- -
- 100%
- +
Фотограф Ирина Парцева
© Алексей Бардо, 2020
© Ирина Парцева, фотографии, 2020
ISBN 978-5-4498-2867-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Благодарности
Эта книга не состоялась бы без моих родителей (когда-то они сделали выбор – дать мне жизнь), моей жены (без неё я бы давно сдался), сыновей (они представляют замечательное поколение), брата (он живёт в самом вдохновляющем городе на свете).
Благодарю каждого подписчика моего блога.
Благодарю друзей, поддержавших меня: @y_romanova, @irina_partseva (автор фотографии на обложке), @irineurban77, @tatyana_kalenykh, @katty_art и многих-многих других.
Желаю всем добра!
Конкистадор
Это игра? Или всерьёз? Однажды я перестал понимать, что происходит. Вроде ничего не поменялось: всё те же стены, сад за окном, камин и круглый ковёр цвета бордо на зеркальном паркете гостиной. Но всё другое. Тусклое. Словно дом, где вырос, стал чахнуть. Здесь всегда был шум и гам, музыка, бесчисленные гости. Теперь коридоры наполнены долгим эхо, многие двери заперты. Почти каждый день появляются угрюмые незнакомцы, обходят комнаты, забирают с собой то гарнитур, то зеркала, то китайские вазы в два моих роста, то картины.
Первой исчезла та, что висела на лестнице – большое полотно в тяжёлой раме. Раньше по пути в спальню я подолгу замирал, разглядывая каждый гениальный мазок. Теперь о ней напоминает только выцветший квадрат на обоях. Дом пустеет, а они всё приходят и приходят. Изменилось что-то. Не пойму, что.
И этот разговор, случайно услышанный… В памяти засело каждое слово.
– Дорогой, я не выдерживаю, – говорила она, – шесть лет ада, мучений… неужели Господь оставил нас?
– Я не хотел тебе говорить, – отвечает он, – но мы вынуждены оставить его. Нет! Нет! На время. Год-два, пока всё не уляжется в Европе.
– Иначе…
– Иначе мы потеряем всё.
– Ему нужен уход…
– Ему нужен уход.
– В интернате…
– Я уверен, он простит. Хотя, едва ли поймёт, что происходит. Это ужасно, понимаю, но…
– А если…
– Не терзай себя. Обстоятельства вынуждают нас. Другого выхода нет.
– Нет…
На днях явился тот, что учит любить бога. В его глазах давно нет веры, но из рук он не выпускал библию, открывал её, зачитывал отрывки. Он пробыл до темноты. Я глядел на него с лестницы на второй этаж. Когда ему подали плащ, он помахал мне рукой. Будто бы приветливо. Я откуда-то знал, что говорили обо мне и о тех странностях, что творились в доме. И откуда-то знал, что меня ждёт. Смутное тревожное предчувствие не покидало меня. Как у приговорённого смертника, который догадывается о своей участи лишь по жестам, взглядам, да обрывкам фраз судей и присяжных. Только в чём я виновен? Не пойму…
В тот вечер, как и прежде, мы собрались у камина. Его как всегда разожгла горничная. У нас давно центральное отопление, но она его все равно разжигала. В доме так принято. Традиция. Я, как обычно, совершил ритуал: прежде чем забраться в кресло, три раза обошёл с закрытыми глазами круг ковра по самой кромке. Воображал себя эквилибристом над пропастью. Я всегда выставлял руки в стороны, это помогало держать равновесие. Ведь нужно быть осторожным, не сорваться с проволоки в бездну, нащупывать каждый сантиметр, прежде чем поставить ногу. Но на этот раз никто не аплодировал моей ловкости. Все были заняты разговорами. Что-то изменилось…
Дамы устроились в отдалении, возле белого рояля. Никто не садился, не перебирал клавиши, как бывало. Мужчины закурили сигары, неспешно, но с невиданной раньше нервозностью, обсуждали последние новости. Их слова кружились в сладком табачном дыму.
– Горнорудная продаёт месторождения…
– Покупателя не найти сейчас…
– Без меди я останавливаю производство…
– Не лучшие времена…
– Это конец…
– Правительство ищет выход…
– Вливает деньги в банки…
– На днях встал автозавод, сокращения…
Я не понимал, о чём они. Глядел на потрескивающие сосновые поленья. Огонь обычно усыплял меня, а в тот вечер я безотрывно наблюдал за его пляской. Только краем глаза заметил, что за окном стемнело и сад заливает дождём. Слова продолжали падать.
