Охотничьи рассказы

Худая примета

Мы возвращались с дедом Прохором с Яблонова хребта, – ходили туда на разведку ягодников. Результаты похода радовали. Урожай на заветных дедовых местах выдался богатый. Кроваво-красной россыпью усеяла сибирская царь-ягода широко раскинувшиеся заросли свинячьего багульника, густо багровела крупными гроздями на солнцепеках. Весенние лесные пожары – бич забайкальской тайги, обошли эти места стороной. Не прихватило, видно, цветущую ягоду и последними июньскими заморозками. Славный выдался урожай. Радостно было видеть это изобилие, обещавшее сытую осень лесному зверю и таежной птице.

При всем этом Прохор Астафьевич, пошарив в нескольких местах в траве корявыми пальцами, сделал заключение, что ягода еще не поспела и что недельку-другую нужно со сбором подождать. И вправду, приглядевшись, я увидел, что обращенная к земле сторона ягодин частенько светилась чуть розоватою белизной, хотя их поверхность, обращенная к солнцу, пламенела багрянцем, а во многих местах уже приобрела темно-вишневый, почти черный оттенок.

После полудня, осмотрев места, повернули назад, – в долину Ингоды. Шли молча, не торопясь, дед впереди, я – за ним, глядя, как легко и бесшумно ступали по земле дедовы ичиги*. Каждый думал о своем, отдыхая душой и любуясь красотою забайкальского леса.

Стоял пригожий сентябрьский денек, один из тех, которыми так славится забайкальская осень. Утром, когда шли в хребет, было морозно, на траве искрился иней. А к полудню растеплилось, даже стало жарко. Чистое и бездонное голубело над нами небо, парила земля, в воздухе стоял пряный запах сырого листа, смешанный с запахом еще не увядшего таежного разнотравья. Лес золотился опадающим березовым листом, отливал багрянцем прихваченной заморозком осины. То тут, то там слышался перестук дятлов. Издалека доносился призывный посвист рябчиков.

Дед Прохор упрел под солнцем в черной своей телогрейке и зимней шапке-ушанке. Остановившись у поляны, снял шапку, предложил отдохнуть. Над лысиной его со слипшимися жиденькими волосёнками вился парок.

– Лета! – многозначительно сказал он и, горько вздохнув, принялся подбирать валявшиеся кругом пересохшие сучки.

– Ито, – подумал я, – семьдесят с хвостиком, – еще бы не «лета», не без удивления и зависти наблюдая, как быстро и ловко выполнял свое дело дед Прохор.

Достав из рюкзака походный котелок, я спустился к журчавшему невдалеке ключу. Когда, зачерпнув воды, распрямился над берегом, вдруг раздался шум, треск сучьев, и я увидел, как от ключа в кручу наметом понеслась косуля. Я наблюдал за нею, пока она не скрылась в дальних зарослях.

– Метров, однако, семьдесят, – подумал я.

Вернувшись, застал Прохора Астафьевича возле уже разгоревшегося костра. Возбужденно рассказал ему о встрече, отметив при этом, что косуля была далеко – не всякому достать пулей.

– Пошто не достать, – сказал мне на это Прохор Астафьевич, усмехаясь, с очевидным удовольствием наблюдая за моим возбуждением. – Всего-то сто аршин. Езли с сошек, то пошто не взять? Это ноне, – продолжал он, – не стали сошек-то делать. Ленятся нонешние охотники носить их с собой – не удобно, мол.

Я стал расспрашивать его о старых приемах охоты, старинных поверьях и приметах.

– А вот сичас чай поставим, я тебе одну историю обскажу. Он закрепил чайник над огнем, поудобнее устроился на поваленной лесине, возле которой горел костер.

– Это мне бабка моя сказывала, – начал Прохор Астафьевич, – да только давно уж это было, я точно-то все и не помню. Сказывала она, что дедушка мой Парфентий был ох какой бесстрашный, да отчаянный человек. Одно слово – медвежатник! Не один десяток раз на медведя ходил и все с удачей! Не боялся ни черта, ни лешего, никово!… И в бога не верил. Все больше верил в свою силу, да удаль.

Вот, значит, раз собрался он на охоту. Один, – без собаки. На медведя собрался. Обычно-то на медведя как ходят: зимой, значит, на берлогу – с собаками, а летом сидьбу на деревьях делают. С ее и бьют медведя-то, – скрадывают*.

