000
ОтложитьЧитал
Редактор Игорь Михайлов
Корректор Инна Тимохина
Обложка Дмитрий Горяченков
© Александр Балтин, 2022
ISBN 978-5-0059-0685-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
…Потому, что телефон и холодильник (всего лишь, хотя это великие изобретения) изменили нас сильно, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» никак…
Утверждение Р. Музиля – «Что остаётся от книг? Мы – изменённые», – к сожалению, всего лишь прекраснодушие, тщетная надежда автора, всю жизнь потратившего на сочинение огромного, великого романа.
То ничтожное место, какое занимает в сознании современного человека классическая литература, свидетельствует не о кривом, чрезмерно прагматичном воспитании, а о том, что книги не дают ответов на необходимые вопросы и никак не помогают жить.
Болтовня про вечность – мол, ждущую писателей – самоуспокоение неудачников.
Какая вечность? Помилуйте!
Мы о литературе Атлантиды не имеем никакого представления, не говоря о том, что попросту не знаем, была ли она сама.
Так что в лучшем случае художественная литература не справилась со своим заданием, если предположить таковое, – мы по-прежнему остаёмся корыстны, властолюбивы, эгоистичны, агрессивны, конфликтны, а в худшем литература – это просто род развлечения, более высокого, конечно, чем футбол, водка и карты, но… всего лишь развлечения.
И не следует уделять ей такого уж внимания…
Так что ж – прав Фамусов: «Собрать все книги бы, да сжечь?»
А пожалуй, и был бы прав, если бы не одно «но».
«Но» это заключается в следующем: если бы не «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита», мы были бы ещё более космато-корыстными, грязно-эгоистичными, чёрно-самовлюблённо-самолюбивыми…
Так что не стоит недооценивать литературу, равно сбрасывать её со счетов: ведь будущее наступает всегда, и мы никогда не знаем, каким оно будет.
Словесная медь восемнадцатого века
1
Боярского княжеского рода – того, что претендовал на происхождение от византийских императоров, – Кантемир получил изощрённое, блестящее домашнее образование, и отец, которого он потерял рано, отказывая своё состояние тому из сыновей, кто проявит к наукам наибольшее расположение, имел в виду именно Антиоха.
Уехав за границу, Кантемир во внутренней российской жизни участия более не принимал, может быть, ему хватило событий, приведших к воцарению Анны Иоанновны, в которых он участвовал избыточно…
От могилы его ничего не осталось: разрушение соборов и монастырей было заурядным делом в советской империи, устанавливавшей собственный культ.
Первый сатирик, Кантемир чувствовал изъяны человеческой породы и любого общества с тою безжалостностью, которая позволяла находить наиболее ёмкую словесную форму для их изображения: хотя сегодня требуется изрядный труд для чтения подобных виршей.
Когда-то сверкали, играли драгоценными каменьями, созвучьями, чтобы потом казаться непроворотными, очень тяжёлыми, если не обветшавшими.
Нужно делать скидку на огромный временной пласт, отделяющий нас от Кантемира, и не предаваться иллюзии вечности слова: сохраняясь как зыбкий памятник, оно меняется настолько, что чтение столь древних авторов может иметь только ознакомительную функцию, на уровне эстетическом и смысловом, едва ли кого-то сейчас в чём-то убеждая.
Тем не менее жизнь и литературная деятельность Кантемира – блестящий пример цельности, внутренней силы и той сосредоточенности на главном, какая и позволяет, при столь краткой жизни, высказаться полно.
2
Ломоносов, жизнь которого сплошное преодоление, помноженное на прорыв, сделал, вероятно, первую попытку обмирщения книжной, высокой речи, речи, вскормленной классицизмом:
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже Минералов…
Но обмирщение подобного рода не есть путь вниз – напротив: за оной попыткой стоит совсем иное видение реальности – подобно тому, как заглавные буквы в словах «Стекло» и «Минералы» свидетельствуют о высоком почтении, каковое выказывает поэт и учёный нормам, и сути вещества, столь необходимого в жизни…
Словесная живопись высокой степени выразительности присуща многим произведениям Ломоносова, и самая тяжесть их, плотность и вещность, точно есть следствие неустанно бушевавшей в сознании его поэтической стихии, выплёскивающей могучие краски на холст бумаги:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сёл, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Своё богатство по земли.
Мера искусственности, которая слышится сейчас в стихах Ломоносова, как и в любых стихах восемнадцатого века, преодолима за счёт осознания временных пределов, в которые вписаны оные сочинения: вписаны с тем, чтобы проложить мостки будущему, каковое будет распоряжаться языком совершенно иначе.
