Запасные крылья

Неприятности

Целую неделю Лара прислушивалась к себе: не передумала ли, готова ли к новой встрече с Русланой? Приближалась пятница, а с ней и новая порция стресса. Хотелось малодушно соскочить с этого поезда.

Но ведь потом его не догнать, на подножку не запрыгнуть. Лара отлично понимала: если она не явится к Руслане в эту пятницу, истории придет конец. У той не забалуешь.

Тогда, рыдая на морозе, Лара готова была на все, лишь бы как-то перелицевать, переиначить свою жизнь. А спустя несколько дней думала, что и так жить можно. Ну в самом деле: квартира есть, работа есть. На работе ее, кстати, уважают. Регулярно выписывают грамоты. Правда, вместо премий.

Былая решимость то таяла, то наливалась новой силой. Лара сама не знала, чем все закончится. Решила просто подождать пятницы, а там как-нибудь все само устроится.

Утром в пятницу она пересчитала деньги, выглянула в окно и решила, что никуда не пойдет, обойдется без Русланы. Денег было откровенно жалко. Чем их меньше, тем более родными они кажутся. В ее решении не последнюю роль сыграла картина за окном. В свете фонарей искрящийся снег завораживал красотой. За ночь метель навела порядок, устранив черные отметины человеческих следов. Всюду нетронутое белое покрывало, поверх которого по периметру двора взгромоздились взбитые подушки сугробов.

Лара даже садиться не стала. Так и стояла у окна, пила чай и впитывала умиротворенность раннего зимнего утра. За окном было лучшее доказательство того, что жизнь не стоит называть дерьмом, что бы ни случилось. Тем более, что у нее ничего и не случилось. Всего лишь Светке досталась квартира от тетки или бабушки, в Питере или в Казани, уже даже не вспомнить. А Ленка Поливанова сошлась с Димкой, у которого появились охранники. Разве это повод рыдать на морозе? Это все нервы, перегрузка на работе. Решено, надо позвонить Руслане и отменить визит. Или не звонить. Просто не прийти. Закончить эту историю без прощальных слов.

На работе все шло своим чередом. Ровно до обеда. А после обеда как будто кто-то прогрыз прореху в небесах, из которой на голову Лары посыпались разные гадости.

Неприятности случаются у всех. Но не у всех они приходят в самой мерзкой очередности. Стоило только Вере Николаевне, которую Лара считала бездарью, торжественно сообщить, что ее статью приняли в наикрутейший научный журнал, как Лара, проверяя почту, получила отказ на свою статью. Им, видишь ли, не хватило научной новизны. Какая новизна, если в общественных науках уже несколько десятилетий все пишут одно и то же разными словами? Поговаривали, что Вера Николаевна на конференции в Париже близко сошлась с мировым светилом, входящим в редакционные советы нескольких топовых журналов. Светило очень любило русскую литературу и теоретически знало все о русских женщинах. Вера Николаевна перевела теоретические знания в практическую плоскость, после чего все претензии к ее научной новизне были сняты.

А может, все это просто сплетни. Лара свечку не держала. Ее вообще не было на той конференции в Париже. Она, как проклятая, подменяла Веру Николаевну на занятиях.

Потом Лару вызвали в учебный офис и вручили расписание на следующий семестр. Это расписание напоминало изъеденную молью шаль – всюду дыры. Лекции и семинары перемежались обильными окнами, из-за чего в стенах университета нужно было проводить целый день. Расписание напоминало азбуку Морзе, выбиваемую на ее нервах.

– А почему такая чересполосица? – поинтересовалась она.

– Так иначе не получается, – с состраданием ответила Ирочка, отвечающая за расписание.

– Откуда столько пар? У нас новый курс набрали посреди года?

– Шутите? А вы разве не знаете? Вере Николаевне декан подписал творческий отпуск, она уходит монографию писать. Вот ее нагрузку и перекинули на вас.

У Лары вспыхнуло перед глазами. Она писала свою монографию ночами, нажив гастрит от переизбытка кофе. Оказывается, в этом заведении есть творческие отпуска.