– Спасёт только чудо…
– Это крах…
– Сокращаем расходы, режем по живому…
– Бог отвернулся от нас…
Признаться, мне больше по духу был сонный полумрак библиотеки, чем диванная оживлённость у камина. Там я мог часами лежать на грубом шерстяном ковре, прижавшись ухом к полу, слушать скрипучее дыхание дома. Или говорить с книгами, устроившись на кушетке. Я до сих пор не понимаю чёрных значков, выстроенных как солдаты в шеренги, но чувствую голос каждой страницы, зашифрованные запахи, звуки, все тайны. И не важно, на каком они языке.
Иногда те, о ком говорили книги, приходили ко мне. В своей комнате или, если солнечно, в патио, я подолгу вёл беседы то с хромыми пиратами, от которых разило потом, то с капитанами фрегатов, кипящими благородством империй, то с затворниками, обитающими на островах, то светочами монастырей. Они рассказывали о виденном, слышанном, понятом. Благодаря этим разговорам со мной, казалось, произошло всё, что только могло произойти с человеком. Я заглянул за каждую дверь этого мира, а тех, кто подходил ко мне, видел словно бы насквозь. Для меня не оставалось больше тайн. И это стало моей непосильной ношей, моим крестом. Разве что терновый венок не сжимал мою голову. Я видел мир, обречённым на медленное угасание. Видел, что воля человека к жизни уходит из него, как дух из мёртвого тела. И я угасал. И дом…
Мои странные посетители были добры ко мне. Но только не Кортес. Впервые он нагрянул, лязгая железом, когда я слушал осенние яблони за домом. Он тряханул меня за плечи, швырнул на землю.
– Родригес! Родригес! Очнись! – прокричал испанец. Я попытался встать, но он ухватил меня за ворот, и я обмяк, почувствовав стальную силу его рук, – Я Кортес, ты помнишь меня?
Я помотал головой. Он ослабил хватку.
– Что они сделали с тобой, Родригес?! Неужели их проклятье так сильно, что и через века ты остаёшься в теле дитя? Ты должен следовать за мной! Я пришёл помочь тебе, Родригес! Вспомни меня!
Я указал ему на дом. Его глаза наполнились отчаянием и тоской. Он исчез. Также внезапно, как и появился, оставив меня на земле. Потом он приходил несколько раз, но образ его был размыт, точно призрак. Больше он не пытался говорить со мной.
Если бы они знали, как тоскую я по крепкому ветру, бьющему в лицо во время шторма, по солёной пене воды, окрикам матросов! Как жаждут мои руки вцепиться в мокрые канаты, закрепляя паруса. Как нестерпимо хотят они стиснуть рукоять меча, звенящего перед битвой отточенной сталью. Но я беспомощен. Пусть дух мой, буйствует, но тело слабо и не вынесет дальних странствий.
Я сдался. Поэтому вечерами вслушивался в слова, что витали среди сигарного дыма. Учился, как быть, когда кем-то предписано и прописано как и когда жить, как и когда умирать.
А в тот вечер мне и вовсе хотелось кричать: «Неужели вы настолько слабы, что уповаете на высшие силы? Где ваша воля? Раньше вы были способны подчинить себе течение жизни, теперь опускаете руки. Или это бремя свободы сломило вас?». Но ведь, мысль изречённая – есть ложь. И я молчал.
Языки пламени чернили поленья в камине. Я думал: «Всё стало другим». И не понять: игра это, или всерьёз? Может, вырваться и бежать? Признаться, после встречи с испанцем я долго не находил себе места. Если он прав? Жизнь в тюрьме чужого тела: что хуже этого? А там —вдыхай полной грудью воздух свободы; там – только ты и бушующий океан жизни, в котором ты – конкистадор!
А меж тем слова витали в воздухе.