Ну, собрался, значит, в тайгу. Стал готовиться. Проверил припас, то, да се, стал винтовку смотреть. Видит, – сошки* разболтались. Стал поправлять, да как-то неловко повернул, одна сошка-то – «хрясь» и лопнула. Оне, сошки-то, у него для легкости были из листвяка* сделаны, а на концах железны наконечники надеты, чтоб, значит, крепить к стволу, да ловчее в землю втыкать.

Ну, изругал себя, конечно, дедушка за таку неловкость. Поправил кой-как сошку-то, тряпицей примотал, – вроде ладно.

А бабка-то увидела тако дело, да и отговариват его:

– Не ходи, грит, на охоту, – нельзя! – Раньшето, ить, поверья всяки были: там, в такой-то день, – в Ильин ли, че ли, – нельзя в лес ходить; в тако-то время – в реке купаться; или вот, езли к примеру сошка поломается – шибко худой считалась примета. Не к добру!

Дедушка, конечно, и сам про энту примету знал, токо карахтер больно был у него своендравный, – не хотел от свово отступаться, сердился:

– Ну, дак што, грит, за беда, коли сошка изломалась? Да она и не изломалась вовсе, а токо треснула. Вот примотаю сичас, – и всего делов…. И приметы-то у тебя все каки-то глупы, – это он бабке-то.

Собрался, однем словом. Пошел. Што с им сделаш. Бабка токо спину ему осенила крестом:

– Господи, грит, спаси и сохрани его, неслуха окаянного.

Пришел, значит, дедушка до места, влез на сидьбу, сял. Сидьба – это вроде как настил такой промеж дерев. От земли, к примеру, – сажени с две. От медведя, конечно, така высота не спасет. Каво там, все одно – достанет. Однако, езли винтовка справна, стрелок добрый, да с умом, то можно, конечно, и медведя положить.

Сидьба-то обычно на солонцах делатца. По нашему солонцы – это куды козы, да гураны* приходят, чтоб, значит, соль грызть. Ну и медведь тоже ходит к солонцам. На их, – на коз тоисть. Караулит, значит, – скрадыват.

Ну вот, сидит дедушка, смотрит. Уже заполночь. Ране часов-то не было, – по звездам время узнавали. Примерно, конешно.

– Сижу, грит, – это дедушка потом бабке-то рассказывал, – слышу: в кустах затрешшало. Приготовился, – винтовку скинул, на сошки поставил, снял с предохранителя, жду. Никаво не видно. Вдруг ближе кусты затрешшали – гуран выходит на поляну. Да ладный такой, крупный, рожки на три отростка, – в лунном-то свете хорошо видно. Ну, думаю, надо брать! Я его «хлоп»! А он отскочил, да – «ха-а-ав»! Это гуран-то.

– А Порфентий, – дедушка-то мой, – мимо не стрелял. – Прохор Астафьевич помолчал, подбросил в костер сушняку. – Не было такого. А тут, вишь, ушел гуран-то. Об дерево посарапался и ушел.

– Гляжу, грит, другой идёт, и опеть к той же березке. Опеть стал сарапаться об её. Я его «хлоп»! А он – «ха-а-ав» и опеть отскочил. Я, грит, сижу и думаю: куды же это я стреляю? Сроду так не стрелял.

Еще маленько посидел, – опеть гуран идет мимо соли. Снова, – «хав, хав». Я, грит, его два раза стрелил, – опеть мимо. Он так и убяжал. – Прохор Астафьевич вновь замолчал, поправляя костер. Языки пламени взметнулись вверх, охватывая стенки чайника.

– Вот совсем стемнело, заморочачило*, луны не видать. Дедушка-то и думат: – таперь ково дожидать? Ково я таперя настреляю? Таперь, думат, ночевать надоть, а скрадывать – завтре. Вдруг слышит: с гольца шум. Ближе, ближе. Кусты затрешшали, зашевелились. Выходит медведь на поляну. Стал, и на его, – на дедушку-то, – смотрит.

Хотел дедушка стрелить, – руки не подымаются! Отнялись, и все тут! Ни крикнуть, ни двинуться не может! Как вспомнил про сошку-то, так меня, грит, холодным потом и прошибло! Ну, думаю, – конец пришел!

