Сто дверей

Редактор Людмила Шилина

© Лена Барски, 2021

ISBN 978-5-0055-2268-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

HIGH HEELS. ВЫСОКИЕ КАБЛУКИ

Если бы я была писательницей, я бы носила туфли на высоких каблуках. Шла бы в них куда глаза глядят по улицам, площадям, перекрёсткам и прислушивалась к тому, как каблуки стучат.

Я бы всё слушала и слушала, шла и шла. И со временем начала бы слышать не просто стук каблуков, а перестук особых ритмов – основных и производных, инвариантов и вариантов, ритмов второго и третьего порядка, тем высшего уровня, которые бы надстраивались друг над другом в высокую башню, или медленно проявлялись, как водяной знак, или образ на фотографии.

Моё внимание полностью бы поглотила эта музыка улиц и каблуков. Я бы даже специально заходила в частные дома и административные здания, чтобы походить по их коридорам и комнатам и послушать, как меняется звук каблуков, его длительность, высота и плотность от прикосновения к разным поверхностям.

Временами этот стук каблуков по бесчисленным асфальтам, линолеумам, паркетам, плиткам и дереву звучал бы так странно, что мне бы казалось: иду не я, а кто-то другой. И его ритм обретал бы собственную жизнь и собственный голос. И шёл бы рядом со мной. Как будто хотел мне что-то рассказать. Какую-то свою историю.

Вокруг меня светило бы солнце. Люди, которых я никогда раньше не видела, сновали бы туда-сюда. Каждый из них был бы занят своим делом и напоминал сухие листья, гонимые ветром в одном ему известном направлении. Время от времени ветер, действительно, гнал бы по сухому асфальту пожелтевшие листья клёна, неизвестно как попавшие сюда. И они как птицы, отбившиеся от стаи, кружились бы у меня под ногами, и эти движения напоминали бы мне странный танец. И я боялась бы их спугнуть. Боялась бы не расслышать, что они хотят мне сказать. Не понять. На языке, который я давно знала. Но забыла.

Мои шатания по городу привели бы меня в какое-то богом забытое место. Я бы постучала в случайную дверь. Четыре коротких удара, один за другим, и один длинный, замерший, как знак вопроса. «Так судьба стучится в дверь», – пронеслось бы у меня в голове, и я поняла бы, что бессознательно сыграла ритм мотива судьбы начальных тактов Пятой симфонии Бетховена. И мне бы вдруг стало так страшно, как если бы я стояла на пороге в самую настоящую преисподнюю. И мне захотелось бы тут же развернуться и убежать.

Но я бы этого не сделала. «Войдите», – раздался бы сухой, но сильный голос откуда-то из глубины. Меня бы встретили следы упадка и запустения. Над всем этим вился запах гниения и заплесневелой сырости. И вокруг не души. Я бы поднялась по лестнице. Потом свернула направо в сумрачный коридор. В конце его обнаружила ещё одну дверь. За ней – ещё один коридор, больше похожий на узкую щель.

Мне бы бросилась в глаза лампочка, которая болталась на потолке и отбрасывала неверный свет. И этот разорванный свет заставил бы меня подумать о конвульсиях приговорённого к смерти, который ещё немного и покинет этот мир навсегда. Я шла бы по коридору, ведомая каким-то непонятным чувством. Может быть, я здесь уже когда-то была.

Я бы поворачивала то направо, то налево. Поднималась то вверх, то вниз. И не знала бы, что ждёт меня впереди. Как могло так получиться? Как я сюда попала? Как я найду дорогу назад? Всего три коротких вопроса по нарастающей. И вечная пустота в самом конце. Мне очень хотелось хоть с кем-то это обсудить. Но рядом никого бы не было. Только я одна. Каблуки туфель стучали по каменному полу, и я цеплялась бы за эти звуки, как человек, который смотрит на себя в зеркало и цепляется за собственное отражение. Он смотрит на самого себя и хочет убедиться, что ничего в нём не изменилось с того момента, как он видел себя в последний раз, и всё его существо, сосредоточенное в зеркальном отражении, сохранило свою форму и целостность.