– Думаем продавать дом…
– За бесценок…
– Ситуация ужасающая…
– Юг подкосила засуха, там голод…
И тут в окне мелькнула тень. Кортес! Я соскользнул с кресла, под снисходительные взгляды джентльменов перебежал гостиную, коснулся обеими руками холодного стекла. Я смотрел на его лицо, измождённое походами, поросшее бородой. На его голове был шлем, на груди лёгкая кираса. Глаза горели пламенем безумия. Он прожигал меня взглядом, требуя следовать за ним. «Протяни руку, – говорил его взгляд, – и вот он: мир твоих грёз!». Мой дух метался, словно в агонии. Я понимал, это последний шанс. Шанс на то, чтобы обмануть судьбу и бежать от обволакивающего уюта дома, который я переставал узнавать, от других, что за улыбками прятали кинжалы сплетен, бежать из мира, где привычка подчинила жизнь, где слабость называется осторожностью и почитается как добродетель. Мы долго смотрели друг на друга. В конце концов, он не выдержал, презрительно сплюнул и исчез в дымной из-за дождя темноте.
«Я конкистадор в панцире железном, я весело преследую звезду…», – шептал я своему отражению, оставляя следы дыхания на стекле. Слёзы обжигали щёки.
Дух же мой вопил: «Я помню тебя! Я помню твои сверкающие доспехи, Кортес! Когда полчища табасков теснили нас в мангровых зарослях, это я подоспел вовремя. Это мой выстрел из аркебузы поверг того, кто уже занёс копьё, чтобы пронзить твоё сердце. На всю жизнь запомнил твой взгляд, благодарный, одобряющий, полный отваги. Он стоил тысяч слов, слышанных мною в сражениях. Это я первым с готовностью отозвался идти с тобой в поход на Теночтитлан. Не было в моей жизни ни дня, чтобы я пожалел о том мгновении, когда обернулся, чтобы проститься со стенами Вера-Крус. То был август 1519 года. В путь меня манило не золото. Жажда открытий – вот, что пульсировало в жилах! Я помню, как ты увещевал нас: „Братья, последуем кресту! Имея веру, сим знаком победим!“. Но если мне суждено нести бремя грехов, моих или чужих, пребывая здесь, в чужом мне месте, в чужом теле и доме, застывшем в тумане безвременья, подобно безлюдному острову, я буду его нести. Потому что это есть величие духа!».
– Несчастный ребёнок, – услышал я за спиной голос одной из дам, – должно быть, он так страдает.
– С рождения он не произнёс ни слова, – говорила другая, – шесть лет мы с мужем ждали хоть какой-нибудь знак, что он слышит нас, но всё напрасно. Врачи говорят, что он слишком глубоко замкнулся в своём мире и едва понимает, что происходит вокруг. Всё, что мы можем дать ему, – нашу любовь, но сейчас… – она начала всхлипывать, кто-то протянул ей платок, – мы вынуждены продавать дом. Всё так неожиданно рухнуло…
– Сын поедет с вами? Он выдержит поездку? Всё-таки это недельное плавание!
– Придётся на время оставить его в интернате при церкви. Ему нужен постоянный уход. Другого выбора нет… На днях у нас был отец Виктор. Говорил, Господь не оставит ни нас, ни малыша.
Слова вновь начали порхать в воздухе, как колибри в малярийных джунглях.
– Всё обойдётся, дорогая…
– Мы будем навещать его…
– Это на время…
– Так будет лучше…
Я вернулся в кресло. У камина никого не было. Наверное, я слишком долго простоял у окна и не заметил, как мужчины разошлись, оставив после себя только скомканные окурки сигар в массивной хрустальной пепельнице. Это игра или всерьёз? Всё стало другим. Так бывает, когда внутри обрывается что-то, оставляя только призрачный след, который пытаешься разглядеть и прочесть всю оставшуюся жизнь.
Я конкистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду.
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду…
Москва. Красная площадь. Дождь
Открытка пришла изрядно потрёпанной. Вероятно её, выхваченную без конверта из потока корреспонденции, вертели в руках десятки экспертов, просвечивали, изучали каждый миллиметр под микроскопом, протирали растворами, словом, проводили все ведомые и неведомые опыты, чтобы найти хоть какую-нибудь зацепку. Но уликой она не стала.
Я получил её только потому, что никто из них не раскрыл шифр в единственной строке, выведенной твоим острым почерком: «Москва. Красная площадь. Дождь». Но предупреждение, скрытое в особом сочетании букв, запоздало. К тому времени почти вся группа была схвачена. Я благодарен, что столько лет ты беспокоилась обо мне. Знаю, что твоё сообщение – порыв чувств, а не приказ, ведь отправления не получают те, чей арест – лишь вопрос времени.