А медведь как рявкнет, – только лес зашумел, да заухал! А дедушка-то уж нашто бесстрашный был, а тут, грит, не помнит, как и с сидьбы скатился, – слетел на другу сторону, да прытяком рванул из тайги до дому, токо так!

А, ить, от Сенной-то пади* до нашей деревни верст пять али шесть. Никак не мене! Да ить лесом, – там и листвяг* на марях*, и гнилой березник, и осинник. Всяко там: и ломы*, а по курумнику* – багульнику много и ольховых кустов, – трушшоба однем словом. Да ить не по ровному месту, – хребтами! Ты знашь, поди, за Нарымом*-то каки падушки, – круты, да глубоки, о-ё-ё! Да потемну! Как токо глаза уберег!?

Прибёг дедушка к дому сам не свой. А бабка-то ему и говорит:

– А я тебе што говорела, – не ходи, раз сошку изломал. Дак ты пошел, не послушал меня, ишшо и шаперился. Ты пошто такой-то?

Назавтре дедушка встал поране. По-тихому за деревню отошел с винтом*. В пятнышко на березе стрелил, – куды метил, туды и попал. Стрелил еще раз, – опеть ладно!

Чайник закипел. Ключем забурлившая вода полилась через край в костер. Головешки зашипели, извергая клубы пара. Дед Прохор встрепенулся, расторопно подхватил чайник руковом телогрейки, снял его с поперечины, поставил на траву возле костра. Всыпал заварки, придвинул чайник поближе к горячим углям. Потом, посмотрев на меня, закончил:

– А сошки-то с той поры дедушка стал пуще глаза беречь. И с бабкою, когда та ему выговаривала, перестал спорить. Все больше молчком. Но, конешно, все одно, – делал по-своему.

Прохор Астафьевич замолчал, занявшись чайником. Разлил чай по кружкам. Не вставая с лесины, наклонился, сорвал горсть брусники вместе с листом, – бросил в кружку. Потянул носом парок. Удовлетворенно крякнул. Зашвыркал, отпивая мелкими глотками горячий чай.

Почаевали. Молча собрались, погасив остатками чая угасающий костер. Двинулись вниз по тропе. Метров через двести вышли на голый, открытый ветрам и солнцу увал. Взору открылась широкая долина. На том ее краю, у подножья горной цепи, искрилась под солнцем, голубела, извиваясь, Ингода. Вдоль реки тонкой серой лентой лежал Московский тракт. Мелкими цветными букашками ползли по нему автобусы, грузовики, разномастные легковушки. От тракта в сторону Яблонова хребта ветвились проселочные дороги. По одной из них пылила в хребет вереница легковых автомашин.

– Ну, потянулася саранча, – хрипло проговорил дед Прохор. Взгляд его уперся в пыльные хвосты проселка. – Сатана бы их забрал! Он в сердцах плюнул и отвернулся.

В голосе деда звучали неприязнь и осуждение. Выражение лица его было непривычно жестким, незнакомым. Я понимал его досаду. Досаду на то, что они, эти люди, вот так легко, шутя покрывают на моторах лесные километры, без особого труда забираясь в самые глухие, заветные места. А особенно за то, что они едут брать недоспелую ягоду, едут, торопясь опередить друг друга. Прохор Астафьевич знал уже, как будут эти люди торопливо сновать по лесу, обирая самые богатые участки, безжалостно вытаптывая и давя колесами все остальное. А потом в городе будут выдерживать ягоду в темных чуланах и кладовках с тем, чтобы, когда она «дойдет», торговать ею на рынке, выдавая за полноспелую царицу забайкальской тайги.

– Эх люди, люди! – с горечью вздохнул дед Прохор, вскинул на плечо котомку и не оглядываясь зашагал вниз по тропе.

Охота пуще неволи

Коллеги-геологи знали Петровича, как страстного охотника и рыболова. Была у него ижевская двустволка—вертикалка, которой он очень дорожил, холил ее и, уходя в лес или выезжая в поле, непременно брал с собой.

Зимой, когда сотрудники института, вернувшиеся с полевых работ, обретали, наконец, статус городских жителей, занимаясь камеральной обработкой полевых материалов и подготовкой отчетов по завершенным работам, выходные свои дни, – субботу и воскресенье посвящал Петрович охоте.