Лара еле дотерпела до четырех часов, когда у декана начинались приемные часы по личным вопросам. Там она спросила и про отпуск, и про монографию. И получила ответы. Тезисно они звучали так: коллектив безмерно ценит и уважает Ларису, которая умеет совмещать научную и педагогическую деятельность, и потому ей особый творческий отпуск не нужен. А положен только летний, согласно трудовому контракту в соответствии с кодексом Российской Федерации. А Вера Николаевна так не умеет, она слабачка, ей необходимы особые условия для научной концентрации. Ей без отпуска монографию не осилить. Словом, Вере Николаевне далеко до Ларисы. Вера Николаевна – посредственность, а Лариса – звезда. Это все понимают. Потому и условия разные.

Лара вышла с чувством полного дежавю. Ее хвалили учителя, а в королевах ходила Ленка Поливанова. Теперь ее хвалит декан, а творческий отпуск получает Вера Николаевна. Ничего не изменилось. Только ноги стали болеть от одного вида каблуков. Вот и вся разница между Ларой-гордостью-школы и Ларой-гордостью-факультета.

Сломленная и потухшая, она вернулась на кафедру и подошла к окну. Зимой темнеет рано. Кругом разливалась серая хмарь. На тротуарах растекалась серая каша истоптанного снега, слякоть от реагентов. На душе тоже было серо и слякотно.

Вид из окна окончательно добил Лару.

Через час она уже стояла перед железной дверью на первом этаже, где проживала специалист по счастью Руслана. Лара боялась ее и уповала на нее как на последнюю надежду.

Лед тронулся

Дверь открылась, и Руслана без сантиментов сказала:

– Заходи. Тапки бери и за мной.

То ли во второй раз уже не было прежнего эффекта неожиданности, только Лара обошлась без обид. Нашла тапки и молча последовала за Русланой.

Та завела ее в ту же комнату, в которой прошлый раз Лара получила головомойку. Всюду гнездились какие-то финтифлюшки, напоминающие о сувенирных рядах в Геленджике. Много мелкого, яркого барахла. Меньше всего комната походила на кабинет. Но Лара решила, что, видимо, так надо: необычная методика требует нестандартного антуража.

– Скажите, а вот это направление, которое вы практикуете, как-то называется? – осмелилась спросить Лара.

– А тебе зачем?

– Хочу почитать литературу, чтобы быть более подготовленной, более осмысленно воспринимать ваше… – Лара запнулась, подбирая слово. Наконец, нашла нечто нейтральное: – Ваше наставничество.

Руслана хмыкнула.

– Значит так. Я – специалист по счастью. Мы работаем на результат, а не ради того, чтобы тебе было о чем почитать.

– Да, но все же…

– Цыц! – скомандовала Руслана. – Ты чего хочешь? Шашечки или ехать?

Лара смутно помнила такой анекдот. Пришлось снять свои вопросы.

– Скажи, как тебе фразочка «Человек создан для счастья, как птица для полета»? – неожиданно спросила Руслана.

– В целом я согласна, хотя это похоже на идеальную модель…

– Ну и дура, – без особого чувства, как голый факт объявила Руслана.

– Вообще-то это сказал великий писатель Максим Горький, – попыталась защититься Лара.

– И что? Один дурак глупость сморозил, а тысячи повторяют. Если думать, что счастье – это когда легко, как птица в небе, то проживешь всю жизнь несчастной.

– Почему?

– Потому что мы не птицы. У людей все трудно. Жизнь – тяжелая штука. Это ее нормальное состояние.

– Но есть же счастливые люди?

– Полно таких. Это те, кто понял, что человеком быть трудно. Кто не бегает от проблем, а решает их. – Руслана шумно вздохнула. – Ладно, разминку закончили. Давай рассказывай.

– Что именно?

– Мне без разницы. Ну хоть про сегодняшний день расскажи.

И Лара начала свой рассказ. Сначала тщательно подбирая слова, как будто выпуская по одному из узкой калитки. Потом приоткрыла калитку шире, потом и вовсе снесла забор. Слова хлынули лавой, обгоняя друг друга. Руслана слушала, не перебивая, поглаживая кулончик, который лежал на ее выдающейся груди.

Лара сама не ожидала от себя такого потока. В воронку слов попала и Ленка Поливанова, и Светка с ее питерской квартирой, и Вера Николаевна с ее парижским другом, и много других доказательств, что жизнь не просто трудная штука, но несправедливая и гадостная. Лара еще многое могла бы добавить, но Руслана вдруг хлопнула ладонью по столу так, что статуэтка пастушки подпрыгнула на месте.