Долго не решался предать открытку огню, запоминая четкие изгибы букв, адрес отправителя, должно быть, вымышленный. Я словно слышал твой отчаянный крик: «Спасайся!», пробудивший истёртые льдинами лет воспоминания о мгновении жизни, которое связало нас незримыми нитями. Всё, что было у нас после – браки, друзья, увлечения, даже имена – укладывалось в несколько десятков сшитых под грифом и подлежащих вечному хранению страниц замысла неведомых нам режиссёров. Наша жизнь была прописана и предписана. Настоящие мы были стёрты.
И только одно было у нас. Красная площадь и проливной дождь, под который мы угодили без зонтов, опрометчиво отмахнувшись каждый по своей причине от прогнозов синоптиков. Ты решила, что воскресная площадь – лучшее место для встречи перед моим отъездом. Для меня это было неожиданно, ведь все инструкции я получил накануне в тишине прокуренных кабинетов. Но ты была куратором группы, которую мне предстояло возглавить. И я пришёл. Мы условились разыграть случайную встречу. Сейчас очевидно, что спектакль нужен был тебе, чтобы не вызвать подозрений у тех, кто неустанно следил за нами. Ты хотела быть со мной, но это желание нарушало правило: никаких отношений между нами. Тебя могли отстранить, но ты рисковала, поддавшись, может, впервые, неясным тебе чувствам, нарастающим внутри, подобно стихии.
До сих пор вспоминаю тот октябрьский вечер: блеск роскошных витрин универмага, дрожание в лужах жёлтых пятен фонарей, строгое мерцание кремлёвских звёзд. Всё – как на присланной тобою открытке. До сих пор мне не даёт покоя твой взгляд. Не холодный, твёрдый, пронизывающий, какой у тебя был в стенах нашего ведомства, а живой. Когда на нас обрушились потоки воды, ты, вдруг рассмеявшись, подобно студентке, выдержавшей экзамен, звонко крикнула «Бежим!» и, схватив меня за рукав плаща, потянула под арку магазина. Придерживая шляпу, я неуклюже огибал вспененные лужи и спешил за тобой – игривым мотыльком, порхающим в ярком свете витрин. А там, словно усыплённые шумом дождя, мы смотрели друг на друга непозволительно долго и слились бы в поцелуе, но тёмное мокрое небо вздрогнуло от боя курантов. Очнувшись от мимолётного наваждения, овладев собой и устыдившись, словно Адам и Ева, наготы своих чувств, мы, стиснув зубы в неимоверном, предельном напряжении, надели прежние непроницаемые маски.
Мы стали бы прекрасной парой. Мы были молоды, красивы, полны сил и веры в светлые идеалы. Между нами всегда было что-то, что заставляло наши сердца биться чаще, едва мы оставались наедине. Но наша работа и то время, когда в воздухе застыло ожидание войны, вынуждали нас быть жестокими к самим себе. Привычки, желания, привязанности, искренние эмоции были непозволительны; любое напряжение нерва грозило прорваться на поверхность, обнажить перед врагом наши слабые места, изъяны, удар по которым был способен сломить нас, поставить под угрозу существование группы и, в конечном счёте, миллионов людей. Я хорошо помню, как мы прощались в тот вечер: не коснулись друг друга, не взглянули. Ты сказала не провожать, и мы оба растворились в метро, унося каждый в себе тоску по несбывшемуся.
Следующим утром меня уже не было в стране. Сейчас, сквозь годы, я понимаю, что билось в тебе – страстное желание быть любимой. Мне стоило это понять ещё тогда, когда куранты гулко отмеряли конец наших истинных жизней. Ещё тогда мне стоило вырваться усилием воли из цепей обязательств и правил, обнять тебя и больше никогда не выпускать. Должно быть, в тот вечер в центре Москвы мы оба понимали, что готовит для нас предстоящая игра: годы в слабом свете надежды на самое обыденное счастье – любить. Ты не сдалась. Иначе не пошла бы на это немыслимое нарушение строжайших приказов – самовольно посылать карточку.
Я сжёг твоё послание. Особой надобности в этом не было. Это больше привычка – не оставлять следов. Через некоторое время в моём доме появились трое. Сухой стук каблуков их лакированных туфель поставил точку в многолетней игре. Я говорил с ними, сидя за столом в гостиной, пуская к потолку кольца папиросного дыма. Я был спокоен. Мы их переиграли. Курьер, я в первый и последний раз встречался с ним в порту возле трапа пассажирского лайнера, на который у него был билет, уже несколько дней хаживал по тихим московским улочкам, не подозревая, что страницы невинного сборника поэзии, который он передал тебе, испещрены невидимыми чертежами самого разрушительного оружия. Это был наш триумф. Трагедией он обернулся много позже – с первыми испытаниями, заставившими мир содрогнуться от ужаса, но тогда мы ещё верили в светлые идеалы, на алтарь которых положили наши жизни.