Поднимался затемно, – часов в пять, осторожно, на цыпочках, чтобы не потревожить жену и ребятишек, шел в ванную, наскоро умывался, обтирался по пояс холодной водой, торопливо пил чай и, прихватив с вечера заготовленное снаряжение, уходил из дома.

Шел, не торопясь, по темным городским улицам, вдыхая морозный воздух, забросив на плечо рюкзак с торчавшей из него разобранной и зачехленной двустволкой. Первый автобус увозил Петровича за Ингоду, – на окраину города. Оттуда уже видно было, как вздымалась вверх поросшая лесом горная гряда. Еще с час скрипел Петрович унтами по присыпанной снегом дорожной обочине, пока не подходил, наконец, к черневшему в ночи лесу.

Вот отсюда, – с этой опушки и начиналась та сладостная цепь ощущений и впечатлений, ради которых поднимался Петрович в такую рань. Сняв рукавицы и опустив рюкзак на снег, расчехлял, собирал и заряжал он свою двустволку, рассовывал по карманам запасные патроны. Много патронов Петрович с собой не брал. Знал уже по опыту, что если попусту их не жечь, то за целый день хождения по лесу удастся выстрелить лишь раза три-четыре, иногда – и того меньше. Поэтому брал с собой зарядов пять-шесть, – по два со средней и крупной дробью и один-два с пулей, – так, на всякий случай.

Закинув за спину полегчавший рюкзак и вскинув за плечо ружье, по чуть заметной прогалине углублялся Петрович в ночной лес. Чем дальше уходил, тем все тише и тише становилось вокруг, слышался только хруст снега под ногами, да собственное дыхание. Но это только казалось так. Стоило только приостановиться и прислушаться, как лес оживал.

Вот скрипнуло где-то дерево, – видно, шевельнуло ветерком вершину. Вот где-то далеко рухнула наземь неустойчиво прислоненная лесина, – наверное, под тяжестью навалившегося снега. Гулко пронесся над лесом дробный перестук, будто кто-то часто-часто заколотил палкой по сухому дереву. Испуганно вскрикнула над головой птица, захлопала крыльями, полетела невидимая в непроглядной еще темноте прочь от тропинки.

Затрещал вдруг невдалеке валежник, зашуршали кусты. Это ночевавшие среди кустов косули, затаившиеся и настороженно подняв головы ждавшие, когда затихнут вдали человеческие шаги, услышав, что он остановился, не стали испытывать судьбу, – оставили нагретые лежки, помчались прочь от опасного соседства.

Петровичу интересно, – верно ли он понял раздавшийся шум. Может быть, это и не косули вовсе, – а кто-нибудь другой? Держа двустволку наготове, сходит с тропы, вглядывается в полумрак, осторожно, стараясь не шуметь, идет по направлению услышанных звуков. Впереди стеной чернеет кустарник.

– Нет, – думает Петрович, – еще слишком темно. Ничего я здесь не увижу. Но продолжает идти, раздвигает локтем кусты, протискивается через них, выходит на небольшую, скрытую кустами полянку. На дальнем ее краю, на снегу виднеются два черных овальных пятна.

– Так вот где вы ночевали, – удовлетворенно бормочет, улыбается Петрович. Ставит оружие на предохранитель, закидывает на спину, уже без опаски шагает к лежкам. Присев на корточки внимательно рассматривает «косулины постели», щупает их ладонью. Снег протаял здесь до самой земли. Жухлая прошлогодняя трава примята и отдает теплом. Снеговые края ложа покрыты тонкой, еще влажной ледяной корочкой.

Петрович встает, оглядывает поляну. Видит: рядом с лежками – катышки козьего помета, вся поляна испещрена козьими следами, обгрызаны самые тонкие, сладкие веточки кустарника по окраине поляны, снег изрыт копытами.

– Еще и кормились здесь. – Петрович, ловит себя на мысли, что вот различимы уже и веточки кустарника. Смотрит на небо. Светает. Нужно торопиться. Возвращается к тропе, и уже не отвлекаясь ни на что, торопливо шагает в глубину леса.

*

Чита хоть и областной центр, но городишко, в общем-то, небольшой, с трех сторон окруженный залесенными сопками. Только со стороны аэропорта открывается широкая плоская равнина. Лес подступает к городу почти вплотную, и зимой, когда люди заходят в лес относительно редко, лесные обитатели смелеют, – выходят на самые городские окраины.