– Хватит! Значит, жизнь-сука обещала тебе одно, а подсунула другое?

Лара поспорила бы с формулировкой, но в общих чертах Руслана уловила суть проблемы верно. Она кивнула.

– А ты значит стоишь посреди этого дерьма вся в белом?

Лара опешила.

– Скажи мне, а чего ты сама в этот Париж не поперлась?

– Ну вообще-то туда виза нужна.

– И что? Ума не хватило с визой пободаться?

– Конференция всего три дня, а для визы нужно собрать документы с места работы, банковские выписки, предоставить медицинскую страховку, – обиженно начала оправдываться Лара. – И потом, с чего вы взяли, что в моем случае был бы тот же эффект? Тот мужик мог не обратить на меня никакого внимания.

– А тебе гарантии, значит, нужны?

Лара не очень понимала, куда клонит специалист по счастью. Но недоумение быстро развеялось.

– Значит так. – Руслана смотрела строго и жестко. – Диагноз твой понятен.

– Что-то с нервами? С гормонами?

– Типа того. Ты ленивая и завистливая задница, – спокойно, поглаживая кулончик, произнесла Руслана.

– Ну знаете ли… – Лара задохнулась от возмущения. – Кто дал вам право меня оскорблять?

Она побежала к выходу, теряя тапки на ходу. А сзади неспешно шла Руслана и втолковывала, что диагноз не может быть вежливым или оскорбительных. Например, дизентерией никого нельзя унизить, а мигренью возвысить. Диагноз может быть только верным или ошибочным.

Тут Лару прорвало. Она орала про то, что всю жизнь пахала как каторжная, что училась на одни пятерки, что ее грамотами можно комнату оклеить, что монографию ночью писала, что студенты ее любят, что брала пример со стахановцев, что с такими, как она, можно было бы коммунизм построить!.. А в итоге ленивая жопа?

– Вот только давай без истерик, я этого не люблю, – оборвала ее Руслана. – И чем все закончилось? Полными карманами счастья? То-то. Давай-ка ты перестанешь из себя обиженку корчить, и мы делом займемся. Начнем помаленьку тараканов из твоей головы выводить.

– Как выводить? – всхлипнула Лара.

– Дихлофосом, – засмеялась Руслана.

С того дня операция под кодовым названием «Дихлофос» вступила в свою законную силу. От Лары требовалось финансовое обеспечение, а от Русланы – умение завернуть сермяжную правду, взращённую на житейской мудрости, в многослойные понятия и туманные образы.

Вместо простого – беги от того, с кем тебе плохо – говорилось про темную энергию, про воронку негативного эфира, про энергетический вампиризм. Совет уйти из социальных сетей и не разглядывать фото знакомых, истекающих счастьем, подавался в терминах ментального аквариума, который нужно заполнить своей энергией и не пускать туда чужих рыб. А зависть рисовалась как огромная черная дыра, которую нужно визуализировать и забросать сверху палками, на каждой из которых написать то, что дорого Ларе. Главное, чтобы написано было разборчиво. И даже банальный совет, что не надо хмуриться и делать козью морду, подавался как рассуждение о том, что нахмуренные брови сбивают оптику третьего глаза, в силу чего он перестает видеть прекрасное и картина мира уходит в серые тона.

Иногда Руслана удивлялась, как покорно Лара принимала всю эту лабуду, ведь умная тетка, образованная. Потом поняла, что так ей легче. А когда человеку от какой-то микстуры становится легче, то нет желания критически осмыслять рецептуру, даже если ты магистр фармакологии.

ЧАСТЬ 2

СЕСТРЫ

Раскрытое окно

Маленькая Руся любила маму, папу и мир во всем мире. Но больше всех она любила младшую сестру Любочку.

Вообще-то сестры, да еще и погодки, могут любить друг друга только в воспоминаниях. В реальной детской жизни не обходится без ссор и даже драк. Это же до невозможности обидно, когда тебе достается булка, из которой выпирают две изюминки, а у сестры три. И неважно, что изюм внутри не поддается счету. Все равно хочется отобрать у сестры и взамен всучить свою, пусть даже надкусанную. Так было бы и с Русей, тем более что она росла девочкой боевой, даже боевитой, и постоять за себя очень даже умела. У Любаши не было бы никаких шансов, сойдись они в честном бою.