Признаюсь, я мог выдумать нашу любовь, увидеть сквозь призму лет в том вечере то, чему на самом деле не было места. Открытка могла оказаться первой попавшейся тебе под руку. Да и с чего я взял, что это твой почерк? Ведь я много лет не видел его. Но, поверь, память о том мгновении, что я провёл рядом с тобой холодным октябрьским вечером, память о твоём коротком, полном жизни и нежности взгляде, позволили мне не пасть духом за четверть века, проведённых в заключении и полной безвестности в чужой стране, откуда я вернулся измождённым стариком.
Я пытался разыскать тебя. Но никто из оставшихся в живых «наших» ничего не знал о тебе. Поэтому теперь я отправляю по единственно известному мне адресу с открытки, что ты прислала мне когда-то, конверт со вложенной карточкой, на которой вывожу дрожащей старческой рукой: «Москва. Красная площадь. Дождь». Каждое воскресенье в шесть я жду тебя на том же месте, где я единственный раз был живой.
Последний пророк
Ночью 13 числа месяца Мухаррам 1542 года от Хиджры (9 Сентября 2117 года по Григорианскому календарю) старик Абдульалим спустился в подвал своего дома. В темноте он на ощупь занавесил плотной тканью единственное узкое оконце, и только убедившись, что не осталось ни одной щёлки, зажёг свечу. Если бы кто-нибудь увидел как он из кучи пыльного тряпья, сваленного в углу, извлекает Книгу, обёрнутую бархатом, прислушивается, подобно вору, к бездвижной тишине, то без промедления предал бы Абдульалима суду, и тот едва ли оставил старика в живых. Но Абдульалим тысячи ночей зажигал в подвале свечу и до утренней молитвы медленно водил пальцем по узорчатым строкам, проговаривая шёпотом слова. Никто за это время не прервал его занятий.
Хоть и душили город слухи о том, что кто-то скрывает Книгу, написанную Первым Пророком на древнем языке арабов, почти стёршимся из памяти потомков; хоть и рыскали по закоулкам патрули, врываясь по ночам в дома, где едва заметно трепетал свет; хоть и была назначена халифом высокая награда тому, кто принесёт Книгу, а вместе с ней и голову прятавшего её, – никто не тревожил Абдульалима. Он слыл в городе праведником. А разве дозволено человека праведного подозревать в преступлении против веры? «Конечно, нет!» – воскликнул бы любой. Поэтому Абдульалим с окончанием ночной молитвы гасил в доме свет, а сам спускался в подвал, где забывался в чтении.
Много позже исследователи признают, что Книга Абдульалима была единственной уцелевшей после революции, учинённой имамом Хусейном аль-Абидином в 1439 году от Хиджры. Книга досталась ему от отца, который рассчитывал выручить за неё хорошие деньги на чёрном рынке, но умер от случайной пули во время беспорядков. Он не умел читать. Да и едва ли кто-нибудь смог прочесть хоть одну строку из Книги, кроме нескольких учёных. Ведь язык, на котором она была написана, давно распался на диалекты, что задолго до рождения Абдульалима породило множество комментаторских школ, каждая из которых претендовала на истинное толкование Книги. Однако Абдульалим, с детства имевший склонность к языкам, без учителей – таковых попросту не нашлось – выучил арабский и к пятидесяти годам смог обратиться к сокровищам, что таила в себе Книга. Они оказались поистине бесценными.
Но едва он приступил к изучению Писания, к власти пришёл имам аль-Абидин, проповедовавший, что жить нужно так, как жили люди при Первом Пророке – в праведности. Он развязал множество войн, желая видеть себя великим праведником мира. В страхе, что на его место начнут претендовать другие, имам объявил Книгу вне закона «… как творение демона, исказившего слова Первого Пророка», а всех видных её комментаторов – вероотступниками. Но этого ему показалось мало. Он призвал сторонников предать огню все когда-либо изданные священные тексты. Говорят, языки пламени бесчисленных костров тогда доходили до небес.