И повторяющийся стук каблуков точно так же, как и знакомый образ в зеркале, давал бы мне точку опоры, которая одновременно являлась бы средоточием всего того, что есть я в данный момент, перед лицом меняющихся обстоятельстве и неопределённости общей ситуации. Я бы всё так же шла вперёд, и с каждым шагом сокращалось бы расстояние между мной и неопределённостью, но звук каблуков давал бы мне ощущение устойчивости и реальности происходящего. И эта реальность была бы такой абсолютной, что её легко можно было бы перепутать с чувством, которое нам даёт равномерная упорядоченная жизнь, в которой всё повторяется и абсолютно ничего не происходит.

Потом на мгновение бы остановилась. Вокруг меня царила бы тишина. Как на кладбище. Как будто весь мир притворился мёртвым и прислушивается к биению твоего загнанного сердца и шуму крови, бешено несущейся по венам.

Так вот. Если бы я была писательницей, то у этой истории было бы продолжение. И может быть, даже настоящее приключение. За каждой дверью скрывался бы свой мир. У каждого из этих миров было бы своё имя – странное и загадочное – Каманди, Исфаар Реобар, Пем, Тендук, Чагатар, Шерман, Формоза. Там паслись бы белые быки. И водились редкие виды попугаев. И земля приносила бы плоды круглый год.

За одной из них сидел бы Бетховен и работал над Тринадцатой симфонией. А рядом с ним Арнольд Шёнберг превращал математические формулы в музыкальные шедевры. Ещё дальше – Василий Кандинский синтезировал бы синергическую палитру звукокрасок. Дебюсси что-то там химичил на грани тишины и звука и переписывал чужие кульминации наоборот: вместо фанфар – тихий взмах ресниц, вместо барабанов, тарелок и оглушающего шума двойного оркестра – исчезающая мелодия флейты и лестница на эшафот. Майлз Дэвис, Чет Бейкер и Жульетт Греко тихо грустили в сизом сигаретном дыме.

А Моцарт бы демонстрировал умопомрачительные трюки и проходил сквозь стены. И там бы рос редкий сорт роз, от аромата которых у случайно забредшего путника кружилась голова, и он забывал бы обо всём на свете. Включая то, откуда сам пришёл. И только ветер гнал бы листья клёна. И они танцевали странный танец под ногами. И я бы боялась их спугнуть. Боялась бы не расслышать то, что они хотят сказать. Не понять. На языке, который я давно знала, но забыла. Как песня без слов. Я бы обо всём этом написала.

Если бы об этом не написал уже кто-то другой.

И прогуливаясь по улицам и площадям, по бесчисленным ответвлениям и коридорам в туфлях на высоких каблуках, я бы спрашивала себя: «А может быть, всё это имеет какой-то смысл?!» – «Может быть, и имеет. А может быть, и не имеет», – явственно ответил бы мне какой-то сухой, но сильный голос.

В ритме шороха кленовых листьев и стука каблуков.

ПО-ДРУГОМУ

Я держу в руках свадебную фотографию. 2004 год. Моя мама всегда спрашивала: «Почему вы так ржёте на этой фотографии?» Действительно, почему? Явно не от счастья. А от ужаса перед тем, что мы делаем.

Для меня, которая во всех своих отношениях с мужчинами сидела на чемоданах, готовая в любой момент нажать на кнопку и катапультироваться. Для него, который воспитал чужого сына и после длительных экспериментов «туда-сюда», объехав полмира, пришёл к выводу, что одиночество – единственно совместимый с его характером образ жизни.

Познакомились мы, как мне и нагадали, в аэропорту. Он прилетел в Украину по приглашению кафедры культурологии Киевской консерватории. Я была приглашена для перевода. Мы ждали в зале прибытия уже битый час, а он ждал на таможенном досмотре. Таможенник неторопливо и со знанием дела прокалывал тонким шампуром сигары, целый чемодан сигар, принадлежавший пассажиру в очереди до него, – одну за другой. Процедура продолжалась два с половиной часа. Но могло быть и дольше.

Когда мы познакомились, мы говорили по английски. Потом оказалось, что он английский даже не знал. Мне понравились его синие глаза и кудрявые чёрные волосы. После свадьбы они вдруг стали прямыми и никогда уже больше не вились. Он мне сказал, что ему сорок лет, а общие знакомые по секрету сообщили, что на самом деле уже сорок четыре. Он эмигрировал из Польши сначала во Францию. И мы с подругами-музыкантами прозвали его Шопеном. Насмотревшись на мой образ жизни в Киеве, сказал с пугающей серьёзностью, глядя прямо в глаза, что в Германии всё будет по-другому. Чем сильно меня заинтриговал.