Но поединки были исключены. Не потому, что невиданная сестринская любовь обуздала своевольный нрав Руси. Все было прозаичнее и трагичнее одновременно. Любаша была нездорова.

У болезней есть разные обличья. Кашель сотрясает тело, мигрень тянет руки к вискам, резь в животе скрючивает спину. Любашина болезнь не исказила миловидное детское лицо, скорее, преобразило его. Девочка смотрела на мир широко распахнутыми глазами. Смотрела неотрывно. Смотрела часами. Днями. Месяцами. А потом и годами. И никак не реагировала. Даже когда посеревшая от горя мать кормила дочку с ложечки, та неотрывно смотрела вдаль, как будто там показывали что-то самое важное и интересное. Ни еда, ни разговоры, ни новые игрушки не могли конкурировать с тем, что видела Любаша. Видела только она. Сколько родители ни пытались проследить за ее взглядом, ничего интересного не замечали. С одинаковым вниманием Любаша рассматривала и серую стену дома, и драку кошек. Внимательно и равнодушно.

Очень быстро двор, в который девочку выводили подышать свежим воздухом, вынес емкий и безапелляционный вердикт, который звучал обескураживающе просто – «не дружит с головой». На медицинском языке диагноз звучал более многословно и непонятно, но, по сути, говорил о том же. Сквозь вату терминов проступало бессилие врачей описать поломку, случившуюся с Любой.

Давно, еще в раннем детстве Любаша выпала из окна. Семья жила на первом этаже, и открытое окно было частью летнего образа жизни. Через окно, не забегая домой, чтобы не отрываться от игры, Руся с Любашей просили хлеб с маслом, посыпанный сахаром. Через окно закидывали мячик, который больше не нужен, а противному Витьке нужен позарез. Через окно веселая, тогда еще не седая мама наполняла водой бутылки из-под шампуня, обеспечивая победу в битве при Иване Купале. Окно было рабочим, закрыть его означало обречь дочек на мотания в подъезд и обратно. И не закрывали. Девчонки же большие уже. Русе пять, Любаше четыре.

Тот день был обычным. Заурядная суббота, которую любили за то, что за ней идет целое воскресенье. Хлопотливая жизнерадостность раскрасила день в самые радужные тона. Все были заняты своим делом. Мама готовила обед, папа стоял рядом и развлекал разговорами о политике, а во дворе Руся укрощала Витьку. Она держала его за штанину и настоятельно просила попробовать суп из песка и камней с добавлением лепестков ромашки, который только что приготовила. Витька брыкался, дескать, не голоден. И даже плюнул в суп. У Руси кончилось терпение, и она вылила, точнее высыпала весь суп ему на голову. Завязалась потасовка.

Вопли несчастного Витьки привлекли внимание Любочки. Она залезла на подоконник, чтобы лучше видеть, как сестра одержит победу, что не вызывало никаких сомнений. Руся была самой сильной девочкой среди младшей поросли их двора. Любаша болела за сестру, хлопала в ладоши и показывала Витьке язык. Она юлой вертелась от возбуждения и восторга, захлебываясь радостью неминуемой победы, как будто это не Руся, а сама Любочка долбит Витьку кукольной кастрюлькой по голове. Ее смех взвился в небо звонким фонтанчиком, а потом рухнул вниз. Люба выпала из окна.

Никто не мог объяснить, как это случилось. Виноватых не было.

Потом несчастные родители разберут эти секунды на атомы, в их ночных кошмарах прочно поселятся открытое окно и звонкий смех. И еще во сне они зубами будут сдвигать кромку газона, натягивая ее на асфальт в тщетной попытке подстелить мягкую траву под детскую головку.

Любочка ничего себе не сломала. Даже синяков особо не было. Врачи диагностировали сотрясение мозга и отпустили домой под наблюдение.

Но наблюдали не только за Любочкой. Она сама стала наблюдать за миром. Внимательно и безразлично. Глядя в одну точку. Днями. Неделями. Месяцами.

Сколько врачей прошли, сколько подарков разнесли по разным клиникам придавленные горем родители, не счесть. Специалисты разводили руками и не давали никаких прогнозов. Умными словами они говорили то, что было ясно и без них: в голове девочки случилась поломка. Самое пугающее было то, что эту поломку не видели никакие аппараты. А раз так, то и лечить непонятно как и неизвестно от чего.