Ломоносов, ответствующий Анакреону; Ломоносов, могущий петь о любви, но:
Героев славой вечной
Я больше восхищён.
Ибо сам Ломоносов – герой, прободающий пространство ради победы света; ибо он – несущий факел во тьму, любезную большинству; ибо поэтическая речь его – сгусток сил и таланта, мускульно поднимающий своё время, чтобы приблизить его к потомкам…
Ломоносов – игривый в речи, ловко воспевающий бороду, славное струенье волос:
Борода предорогая!
Жаль, что ты не крещена
И что тела часть срамная
Тем тебе предпочтена.
Ломоносов, щедро раздаривавший впечатанные в него многие дары, дабы в мире увеличивалось количество света и уменьшался процент несправедливости…
3
Вектор энергии Тредьяковского требовал обновления поэзии, всего её состава, самой сути: но ориентация на классицизм – с его незыблемыми принципами – не позволяла отступать в мирскую стихию языка.
Всё должно быть возвышенно.
По крайней мере – высоко.
Стихи должны звенеть, ложиться на медные доски вечности, избегая тления, и даже «Здравствуйте, женившись, дурак и дура», писаные с забористым перцем, дьявольщинкой, собачьим сердцем хранят в себе начинку высокого стиля.
Он не соответствовал живому языку, оттого и гудит непроворотно, будто даже скрипит.
Ничего не поделать – язык развивается вовсе не при дворцах, и то, что высокими его плодами могли пользоваться тогда лишь немногие, не помогало пииту.
Живые ручьи иногда блистали внутри тяжёлых построений Тредьяковского:
Виват, Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая.
Но играл Тредьяковский значительную роль – играл всерьёз, смертельно: мостил дорогу будущему обмирщению языка, в пределах которого будут созданы незыблемые шедевры.
4
Громокипяще и медносверкающе извергся Державин в данность, созидая стихи твёрдые, как камни, и сверкающие гранями, что алмазы.
Громогласно заявил:
Се слово мне гремит предвечно:
Жив Бог – жива душа твоя!
Ибо исследование жизни души – истинно поэтическое дело, или – самая важная составляющая из всей суммы поэтической необходимости.
Ибо стихи необходимы в мире, чтобы не окоснел в броне сует и выгод, чёрствости и безвкусицы.
К Богу, даровавшему возможность писать – помимо возможности жить, в чём, очевидно, Державин не сомневался, – поэт мог обратиться напрямую, замирая восхищённо в недрах сквозящей жизненной тишины и всего величественного, что простирается повсюду.
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
И Ньютон так верил, и Коперник, хотя их поэзия другого рода: проникновение в тайны, но не описание следствий их.
Ибо мир зримый есть следствие глобальных тайн, сокрытых от умопостижения причин, корней, залегающих так глубоко, что никакой рассудок не в силах постичь.
Державин полнозвучно избыточен, и хоть обмолвился где-то Пушкин, что стихи его напоминают тяжеловесные переводы блистательного оригинала, думается, именно державинский звук можно проследить в дальнейших лабиринтах русской поэзии: Тютчев, Некрасов, Маяковский – от него брали свои ноты, обогащая их собою.
Шикарно блещущий драгоценностями «Водопад» продолжает своё извержение в поэзию двадцатого века: Цветаева именовала Мандельштама «молодой Державин», и сама брала от певца Фелицы многое.
Державин фривольный, игривый, жизнелюбивый – разный, как радуга; щедрый, как ливень, сложный, как сама жизнь…
И «Грифельная ода» верна лишь отчасти: ведь жив блистательный Гавриила Романович, жив, несмотря на «жерло времени»…
5
Виват, Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая.
Звучит и сегодня: звонко, ярко, возвышает дух, наполняет хорошей гордостью, и – точно открывает ретроспекцию, уходящую очень далеко: туда, где жизнь Василья Кирилловича Тредиаковского бушевала и разливалась, казнила его и возносила, миловала и лупила – через судьбу – палками по голове.
Но ничто и никогда не лишило его дара: растущего и мужающего, подкреплённого неустанными занятиями, изучением языков, умноженного на странствия, раскрывавшие миры других пространств.
Басни расцветут: тяжеловесные, приподнятые, важные, точно в напудренных париках, и вместе – сверкающие гирляндами смехами.