После отъезда стал звонить каждый день. И у меня возникло такое чувство, что меня схватили за узду и не отпускают. После того, как он, выпускник философского факультета в Мюнстере, написавший диссертацию по феноменологии Гуссерля и Романа Ингардена, в одном предложении объяснил мне философию Канта и его «вещь в себе», я поняла, что всё пропало и бежать мне больше некуда.

После свадьбы повёз меня в Вупперталь на выставку Василия Кандинского, так как был твердо убеждён, что картины Кандинского надо знать вживую, а не по репродукциям, особенно когда пишешь о нём диссертацию. В первые же дни моего пребывания в Германии записал меня в Staatsbibliothek zu Berlin – государственную библиотеку в Берлине. И я начала ходить туда каждый день, как на работу.

После рождения ребёнка, когда мне казалось, что жизнь закончилась и ничего нового уже не произойдёт, он начал вытаскивать меня из спячки назойливыми вопросами по диссертации. И я, тяжело ворочая остатками мыслей в ватной, одурманенной гормонами и недосыпом голове, вынуждена была на эти вопросы отвечать и не заметила, как постепенно снова вернулась в жизнь за пределами материнства.

Он стал для меня фундаментом в новой стране – переводил, хлопотал, заполнял анкеты, писал письма и ответы на них. Я же учила новый язык и с болезненной стремительностью проходила за несколько лет тот путь, который нормальный среднестатистический немец медленно и неторопливо проходит за первые двадцать три года своей жизни.

Его педантичность стала отличным противоядием от моего хаоса. Теперь, по прошествии многих лет, я так же, как и он, складываю приборы на столе после еды в идеальную ровную линию с одинаковым расстоянием друг от друга – нож, вилка, ложка. И чувствую себя при этом прекрасно.

Я всегда обожала его умение ругаться по-польски – на самом деле по-русски – смачными трёхэтажными выражениями. Поляки умеют это делать по-особенному трогательно и интимно, так, что лучшего приветствия для друга, которого не видел несколько лет, невозможно себе и представить.

Мы превратили наш общий миграционный фон в Германии в мощное оружие, которое даёт нам возможность смеяться тогда, когда хочется плакать, и держать дулю за спиной в самой отчаянной ситуации. Нам даже удалось духовно объединиться в тайный рыцарский орден Что Русскому Хорошо Немцу Смерть, чтобы просто поржать над тем, какие вокруг нас все дураки, а мы одни умные.

Мы родили двоих детей – двух мальчиков. Сначала поклялись, что будет только один, а потом, через девять лет, мне страшно захотелось второго, и он уступил. Я часто думала, как бы я воспитывала девочку, как бы её любила и лелеяла, и растила принцессой, самой-самой красивой и умной, никогда не ругала и показывала бы ей, как прекрасен этот мир. А потом подумала: зачем далеко ходить? У нас в семье уже есть девочка. И эта девочка – я сама. Поэтому всё самое хорошее, что я придумала для неё, достанется мне. И это есть неплохое решение проблемы.

У нас всё действительно сложилось по другому. Как он и обещал.

И может быть, это и есть секрет супружеской жизни?

KEINE AHNUNG. ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЮ

В Германию я приехала с нулевым уровнем знания немецкого языка. К тому времени окончила всё, что можно, – школу, консерваторию, институт, аспирантуру. Не хватало только докторантуры и профессуры. Мой профессиональный путь был завершён.

В августе 2004 года мне исполнилось тридцать лет, и я начала новую жизнь в обществе, где говорили на языке, который я не понимала. Внешне и по документам я была взрослым, полностью сформированным человеком, а моё языковое поведение в этом обществе находилось на уровне младенца.

Самой первой фразой, которую я выучила в Берлине на немецком, стало выражение Keine Ahnung. Понятия не имею.

Это была настоящая разговорная фраза на настоящем немецком языке, на котором говорили настоящие немцы, которые ходили по настоящим немецким улицам. Такие фразы обычно называют аутентичными. Я старалась использовать её как можно чаще и довести до автоматизма.

