми мазками пестрят желтые и белые кувшинки. Горизонт затянут предрассветной сизой дымкой, сквозь которую пробивается словно растушеванное нежное летнее солнце. Небольшой месяц берега окружен высокими и тонкими деревьями, склоняющими свои ветви как купол над моей головой. В озеро на пару метров уходит крошечный деревянный пирс со скамейкой. К нему привязана лодка со сложенными веслами, которая выкрашена в коричневый и изумрудный. Мимо проплывают утки, ныряя в воду, чистя перья и наплаву клювом хватая водомерок. Лодка раскачивается, точно колыбель, в такт моему дыханию. У меня за спиной узкая тропа, что ведет к дому вверх по холму.

Это небольшой, но уютный деревянный дом с бордовой трубой печи, круглым окном на чердаке, калиткой и скромным садом. Там растут пышные деревья, дикие разросшиеся кусты и несколько аккуратных клумб с фиолетовыми цветами. Вся зелень впускает в свои кроны ветер, что перетекают водопадами с ветки на ветку, с листика на листик. У раскрытого нараспашку окна стоит дымящаяся чашка кофе, тост с сыром и печатная машинка, а рядом с ней стопка рукописи, которую я придавил янтарно-белым камнем, чтобы не разлетелась. Сегодня я закончил свою первую книгу. Не знаю, быть может, что-то из этого да выгорит. Ведь у всех есть весы, на одной чаше которых разбитые надежды, а на другой – искра жизни. И только ты сам решаешь, что перевесит. И какие усилия ты готов приложить.

Последние пять лет стали в моей жизни самыми трудоемкими годами, вместившими в себя столько испытаний, сколько не укладывалось в полвека. Но также они стали самыми насыщенными и счастливыми. Борьба во имя чего-то стоящего и высокого превращается в радостное и здоровое преодоление себя. Мне казалось невозможным схватить самого себя за шкирку и вытащить из обрыва. Ноги соскальзывали с трухлявых корней, руки цеплялись за неверные расшатанные камни, уступ становился порой невообразимо узким, ливень не переставал. Но встать сначала на четвереньки, затем на колени и, наконец, твердо на ноги – на самой вершине – означает всё!

Пожалуй, во избежание слишком затянутого повествования всем известных нюансов существования в современном мире, я не стану вдаваться в повседневные реалии и обязательные решения, требующие не столько жертв, сколько, элементарно, времени. Но когда я излечился, когда уладил все вопросы, когда составил план, похожий на чертеж пирамиды – и сфокусировался на звёздном пике – только тогда жизнь стала налаживаться. Как на бешеном потоке, я кропотливо выстраивал стену, камень за камнем, которая увела бы его в другое русло, где он стал бы источником – мирным и нескончаемым. Увы, перемены, на которые решается человек, в социуме происходят несколько иначе, нежели в его представлении. Но, как говорил Фредерик Дуглас*, без борьбы нет прогресса. А я слишком долго деградировал, принимая всё как данность, смиряясь, свыкаясь.

*американский писатель, просветитель, оратор, дипломат, суфражист, один из известнейших борцов за права чернокожего населения Америки.

Человек по своей сути тупая скотина, которая обладает уникальной и удивительной способностью привыкать ко всему, что бы только не преподнесла ему судьба. Люди привыкали к войнам, чуме, бедности и несправедливости. Но кто сможет ответить на вопрос, какой выбор разумнее – до конца своих дней покорно копошиться личинкой в земле, либо рискнуть отрастить крылья? Всё может пойти не по плану. Да в сущности, всё почти всегда идёт не по плану. Но если ты любишь, то все напасти перенести намного легче, нежели более малые беды, но без огня в сердце. И я говорю не только о любви к ближнему, а также к природе, к жизни, к себе.

И, наконец, за эти пять лет я твердо убедился, что никогда не поздно стать тем, кем ты хочешь стать. Временных рамок просто не существует.

Я сделал несколько заметок в блокноте и убрал его обратно в брюки. Повернув голову в сторону, я вижу цветок. Это Фикус. Каждое утро, приходя сюда, я говорю ему спасибо за беседу в то похмельное далекое хмурое и холодное утро. Он больше не отвечает. Но я вижу, как его листья лоснятся на солнце, переливая ультрамариновым, золотистым и розовым. Он очень долго и трудно приживался в почве, мне пришлось долго ухаживать за ним. Да и ему, я полагаю, это стоило не малых усилий. Были и взлеты, и падения. И трудности, и радости. Но, кажется, что мы поддерживаем друг друга. Я улыбаюсь, вбирая в себя аромат нового дня, леса и нагревающейся воды озера, что плещется почти у самых ног неспешными волнами, в каких поблескивает песок. Я гляжу вдаль и думаю о том, что благодарен Фикусу за то, что я здесь. И мне хорошо. Не где-то… А именно здесь. Моё тело, моя душа, мои мысли, мои надежды и всевозможные чувства и ощущения – здесь.

Возвращаясь к дому, я останавливаюсь и оборачиваюсь. Фикус превратился в настоящее дерево. Теперь он бросает могучую тень на берег. Но я уверен, что он станет гораздо больше. Подле фикуса я установил каменную плитку с цитатой Роберта Фроста: «Я могу подытожить всё, что узнал о жизни, в двух словах: она продолжается».

Кстати, недавно я прочёл, что в природе фикус вырастает в высоту до тридцати метров! В квартире же на такие подвиги он не способен.

***