Заедет, бывало, Петрович зимой на свой дачный участок на берегу Ингоды за пригородным поселком Антипиха, а он весь истоптан косулями, испещрен заячьими следами. Да и чему удивляться, – за замерзшей Ингодой, метрах в двухстах начинается лес, в котором зимой люди почти не появляются. Разве что вот такие, как он сам.

А леса пригородные обитателями не бедны. Живут там косули и зайцы, колонок, горностай и ласка, белка – в изобилии. Подходит, порой, к окраине леса благородный изюбрь, – краса и гордость местных лесов. Заехал однажды Петрович с семьей на своих «жигулях» в глубину леса в поиске грибов. Остановился на поляне. Оставил домочадцев в машине, а сам решил быстренько пробежаться округе, посмотреть, – есть ли грибы. Так вот пока он ходил, выбрел на поляну олененок. С любопытством стал разглядывать неведомое чудо. Затаившиеся в машине жена Петровича и ребятишки имели при этом возможность рассмотреть молодого красавца. Тот сиганул в лес, лишь услышав шаги подходившего Петровича.

Встречается лисица и рысь, водится росомаха. И что самое удивительное, – возле самого города водится в лесу соболь. Петрович долго не верил в это, считал, что все это охотничьи байки, пока однажды ему не подфартило. Но это уже особая история.

Водятся в лесу и медведи, – и не так далеко. Однажды летом километрах в четырех от города увидел Петрович на берегу лесного ручья отпечатки медвежьих лап с огромными когтищами, поневоле заоглядывался по сторонам. Но бог миловал, – не встретились.

Другой раз с семьей ездил он по бруснику. Это, правда, подальше, – километров за десять. Так вот наткнулись они там на объявление, укрепленное на сосне перед лесной поляной. Размашистыми буквами на фанерке было начертано: «Граждане, будьте осторожны! В этом районе бродит раненый медведь». И подпись, – «Областная охотинспекция».

Трухнули, конечно, – ведь и оружия с собой не было. Но был фотоаппарат. Уж очень привлекательный сюжет. Быстренько сфотографировались на фоне сосны с объявлением, в машину, и – подальше от греха!

Сейчас, – много лет спустя, порой разглядывает Петрович этот снимок, – живое свидетельство «таежной храбрости» своего семейства. Напряженные лица жены и ребятишек, хорошо различимые слова объявления: «…будьте осторожны! В этом районе бродит раненый медведь». Счастливое время ушедшей молодости!

А из пернатых водятся в окрестных лесах и глухари и тетерева, ну и, само-собой, – рябчики. Этих, можно сказать, – полон лес. Есть, наверное, и волки, как же без них. Правда, волков Петрович в лесу не встречал. А по следам разобраться трудно, – он в этом деле еще не профессор, волчьи следы от собачьих отличить не может.

Дело в том, что городские бездомные собаки тоже не прочь поохотиться в зимнем лесу. Собираются в стаи и шныряют по лесу, – гоняют зайца. А если выйдут на охотничий путик, то можете быть уверены, – повытрясут добычу и из капканов и из петель. Тоже, впрочем, не без риска, – бывали случаи, и не редко, когда и сами попадали в петли.

Для охотника встреча в глухом лесу с такой одичавшей собачьей стаей небезопасна, может быть даже опаснее, чем встреча с волками. Особенно, – если собаки крупные. Они к человеку привычные, человеческие повадки им знакомы, они сильно-то его не боятся, особенно, если в стае. Их не испугаешь ни красными флажками, ни, даже горящей головешкой, – огонь они тоже видели в своей жизни не раз. Здесь спасение только в ружье.

Опасается Петрович еще и другой напасти. Не лишена охотничьего азарта еще одна категория жителей городских окраин, – вездесущие пацаны. Их тоже, несмотря на стужу, гонит в лес любопытство, охотничья страсть, а порою и нехороший меркантильный интерес. Они тоже собираются в маленькие ватажки, – человека по три-четыре, и идут в лес. Нет у них ни ружей, ни, чаще всего, даже и родительского разрешения на такой поход. Но кое-какая охотничья снасть имеется, – чаще всего – петли.