Однажды я сидела возле нашего дома, подставляла лицо лучам летнего солнца и ждала мужа. Вместе мы собирались поехать на прогулку по городу. В подвале дома был расположен какой-то магазин. Ко мне подошёл мужчина и спросил: «Arbeiten Sie hier?»1 Я его не поняла, передёрнула плечами и ответила легко и непринуждённо: «Keine Ahnung» – и почувствовала себя вдвойне счастливой.

Ответ возымел своё действие. Мужчина пошёл дальше своей дорогой. Вопросов у него ко мне больше не было. А я впервые использовала выражение Keine Ahnung, а не просто какое-то там безликое Ich weiß nicht.2 Оно звучало, как аккорды в первых тактах Первого концерта для фортепиано с оркестром Петра Ильича Чайковского, – торжественно и непобедимо. Keine Ahnung – понятия не имею. Бросила и пошла. Недоуменно передёрнула бровями, элегантно забросила сумочку через плечо и никто тебе больше ничего не должен – ты всё равно ни о чём не имеешь совершенно никакого понятия.

Я думаю, что многие, кто уезжает жить в другую страну будучи уже полностью сформированными людьми, испытывают своего рода дискомфорт: с одной стороны они обладают самомнением, амбициями и эго, взращёнными реальностью одной страны, которую они покинули, а с другой – они не могут взять и перенести один к одному это самомнение, амбиции и эго в реальность новой страны, как если бы они сели в самолёт и перенеслись из одной географической точки в другую.

Рано или поздно они обнаруживают себя перед необходимостью всё начинать с самого начала, как если бы судьба их не просто привела на новое место, а сыграла с ними злую шутку и катапультировала в младенчество, и им вместо того, чтобы жить на новом, более высоком уровне, нужно ещё раз делать свои первые шаги, учиться ходить и издавать свои первые членораздельные звуки. И всё это в теле и с сознанием взрослого человека.

Многие испытывают в этой ситуации дискомфорт. У кого-то он переходит в конфликт. И не каждый может с этим конфликтом справиться. Иногда этот конфликт может стать настоящим кризисом безысходности, болезненности и искажённой самооценки.

Единственный выход в этой ситуации – быстро выучить иностранный язык. И быстро достигнуть того уровня, на котором находится местное население, чтобы взаимодействовать с ним на равных. Ничего лучшего никто ещё не придумал. Но именно в этом «быстро» и кроется вся суть. Что значит – быстро? Это значит: за год проживать десять, за три года – целую жизнь. Формировать умения, для которых носителям языка понадобилась вся жизнь, – от рождения, через взросление, школы, университеты, каждодневное общение, необозримые контакты – за два-три года.

Нередко в изоляции от естественных условий обитания, без школ и университетов, без верных друзей и без хороших знакомых, в сумасшедшем темпе и по крышесносным методикам, заряжаясь сырым порохом неуёмного честолюбия, обид и злости. Не пережёвывать тщательно каждый кусочек языка, наслаждаясь его вкусом и ароматом, позволяя ему растаять на языке, как шоколаду, ощутить послевкусие, глубоко вздохнуть и немного подождать, а заглатывать огромными кусками, не разжевав до конца. Давиться. Вырвать и запихивать в себя обратно. Страдать от вздутия живота. Хватать не дожидаясь, пока отрастут руки. Бежать марафон на одной дистанции вместе со всеми – без поблажек, без особого отношения – на культяпках вместо ног.

И я учила. А что мне ещё оставалось делать? Хотя в Берлине свободное владение немецким языком для эмигрантов совершенно не является нормой. Многим так и не удаётся выйти из кризиса и они проводят остаток своей жизни в своего рода гетто – полузакрытых сообществах, где живут представители одной культуры, например, турки, и плохо говорят по-немецки. Когда я начала работать и вышла в немецкий социум, очень долго не могла избавиться от чувства, что я, по сути, ещё не готова. Не готова жить в языке, говорить на равных и действовать в социальных ситуациях на общих со всеми остальными основаниях. Мне нужно было время. Много времени. Или что-то другое. Но ни того, ни другого у меня тогда не было.

Говорят, что язык лучше учить в среде носителей. А мне кажется, что в среде носителей лучше язык доучивать. А учить его лучше всего дома, ещё лучше – в школе, или ей подобным тепличным заведениям, где нас окружают забота и внимание. Где нас ведут, за нами наблюдают, подсказывают, корректируют и наставляют. В таком защищённом пространстве не нужно спешить, и от знания языка не зависит наше выживание.