«Ворон и Лисица», «Леший и мужик»…
Вечность Эзопа дохнёт в лицо.
Взыграют оды:
О! не ярости во время,
Господи, мя обличи;
Зол же всех за тяжко бремя
И за многое тех племя
Не во гневе в казнь влачи.
Загудят – и вместе струнные переборы дадут; хотя, вероятно, оргáн пришёлся бы впору Василью Кириллычу: он мечтал о мощном звуке, о полифонии звуко-смысла, о величии подлинном: возвышающем величии стихов.
…а как разойдётся – уже совсем другим языком: «Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе»!
Полыхнёт оскал шутовства, запляшут, заболбочат несчастные карлы, и выдохнет… не более счастливый Тредиаковский:
Здравствуйте, женившись, дурак и дура,
Еще и <…> дочка, тота и фигура!
Теперь-то прямо время вам повеселиться,
Теперь-то всячески поезжанам должно беситься:
Кваснин дурак и Буженинова <…>
Сошлись любовно, но любовь их гадка.
Эх, с перцем, с собачьим сердцем, с адскою силой, а – на века…
Века вобрали опыт Тредиаковского.
Вряд ли сейчас можно испытывать сильное эстетической удовольствие от его стихов, но высятся они причудливыми колоннами, прорывом в небо, и никто из желающих знать тайны русской поэзии не обойдёт их…
6
Капнист зазвучал уже легко – с блеском, точно опровергая ямбы и зарывая определённые ямы века своего; он раскрывался посланиями – Батюшкову, к примеру, – где искры словесных граней переливались то иронией, то глубиною смысла; он сострадал красоте, которой не находится места в мире:
Увы! что в мире красота? —
Воздушный огнь, в ночи светящий,
Приятна сердцу сна мечта,
Луч солнечный, в росе блестящий.
Мгновенье – нет Авроры слёз,
Мгновенье – льстить мечта престала,
Мгновенье – метеор исчез,
Мгновенье – и краса увяла!
И среди многих общепоэтичностей ярко выхлёстывал собственную индивидуальность, словно драгоценную жидкость, что не удержать в сосуде своём.
Пел природу, дружбу… всё, что полагается – но песни были своеобычны, отличаясь определёнными нотами, что и позволило им остаться…
…параллельно ему длились басенные свитки Хемницера: звонкие, сложные, умные.
Всё надобно стараться
С погребной стороны за дело приниматься;
А если иначе, всё будет без пути
Хозяин некакий стал лестницу мести;
Да начал, не умея взяться,
С ступеней нижних месть. Хоть с нижней сор сметёт,
А с верхней сор опять на нижнюю спадёт.
«Не бестолков ли ты? – ему тут говорили,
Которые при этом были. —
Кто снизу лестницу метёт?»
Лестница – глобальный символ, и очевиден факт, что низ её всегда не слишком интересен, когда не чреват – в метафизическом смысле: навечно застрянешь внизу.
Что ж?
Ритмический рисунок не из Хемницера ли черпал Крылов, гений русской басни? Крылов, снабдивший русский мир столькими роскошными афоризмами, что и повторяющие подчас не ведают автора?
Мощно звучит Хемницер – устаревше, обветшало…
(Интересно, как через пару сотен лет будет восприниматься сегодняшний язык?)
Но – будто странные серебряные нити соединяют двух поэтов, Капниста и Хемницера, словно тайное родство чувствуется – разлитое в составе их произведений, а как объяснить его?
Впрочем, стоит ли?
Достаточно ощущенья.
7
Индивидуальность в поэзии определяет почти всё: как в любом из творческих миров, вероятно; индивидуальность бывает того рода, когда проявляется на уровне стихотворения, но не уровня неповторимого голоса, и больше дана через запоминаемость стиха, нежели через узнаваемость всего поэтического ряда…
Но – и индивидуальность может быть напоена таким низовым разгулом, что цена её снижается: Барков тому примером.
Он уникален – в середине восемнадцатого века писал языком середины века девятнадцатого, опережая на столетие развитие родной речи.
Он уникален – тем, что, практически минуя бездны, каковые призвана освещать поэзия, полностью отдался срамной, озорной, низовой, карнавальной стихии, воплощая в стихах, звонко и весело, её бурление…
Он мог бы, используя те нормы языка, какие создал сам для себя, опережая время, создавать шедевры величавого метафизического и великолепного поэтического звучания, но… остановился на срамных одах, став притчей во языцех…
Впрочем, звёздная пыль, блещущая в недрах похабных виршей, всё равно переливается чудесно, ибо всегда мы, даже изрядно меняясь с веками, остаёмся людьми…
8
Разворачивается эпос «Россиады», звучат эпические накаты, железно идут ряды шестистопного ямба, сияют колонны классицизма.