Наготовить петель для них, – раз плюнуть. Раздобудут где-нибудь старую автомобильную покрышку от грузовика, прикатят ее на опушку леса подальше от родительских глаз, разведут костер и туда ее. Пока выгорает резина и тканевый корд, распространяя вокруг копоть и зловоние, суетятся пацаны у костра, поддерживают огонь, помогают палками поскорее прогореть резине. А сгорит покрышка и вот вам, – лежит на кострище целая бухта отличной мягкой отожженной проволоки – металлический колесный корд. Материал самый подходящий для заячьих петель, дай только остыть.

В ватажке непременно есть вожак, заводила, – этакий деловой и смелый сибирячек, разбирающийся уже и в звериных следах, и в приемах охоты. Обычно – сынок какого-нибудь охотника, не раз уже бывавший с отцом в лесу. У него вон и бокорезы в кармане, – из отцовского инструмента. Кажется, теперь только отмеряй куски проволоки на размах рук, откусывай, да крути петли.

Ан нет, знает уже заводила, что в такую петлю из прокопченной вонючей проволоки заяц не сунется, – за версту учует. И потому посылает своих товарищей с длинными кусками проволоки к ближайшей березе, чтобы они потерли ее о ствол лесины, стерли копоть, перебили запах горелого металла лесным запахом. Те беспрекословно выполняют указания знатока, – пыхтят, стараются. Лишь только после этого показывает им заводила, как крутить петли.

Через пару часов грязные и прокопченные, как черти, но довольные, даже, можно сказать, – счастливые, возвращаются чада к родительским домам, прячут по углам петли, придумывают, как оправдаться перед матерями за испачканную одежду. А ведь надо еще на завтра харч добыть.

А утром, не слишком, конечно, рано отправляются ребята в лес ставить петли. Идут гуськом, – тоже натаптывают свой путик. Само по себе все это и не плохо: пусть себе ребята привыкают к лесу, закаляются на сибирском морозе, познают природу. Смотришь, и в самом деле, попадется зайчишка в их петли, – тогда вообще полное счастье.

Плохо только, что петель своих они обычно не снимают. Или позабудут, где поставили, или потеряют путик свой из-за обильного снегопада. А то и просто потеряют интерес к такому времяпрепровождению, особенно, если удачи нет. Остаются их петли в лесу на всю зиму, уходят в лето. Попадают в них лесные зверюшки и пропадают зря. Настоящий охотник так не поступает. Он непременно снимет свои петли в конце сезона.

И не дай бог, когда такая ребячья ватажка наткнется в лесу на чужой охотничий путик. Ничто не удержит их от соблазна пройтись по нему. И тут уж, – пиши пропало и добыче, и охотничьим снастям. Петли, может быть, еще и оставят, если в них нет добычи, а вот капканы – соберут непременно. По этой-то причине и остерегался Петрович ребячьих охотничьих ватажек.

Таёжная баня

Уже три недели отряд в тайге. Мы – геологи. Даже не просто геологи, а группа научных сотрудников отдела горноразведочных работ Забайкальского научно-исследовательского института. На полевых, так сказать, работах.

Лагерь разместился на поляне среди девственного леса возле говорливого ручья, или ключа, как чаще говорят здесь, – в Забайкалье. На краю поляны – просторная десятиместная палатка, перед ней, – метрах в пяти – кострище с рогульками и чурбаками-табуретками, рядом – ведра, котел с алюминиевой посудой, – мисками, кружками, ложками. Чуть в стороне – суточный запас валежника, уже распиленного и порубленного, подготовленного к отправке в костер.

У ключа в тени прибрежных кустов поблескивают две оцинкованные молочные фляги под питьевую воду. За палаткой под сосной – наша беда и выручка, – старенький ГАЗ-69. Вот, пожалуй, и все. Лагерь, как лагерь.

Несмотря на раннее время и настежь распахнутые крылья входа, в палатке душно. Солнце пронизывает тонкое полотно скатов, зайчиками проникает внутрь через противомоскитные сетки раскрытых оконцев. На земле, прикрытой сосновым лапником, пять скомканных спальников, разбросанные свитера, полуразобранные отощавшие рюкзаки. На одном из спальников – видавшая виды гитара, из-под другого, более или менее заправленного, выглядывает приклад карабина.