Прежде чем выходить в мир и пользоваться языком, мы имеем возможность заранее отработать хватку и закрепить приёмы. Выучить выражение и повторять его несколько раз подряд, смакуя каждое слово, привыкнуть к звучанию, набору слогов, втянуть в себя весь аромат, почувствовать дыхание, прислушаться к биению сердца и услышать пульс. Медленно вживаться в новый язык, нести его бережно и осторожно, стараясь не расплескать и не повредить того, что было, и не бросать на растерзание толпы то драгоценное, что стало своим.

В первые годы жизни в Германии я боялась оказаться некомпетентной в лингвистическом плане. Боялась не знать, что сказать. Или знать, что сказать, но не знать как. Знать как, но не быть уверенной в том, что это правильно. Хотеть сказать что-то определённое, например, шутку и долго подбирать слова. Наблюдать, как от шутки остаётся мокрое место, когда эти слова находятся. Или просто хватать ртом воздух как рыба. Или открыть рот, чтобы сказать, а все уже разошлись. Или ещё хуже: счастливо улыбаться, не разжимая губ, застенчиво смотреть в глаза собеседнику и надеяться, что тебя и так поймут, без лишних слов. Но они не понимали. Никто не понимал. Не хотели понимать. Каждому из нас нужны были слова.

Тогда, в Берлине, в среде носителей мне не хватало процесса медленного освоения языка и созревания в нём на собственных условиях. В итоге, как это странно ни звучит, язык в среде носителей я учила сама, в основном по книжкам, разговаривала сама с собой и отрабатывала структуры у себя дома. Для реальных живых людей моё знание языка в любой момент находилось в состоянии наполовину пустого стакана. По аналогии со стаканом наполовину полным.

Мало кто тогда среди носителей языка был расположен задумываться о том, что ты находишься в процессе изучения, и давать тебе поблажку. Да и времени у этой среды не было слушать все эти мучения (от слова «мычания»), ей что мычишь, что мучишь – было всё равно. Среда носителей воспринимала тебя, как готовый продукт наравне со всеми остальными, в конце концов ты же была вполне взрослым и сформированным человеком, и оценивала тебя по единой системе без разделения на условия проживания и жизненные обстоятельства. Всё остальное абсолютно никого не интересовало.

Конечно же, в таких условиях возникали и смешные ситуации. Не знаю почему, но я была уверена, что иностранный язык лучше всего учить по пословицам и поговоркам. Именно так постигаются ментальность нации и её культурные ценности. Поэтому я много времени тратила, чтобы выучить наизусть немецкие пословицы и поговорки.

Со временем моя голова стала напоминать бабушкин сундук, доверху наполненный всякого рода жизненными премудростями. Например, Aller Anfang ist schwer («Хорошее начало полдела откачало»). Или Aus Schaden wird man klug («На ошибках учатся»). В дополнение к этому читала передовицы серьёзных газет, например «Die Zeit», выписывала оттуда слова и выражения и учила их наизусть.

Потом использовала их в сочетании с пословицами и поговорками в повседневных разговорах, чем всегда вызывала удивление коренных немцев, которые впервые слышали из моих уст то или иное выражение и неизменно восхищались глубиной моего проникновения в запасники их родной культуры и выспренностью и причудливостью моего разговорного стиля.

Большие трудности мне доставляли и до сих пор доставляют немецкие имена и фамилии. Проблема в том, что многие немецкие имена и фамилии не вызывали во мне поначалу совершенно никаких ассоциаций и я не находила в этих звуковых сочетаниях никакой точки опоры. Самыми страшными были окончания.

Например, в немецком очень популярно женское имя Селина. Но в отличие от русского это имя может иметь два окончания: CelinE, CelinA или использоваться вообще без окончания – Celin. В итоге получаются три отдельных имени. И эти окончания надо уметь запоминать и правильно произнести. А если произносишь неправильно, тебя поправляют или обижаются. Ещё хуже дело обстояло с фамилиями.