Помпезно, приподнято, никаких срывов – они чреваты, ибо поэзия должна быть высока.
Так высока, что тянуться к вершинам надобно всей душою, всею интеллектуальной силой.
Завоевание Иваном IV Казани Херасков считал датой окончательного освобождения России от треклятого ига; но элемент чудесного, весьма значительный в поэме, не соответствует правилам Буало: тут нет античных богов и героев, но действует сам Бог, православные святые, Магомет…
…персидский чародей Нигрин, несомый драконами, и глядящие отовсюду лица аллегорий – столь же очевидные, сколь и завуалированные обилием словес.
Их чрезмерно – они приподняты, они отличаются торжественной важностью; но в «Россиаде» много пластов: и масонское видение правды жизни вполне совмещается с православным взглядом на мир; а библейские реминисценции, облечённые в одежды классицизма, красивы…
Хераскова именовали русским Гомером; поэма была благосклонно встречена соотечественниками, и гимназисты долгое время (вероятно, страдая) заучивали вступление наизусть.
Трагедия «Венецианская монахиня», сделавшая Хераскова знаменитым, и государственные дела; циркуль масонства и – куратор университета: жизнь Хераскова изобильна, когда не избыточна во многих моментах своих; и то, что громокипящие его, тяжелостопные вирши, в том числе и составившие первый русский эпос, едва ли сегодня могут восприниматься иначе как ветхие памятники, – не очень важно, пожалуй…
9
…эпистолы, сатиры, элегии, песни, эпиграммы, мадригалы, эпитафии…
Оды.
Сумароков писал всё, был всеобъемлющ, обладал жанровым фундаментализмом; он использовал все существовавшие тогда размеры и экспериментировал в области рифмы, и созидал орнаменты разнообразных строфических построений.
Изначально следуя принципам поэтической реформы Тредиаковского, он заинтересовался ломоносовской силлабо-тонической системой и довольно быстро политизировал свою поэзию, давая советы Елизавете Петровне от имени российского дворянства.
Сумароков узнал взлёты и падения, амплитуда его судьбы, включавшая зигзагообразное движение, приводила к эпосу; но гекзаметры «Телемахиды» не обрели успеха…
Песни, басни и пародии – как линии, определяющие временнýю сохранность наследия Сумарокова; и жанры эти он, по сути, заново создал в русской литературе.
«Узаконение» песни в жанровой системе русской лирики было квантом творческого мужества Сумарокова, тем, что определило краткость и мелодию данного словесного движения…
Космос Сумарокова поражал универсализмом: использовать всё, чтобы создать свой, неповторимый, овеянным индивидуальным ароматом космос, – вот дело сильного, высокоштильного, ярого, блестящего, тяжелочитаемого ныне Сумарокова.
10
Воспринимаемое ныне архаикой звучало некогда высоко и набатно: классицизм предполагал громкогласие, приподнятость, точный баланс высокого и низкого; и Иван Пнин, созидая стихи, учитывал бездны, раскрывавшиеся в самых возможностях стихосложения:
Систему мира созерцая,
Дивлюсь строению ея:
Дивлюсь, как солнце, век сияя,
Не истощается, горя.
В венце, слиянном из огней,
Мрачит мой слабый свет очей.
Но кто поставил оком миру
Сей океан красот и благ?
Кто на него надел порфиру
В толико пламенных лучах?
Теченьем правит кто планет?
Кто дал луне сребристый цвет?
Система мира, взятая как будто из научного обихода, точно зажигает первую строку, делая её столь же полнообъёмной, сколь и красивой; и, разумеется, стихотворение, наименованное «Бог», должно возносится скалами твёрдости, и… сияний…
Стихи тяжелы… но и глубоки; упоминаемый океан точно разверзается суммой русских словес, поставленных на места, с которых уже едва ль низвергнуть.
…в пятнадцать лет Иван Пнин, внебрачный сын маршала Репнина, получивший усечённую фамилию, написал первую оду; за ней последовали другие.
Разворачивая панораму стихов – за одами высветились лирические стихотворения, заиграли басни, – поэт стремился воспеть нравственную природу человека: поражавшую его своим законом, как Канта; но – исходя из оной же – он протестовал против унижений, насилия, рабства.