После этого аль-Абидин объявил себя единственным, кто мог говорить от имени Первого Пророка. Однако довольно скоро выяснилось, что его проповеди, не подкреплённые Книгой, которая раньше была в каждом доме, хоть её уже никто не мог прочесть, не трогали сердца людей настолько глубоко, насколько нужно было для сохранения и приумножения власти. Поэтому имам, объявивший себя к тому времени халифом, освободил из тюрем лучших воров и убийц, разослал их по городам, где они собрали из таких же воров и убийц патрули по защите нравственности, и принялись выполнять приказ аль-Абидина: во что бы то ни стало найти уцелевшее Писание.
Абдульалим не ведал, что владеет последней Книгой. Но, зная, что он по закону халифа преступник, скрывал её от посторонних глаз. Единственный, кому он вскользь проговорился, был торговец пряностями. Абдульалим знал его много лет, оттого вполне доверял. Но тот, польстившись золотом, рассказал всё начальнику городского патруля.
И в ночь 13 числа месяца Мухаррам, когда Абдульалим спустился в подвал, чтобы насладиться чтением, его дом окружили десяток людей, облачённых в чёрное. Они простояли тенями возле стен не меньше часа до тех пор, пока начальник патруля, получив дозволение свыше, не распорядился арестовать преступника.
Когда они ворвались в дом, Абдульалим все ещё сидел на полу в подвале. Но Книги в его руках не было.
– Где она?! – взревел начальник патруля.
– Теперь я знаю всё, – был ему ответ.
– Где?! – повторил он.
– Истина не там, где вы ищите. Истина здесь, – ответил Абдульалим и указал на пепел возле себя. Это был пепел от Книги.
Говорят, сердце Абдульалима остановилось за несколько секунд до того, как его тело изрешетили пули.
Впоследствии, начальник патруля, убивший Абдульалима, начал страдать припадками и в поисках исцеления он много лет провёл в скитаниях. Согласно преданиям, всё это время он размышлял над словами и поступком Абдульалима, и в один из дней на него снизошло озарение. «Конечной истины не существует!» – твердил он в мечетях и на площадях, когда вернулся из странствий.
Весть о новом пророке быстро дошла до самых окраин. Народ, полюбивший бывшего убийцу, стал называть его Последним Пророком. Он без труда и бескровно сверг престарелого аль-Абидина, почти лишившегося к тому моменту власти. Говорят, правление Последнего Пророка отличалось мудростью.
Когда Последний Пророк умер, в его доме обнаружили множество записей, которые впоследствии были объединены в Книгу. Учёные богословы признали её священной. Она ознаменовала новую эпоху мира и процветания. И только некоторые строки, включённые составителями в разные главы, вызывают сейчас ожесточённые споры. Они представляют собой разрозненные буквы, каждая из которых, по мнению аннотаторов, присутствует в имени Всевышнего. Учёные считают, что эти строки были ниспосланы Последнему Пророку ради великой мудрости, недоступной смертным.
И вот по всему миру расползаются бесчисленные богословы, которые утверждают, что только им известно истинное толкование этого символа.
«Конечной истины не существует», – повторял Последний Пророк, стараясь донести до каждого смысл священного писания древних.
Но голос его звучит всё тише в толще веков.
Ludum consciousness
Игры с бессознательным
Если задать ему вопрос, он не ответит сразу. Через день-другой заберётся в сон, и предастся витиеватым размышлениям, смысл которых останется гулким эхом в голове, едва вы откроете глаза. Мне доводилось несколько раз спрашивать его. О мелочах. Сущих пустяках. Он отвечал неторопливо, с обстоятельностью древнего философа, тщательно подбирая слова, и когда я просыпался, слова оседали в сознании, как песок в воде, если взболтать бутылку. Ответ открывался в причудливых образах: это был то греческий храм на дне озера, то россыпь драгоценных камней на морском песке, то ветер в вершинах гор.
Я прочитывал их, и наделённый знанием о том, в какую сторону продолжить странствие, встречал новый день. Например, образ храма я интерпретировал как потребность в мудрости древних. Тогда я шёл в библиотеку и пролистывал один за другим пожелтевшие фолианты. В драгоценностях я узнавал желание покоя. И я весь день сторонился столпотворений, пребывая наедине с собой. Ветер и горы прочитывались мною как желание странствий. Не откладывая, я отправлялся в незнакомое место.