Вот тогда Руся и полюбила Любочку той безраздельной, одержимой любовью, которая несвойственна сестрам в столь нежном возрасте. С ней невозможно было поссориться, что-то не поделить. Маленькая Руся, как зверек, почувствовала, что Любочка стала центром их семейной вселенной, и примкнула к вращению вокруг этого центра.

Родители стали замечать, что бойкая Руся стихала, заходя в комнату к Любочке. Подходила на цыпочках, тихонько обнимала сестру, нежно гладила по волосам и шептала ей какие-то слова. Казалось, она рассказывает ей сказку со счастливым концом. Но ничто не могло отвлечь Любочку от разглядывания только ей видимого кино, в котором серии никогда не заканчивались. Она неотрывно смотрела вдаль, никак не реагируя ни на прикосновения, ни на звуки.

Русин крест

После падения из окна маленькую Любочку затаскали по врачам. Прошло несколько лет, но родители не смирились. Они кидались в ноги всем, про кого слышали что-то обнадеживающее. Сначала верили только во врачей. Потом во всех подряд – знахарок, травников, гомеопатов и прочих врачевателей нетрадиционного направления. Толку не было никакого. Единственным результатом стал дефицит денег в семье.

Наверное, именно деньги стали первым сигналом того, что пора остановиться. Тем более, что подрастала Руся. С таким буйным нравом оставлять ее без родительского внимания было чревато последствиями. Нужно было как-то организовать ее внешкольную жизнь, что тоже требовало денег. Да и просто побаловать иногда хотелось, девочка все же, хоть и пацанка по замашкам.

Настал день, когда отец посадил перед собой мать, взял ее за руку, как будто обтянутую пергаментом, и тихо сказал:

– Давай заканчивать.

– Что заканчивать? – спросила жена.

И он подумал, как выцвел ее голос за эти годы.

– Все это. Поездки по врачам, мытарства, нервотрепку. Давай просто жить.

Жена молчала. В этом молчании было столько усталости, что оно означало согласие.

– Давай признаем, что есть дочь-огонь и дочь-инвалид. И этого уже не изменить. Это наш крест.

Жена подняла на него глаза, наполненные влагой, и спросила:

– А после нас?

Он понял, что это мучает ее больше всего. Их жизнь, какой бы тяжелой она ни была, конечна. Люба переживет их. Что тогда? Как она останется без них?

– Руся, – сквозь ком в горле выдавил он.

Жена кивнула.

В полной тишине оба думали об одном и то же. Хватит ли у Руси сил нести этот крест? У нее впереди жизнь, где должен звучать смех и плескаться радость. Как это совместить с сестрой-инвалидом?

Оба знали, что передают Русе крест, не оставляя выбора. Руся не подведет. Не сдаст в дом инвалидов, не посадит на хлеб и воду, не будет срываться и биться в истериках. Эта бедовая девица имеет стержень, она стойкая и верная, как штык

Руся каждый день подходила к Любаше и что-то шептала ей. Родители переглядывались, как заговорщики, и опускали глаза. Так тому и быть. Сначала они, потом Руся. Крест такой тяжелый, что его тяжести на всех хватит.

Только один раз отец спросил у Руси:

– Дочка, а что ты Любочке говоришь? Что ты шепчешь ей на ушко?

Русю совершенно не смутил вопрос. Она посмотрела прямо в глаза и четко, делая ударение на каждом слове, сказала:

– Что, когда я вырасту, обязательно вылечу ее.

– Как?

– Пока не знаю, я же не взрослая. Придумаю что-нибудь. Потом. Когда вырасту.

Отец тяжело вздохнул и погладил дочь по голове. Мама выбежала из комнаты. Она старалась не плакать при всех.

Главврач

Прошли годы. После смерти родителей сестры остались жить в той же квартире на первом этаже и соблюдали негласный закон: в любую погоду окна должны быть закрыты. Открывать можно только форточку, да и то, если очень надо.

Хотя жили – это громко сказано. Руслана жила, а Люба только наблюдала, рассматривая мир во всех подробностях. Она могла часами смотреть на трещину в стене, и лицо ее не выражало ничего, кроме усердной сосредоточенности. Ничто не могло отвлечь ее от этой бесплодной созерцательности. Картинка менялась, лишь когда Руслана пересаживала сестру на новое место. Вот и все разнообразие.