Мысль работала в произведениях Пнина: тяжело ворочая камни, ибо осмыслению подвергались самые сложные участки бытия:
Тот ныне царь – вселенной правит,
Велит себя как бога чтить;
Другой днесь раб его – и ставит
Законом власть боготворить,
Ударит час – и царь вселенной
Падёт, равно как раб презренный,
Оставя скипетр, трон, венец…
И, наконец,
Всё преимущество царя перед рабом
В том будет состоять,
Что станет гроб в стократ богатый заражать.
Время, закипающее в недрах иных, непроворотных созвучий, свидетельство за поэта: он был – его стоит перечитать, вслушаться в имена слов, которые он произносил, прочувствовать одическую силу; его стоит перечитать – ни в коей мере не сбрасывая с гамбургского счета истории отечественной словесности.
11
Шёл и шёл, пейзаж менялся; шёл и пел, и песни предполагали божественный сад, и мир, закидывая тонко сплетённые сети, не поймал его…
Не наше то уже, что прошло мимо нас,
Не наше то, что породит будуща пора,
Днешний день только наш, а не утренний час.
Не знаем, что принесёт вечерняя заря.
Тяжело ли звучат ныне песни Григория Сковороды?
Конечно – язык сильно меняется.
Способно ли время вымыть из них внутреннюю суть, размягчить, сделать не солёною соль?
Ни в коей мере…
Мудрость одиночества наполняет и стихи, и песни, и басни:
…не будет сыт плотским дух.
Всякому сердцу своя есть любовь!
Множественность проведённого через тончайшие ощущения ложится золотыми нитями в пространные вести вечности…
Концентрация, данная в иных строках, велика, как отсвет духовного океана…
…он шёл и шёл: философ, поэт, баснописец, педагог; своеобразный дервиш восточнославянского духа; сады цвели, имения манили, золотой блеск пресловутых кругляшей был привлекателен для всех, но не для него…
Он шёл сквозь сети, сплетаемые соблазнами, и разрывал их силой духа для дальнейшего пути…
Завоюй земной весь шар,
Будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Если внутрь душа рыдает?
Его душа была, вероятно, преисполнена такой гармонии, о которой немногие имеют хотя бы представление.
И – Сковорода мог прозревать духовные пещеры: с их причудливою светотенью, игрою оттенков, тайными созвучиями, всем сокровенным; он мог их зреть, прекрасно ведая, что подлинная жизнь – это жизнь духа…
12
Ядро века просвещения – благородство мысли, чья энергия должна быть настолько сильна, чтобы преобразовывать мир.
Михаил Чулков происходил из семьи солдата московского гарнизона, обучался в разночинском отделении гимназии при университете, затем слушал лекции в нём же; а придворную карьеру начал лакеем, очевидно, не имея в душе ничего лакейского…
Публиковаться он начинает с рассказов, выпускает их четыре сборника, и они, наполненные и патриотизмом, и здоровым смехом, своеобразно показывают тогдашнюю жизнь: кругло катятся её яблоки, тяжело пашется земля…
Но вот в рассказе «Горькая участь» впервые проступает детективный сюжет: идёт расследование убийства, – русская литература обогащается новыми возможностями.
Единственный русский плутовской роман «Пригожая повариха…» написан именно Чулковым, и брызги забавных приключений долетают и в наши дни…
Энергия Чулкова велика, а мозг требует глобальности: он занимается издательской деятельностью, затем выпускает «Краткий мифологический лексикон», где объясняет происхождение имён и легенд; он сотрудничает с Николаем Новиковым, вводя в реальность собрания разных песен…
Он тяготеет, в сумме, к большим историческим осмыслениям; он создаёт «Историческое описание российской коммерции», и несть числа документам, пересмотренным, переработанным, скопированным, чтобы книга плотно и полно отобразила эту сторону бытия.
Разносторонне восприятие жизни, и ум, впитывающий всевозможные знания, позволяют создать и «Словарь русских суеверий», и лечебник, призванный помогать крестьянам, лишённым всякой медицинской помощи.
Просвещение!
Сила и лозунг жизни Михаила Чулкова, жизни, исполненной столькими различными деяниями, что не верится, будто она принадлежала одному человеку.
13
Есть некоторая заманчивость в мерцании древних словес классицизма – таких тяжёлых, таких крутых, столь крупных; кажется, вес слов был иным: можно взять в руку, поднять, ощупать…
Так, Силов! рассвело, воспрянем ото сна,
Нас бодрствовать манит прекрасная весна;
Растворим чувствия, способности разбудим
И размышленьем мысль быстряе течь принудим.