Однажды руководитель нашего педагогического семинара фрау Штампе, которая энергично закидывала под столом одну на другую ноги, затянутые в элегантные сапоги из чёрной лакированной кожи, и вообще была очень строгая и беззаветно преданная педагогическому делу дама, посоветовала для выучивания имён подыскивать рифму. И пожелала, чтобы все присутствующие тридцать пять человек сразу же подумали о каком-то имени и подыскали для него рифму в качестве примера. Рифма у меня сразу нашлась Stampe-Schlampe, Штампе-Шлампе и так за ней и закрепилась. Но привести эту рифму в пример и хвастаться перед всеми собственной сообразительностью было никак нельзя.

Поэтому, когда до меня дошла очередь произносить имя и подходящую рифму, я замялась и ничего не сказала. Дело в том, что Шлампе в переводе с немецкого обозначает шлюха, Stampe-Schlampe. Фрау Штампе оказалась права. Давно уже прошли времена моего педагогического семинара, а рифму эту я помню до сих пор. Фрау Штампе исчезла из моей жизни, а рифма на неё осталась, как золотые коронки после кремации тела. Зато по рифме я могу теперь запоминать почти все немецкие имена.

Чтобы выжить, я вцепилась в немецкий язык мёртвой хваткой, как клещ в свежую плоть. Это оказалось хорошо для немецкого. Но плохо для английского, которым я владела по профессии. В один прекрасный момент в этой гонке вооружений я обнаружила, что не могу вспомнить абсолютно ни одного английского слова. Даже числа все забыла.

Мой мозг меня предал, покинул или сыграл со мной злую шутку, и вообще, неужели так бывает со всеми? Оказывается, бывает. Может быть, не со всеми. А только со мной. Позже, много лет спустя, я восстанавливала английский по буквам и словам, мучительно и трудно, как после долгой болезни, и всю дорогу думала о Ленине, который после очередного покушения на его жизнь снова учился говорить и писать, слово за словом, буква за буквой, и в этом ему помогала Надежда Константиновна Крупская. Вот какой мусор иногда остаётся в памяти. А не английский. И как ей после этого можно доверять?

Хорошо это или плохо? Keine Ahnung. Понятия не имею.

БМВ И «МЕРСЕДЕС»

После двух недель отпуска мы возвращаемся в Германию. Отпуск мы провели в Киеве и сейчас сидим в такси, которое везёт нас в аэропорт «Борисполь». Я еду по маршруту Украина—Германия не в первый раз, но первый раз с особенным чувством. Этого чувства у меня раньше никогда не было. Я возвращаюсь домой.

Не просто в дом, в котором я живу и который можно найти по определённому адресу. Совсем нет. Я возвращаюсь в пространство, к которому принадлежу. У этого пространства нет имени и географических координат. Оно находится где-то в стране под названием Германия и не ограничивается физическими рамками. Здесь я могу дышать и быть самой собой. В этом пространстве я сделала всё правильно. Не по принуждению и под давлением обстоятельств, а потому что так хотелось. В пространство, которое ещё не завершено и которое мы продолжаем строить мыслью и делом.

Водитель с Яцеком обсуждают немецкие машины. Я внимательно слушаю и время от времени помогаю с переводом в обоих направлениях. Таксист говорит по-русски медленно и по слогам, местами с трудом подбирая слова. Видно, что он в разговоре с иностранцем очень старается быть понятным, и поэтому его речь автоматически приобретает иностранный акцент и иностранные трудности.

– На немецком языке народ это «волк», да? – интересуется водитель.

– Нет, народ это «фольк».

– А я думал, что правильно «волксваген». Ага, а правильно, значит «фольксваген». А как немцы говорят: «мерседéс» или «мерцéдес»? Так я и думал, по имени дочери.

Тут таксист начинает длинный доклад о преимуществах и недостатках разных марок немецких машин. Я наслаждаюсь неподражаемым стилем и выбором слов. И не перестаю восхищаться тайным сообществом мужчин, которые понимают друг друга с полуслова всегда, когда речь заходит о технике.

– «Мерседес-Бенц», понимаете, настолько грамотно делает автомобили, это просто несравнимо ни с чем. Он похож на все остальные автомобили, у него тоже четыре колеса, но он сделан абсолютно, повторяю, абсолютно. Если у других будет что-то повторяться, что-то похожее, у «мерседеса» будет абсолютно всё разное – колёса, стойки стоят под разными углами, разный выворот, всё разное абсолютно, настолько грамотно сделан автомобиль. Если ты снимаешь помпу, ты снимаешь только помпу, чтобы та, что воду гоняет, по системе, да?