От недостатка движения Люба могла погрузнеть, но этого не случилось. Ее полное равнодушие к жизни распространялось и на еду. С покорным смирением она открывала рот, когда сестра подносила к губам ложку. Ее лицо не выражало ничего, чем бы ее ни кормили. Если бы не настойчивость Русланы, Люба, казалось, могла вообще не есть. Казалось, что и горчицу Люба съела бы с тем же выражением лица, напоминающим замороженную рыбу, но и в мыслях не было проверить. Терпение Русланы оказалось каким-то титаническим, как будто жизненные силы, поделенные природой между сестрами, перетекли и достались ей одной.

От такой жизни Люба с годами как будто усохла, превратившись в молодую старушку. Морщин почти не было, но скорбное выражение лица, тонкая, иссушенная кожа, потухшие глаза и заостренный нос прибавляли ей годы.

В отличие от нее Руслана налилась соком. Но, никем не востребованный, он перебродил и скис, превратившись в уксус тяжелого нрава и ураганного темперамента.

Руслана так и не вышла замуж. Соседки, перемежая злорадство и сострадание, шептались, что это все из-за сестры-инвалида. Возможно, они были правы.

Вся жизнь Русланы оказалась подчиненной Любаше. Нельзя надолго уходить из дома, нельзя уезжать в отпуск, нельзя приводить в дом гостей. Руслана придумала себе работу – смешную и копеечную, зато надомную. Навещая родителей на кладбище, она столкнулась с дороговизной искусственных цветов, одинаково ярких и зимой, и летом. Поговорила с торговками. Те не сразу, но все-таки раскрыли перед ней карты этого бизнеса. Свели с нужными людьми, а те обучили нехитрому мастерству кручения цветов. Теперь квартира превратилась в цех. Рабочее место, поначалу компактное и ограниченное столом и подоконником, как сорняк, расползлось на все горизонтальные поверхности. Всюду лежали аляповатые заготовки цветов, что придавало квартире внешнее сходство с цветущим лугом. Сначала Руслана переживала по поводу разбросанных ножниц и острых инструментов, потом расслабилась. Люба ничего не брала. Только смотрела. Один день на лоскуток, второй на проволоку. Смотря как поставить ее кресло. Руслана была довольна, что нашла себе такое занятие. Денег, конечно, приносит мало, но на скромную жизнь хватает. Зато душа не болит, что Любаша без присмотра. Руслана упорно верила, что сестра не реагирует, но все чувствует, тоскует, когда остается одна.

Молодые люди на такой почве не приживались. Если даже кто-то и увязывался проводить Русю, то спешно вспоминал про срочные дела, как только узнавал про кладбищенские цветы, больную сестру и закрытое окно. Любому здоровому человеку их тесный мирок напоминал склеп: затхлый воздух, кладбищенские цветы, полу мертвец в кресле-каталке.

Какое-то время Руся еще верила в принца, который будет настолько благороден, что подставит плечо и разделит с ней тяжесть судьбы. Потом поняла, что таких нет. Не потому, что люди плохие, просто принцу нужна принцесса, а не сиделка при больной сестре. Получается, что она не подходит. Не соответствует.

Постепенно характер Русланы, всегда острый и резкий, стал совсем невыносимым. Насколько она была терпеливой с Любой, настолько скандальной со всем остальным миром. Она могла отбрить любого, кто косо посмотрел, даже если ей это только показалось. Грубость, хамство, нахрапистость стали ее панцирем. Никому и в голову не приходило жалеть эту огнедышащую женщину.

Так бы и шло все по кругу, но случилось несчастье. На Любу опрокинулась кастрюля с кипятком, коварно спрятавшаяся за грудой цветочного мусора. Без помощи врачей было не обойтись. И хотя Руся еще в детстве заподозрила врачей в бестолковости и бесполезности, деваться было некуда. Любу повезли в больницу.

Там быстро сообразили, какой необычный пациент им достался и, наложив противоожоговые повязки, побыстрее сбагрили в психушку. Тоже ведь больница, только специализированная.

Руслана, узнав об этом, испепелила все ожоговое отделение своим криком. Она орала так, что врачи затыкали уши и называли ее ненормальной, отбросив все врачебные приличия. Скандал получился знатный, и закончился он только потому, что Руслана торопилась. Ей срочно нужно было в психушку, вызволять сестру.