Так пел Василий Петров – и громогласие его бухало в медь времён; и чувствия, перехлёстывающие через край произведений, срывались в пределы других миров: нашего, например, о котором старый поэт не имел ни малейшего представления…
В послание Силову вложил все свои размышления, чаянья, думы; соль и перец вспыхивают белым и чёрным, и всяческие метаморфозы мира льются и ткутся прихотливо, причудливо…
Чудесный Петров!
Как мощно соплетает он строки, как закручивает орнаменты мысли, внутри которых горит, пламенеет алая правда…
Потом возникают «Должности общежития», в которых излагается кредо поэта – необходимость быть полезным обществу: невозможность праздной жизни:
Проснись, о смертный человек!
И сделайся полезным свету;
Последуй истины совету:
В беспечности не трать свой век.
Летит не возвращаясь время, —
Спеши пороков свергнуть бремя:
Заутра смерть тебя ссечёт,
Во гроб заутра вовлечёт.
Кажется, сам поэт даром не потерял и дня: всё в нём было подчинено единому порыву к свету и справедливости, столь владевшему его поэзией…
14
Невысокого звания, Владимир Лукин был рождён для одолжения – от сердец великодушных; изведал армейскую службу – и неистовый картёжный азарт, круговращение надежд и отчаяний; а литературную деятельность начал под руководством Елагина, снискавшего, составившего себе известность хорошего писателя и переводчика, – слог его считали ярким, а самого именовали первым после Ломоносова писателем в прозе.
Лукин начинал как переводчик: опять же совместно с Елагиным, но популярные некогда «Приключения маркиза Г.» (в шести частях), представляя собою библиографическую и букинистическую редкость, не представляют литературной.
Иное дело «Мот, любовию исправленный» – оригинальная комедия Лукина, отличающаяся простотой языка и… относительным изяществом исполнения.
Лукин первым выступил против условностей классицизма, о переделках и переводах западных произведений утверждая, что они должны быть очищены от всего не присущего русскому космосу (естественно, не используя этого слова).
Следовал этому принципу: «Щепетильник» – взятый с французского – раскрывает галерею персонажей, ибо сам Щепетильник торгует безделушками во время маскарада, что позволяет провести перед зрителями ряд лиц, фамилии которых говорят сами за себя – Вздоролюбов, Обиралов, Легкомыслов.
Лукин вершил труды по оздоровлению языка, его приближению к реальности, и что сам не свершил великих пьес – было скорее логично, нежели трагично: время не пришло.
15
Первое издание стихотворений Ивана Дмитриева называлось «И мои безделки» – хотя безделками его поэзия вовсе не была…
Перекличка с Карамзиным, опубликовавшим «Мои безделки»?
Скромность, обычно не знакомая поэтам?
(Кстати, замечательная буква «ё», которую современный мир взялся третировать, встречается впервые именно в издание стихов Дмитриева…)
…басни Дмитриева – одно из чудеснейших явлений русской поэзии в этом жанре докрыловского периода.
Лапидарно сжимая строки, отцеживая возможный словесный жир, Дмитриев, казалось, приближался к идеалу: писать белой, крупной солью, давая метафизические образы изрядной густоты и силы:
Бык с плугом на покой тащился по трудах;
А Муха у него сидела на рогах,
И Муху же они дорогой повстречали.
«Откуда ты, сестра?» – от этой был вопрос.
А та, поднявши нос,
В ответ ей говорит: «Откуда? – мы пахали!»
От басни завсегда
Нечаянно дойдёшь до были.
Случалось ли подчас вам слышать, господа:
«Мы сбили! Мы решили!»
Их можно цитировать целиком – басни Дмитриева: они обладают чрезвычайной ёмкостью и золотой структурой смыслонесущих конструкций.
Они завораживают и по сегодня – мудростью, не так часто встречаемой в нашем мире.
Разумеется, талант поэта не мог быть ограничен только басенным ладом: были популярны его стихотворные сказки; а сила его метафизического голоса наиболее полно прозвучала в одах – «К Волге», «Ермак»…
Тут развернутся стяги классицизма, и тяжеловесность их обещает возвышенность: иначе невозможно…
Однако, думается, вековечные перлы в поэтическом своде Дмитриева – именно басни: чудесные, забавные, актуальные всегда – словно идущие параллельно со временем, вечно двигающимся вперёд…