Бесов рай

Молох

1938-й год. СССР. Город Тула.

Коля проснулся от сильного стука и резкого, непрекращающегося звонка. Грубый голос требовал немедленно открыть дверь. Ярким солнцем в глаза ударил включённый отцом свет и первое, что увидел Коля, это мертвенно-бледное лицо папы. Ему показалось, что отец уже умер, так как его лицо не выражало никаких эмоций. Алексей Савельевич стоял посреди комнаты, как призрак, и безучастно смотрел в коридор, в темноте которого грохотала под ударами дверь. Из родительской спальни, закутываясь в длинный платок, в одной ночной рубашке выбежала мать. Она, взглянув на мужа остановилась, как вкопанная, а затем бросилась к нему и обняла. Где-то внутри себя Коля стал понимать, что в их дом пришло горе. Непоправимое, неотвратимое, неожиданное для него горе и осознание того, что вся его недолгая пятнадцатилетняя жизнь сейчас рушится и меняется раз и навсегда.

Комок подступил к горлу и слёзы стали наворачиваться на глаза сами собой. Он подбежал к родителям и тоже обнял их.

– Надо открывать, Маш, – отец, слегка отстранив жену, прижал к себе одной рукой сына. – Иди, а то сейчас дверь выломают.

Мария Семёновна медленно, вытирая на ходу слёзы, ушла в коридор, и буквально через полминуты Коля услышал требовательный голос:

– Жирков Алексей Савельевич здесь проживает?

Коля не слышал ответа мамы. По всей видимости, у неё просто не хватило сил на ответ. Впрочем, как и на второй вопрос: «Он дома?». В коридоре раздался топот сапог, и в гостиную бесцеремонно вошло четверо вооружённых людей в форме НКВД. Старший по званию, молоденький лейтенант, бегло оглядевши комнату, обратился к хозяину дома:

– Вы будете Жирков Алексей Савельевич?

Отец, всё так же крепко прижимая Колю, стоял и ничего не отвечал.

– Я ещё раз повторяю свой вопрос, гражданин? Вы будете Жирков Алексей Савельевич?

Отец встрепенулся, и отстранив сына, ответил:

– Да! Я Жирков Алексей Савельевич! А в чём, собственно говоря, дело, товарищи?

– Паспорт предъявите, гражданин! – старший, не обращая внимания на вопрос, продолжил процедуру ареста.

– Да, сейчас, сию минуту, товарищи! – Алексей Савельевич засуетился и стал искать в карманах своей пижамы паспорт. Он явно находился в какой-то прострации. – Его здесь нет…. А где же он? Господи! Сейчас, сейчас, товарищи! Что же это?! Маш! Где паспорт-то мой?

– Да я ж откуда знаю-то? Ты же его всегда с собою носишь. Может в портфеле твоём, а может, в пальто… – мама ответила с какой-то скорбью и болью в голосе и уже направилась опять в прихожую, чтобы посмотреть паспорт в пальто, но грубый окрик старшего группы остановил её:

– Стоять!.. Шевченко!.. Принеси пальто!

В этот момент в квартиру вошли ещё четверо. Двое конвойных и двое понятых. Понятыми оказались соседи по лестничной клетке, пожилые люди: Светлана Владимировна и Арнольд Сергеевич Ложкарёвы. Они были растеряны и плохо понимали, что здесь, в столь поздний час, происходит.

– Вот, понятых привёл, товарищ лейтенант, – доложил вновь пришедший сержант. – С чего обыск начнём?

– Погоди, успеем! Он ещё пока документ предъявить не может! Шевченко, да где ты там? – лейтенант уже явно стал раздражаться.

– Товарищ, лейтенант! Я вспомнил! В портфеле он моём… разрешите, я достану…. – Алексей Савельевич дрожащим голосом, почти заискивающе обратился к молодому лейтенанту.

Лейтенант, смерив его с головы до ног надменным взглядом, лёгким кивком головы в сторону портфеля дал своё разрешение. Но когда отец наклонился для того, чтобы взять в руки портфель, снова последовал грубый окрик лейтенанта:

– Стоять!.. Уваров!

– Слушаю, товарищ лейтенант!

– Возьми портфель и достань паспорт гражданина!

Уваров, рядовой конвойной службы, не торопясь подошёл к Алексею Савельевичу, слегка отодвинул его в сторону, открыл портфель и, покопавшись в нём, достал паспорт. Затем отдал его в руки хозяина и жестом велел передать его лейтенанту.

Коля, ничего не понимая, смотрел на всё происходящее широко открытыми от ужаса глазами. Его разум отказывался воспринимать происходящее, как реальность. Ему казалось, что это кошмарный сон, фантазия, которая вот-вот сейчас рассеется, как утренний туман.

Ещё вчера вечером ничего не предвещало такого резкого поворота в размеренной, спокойной и даже, в счастливой жизни их обычной советской семьи. Всё было как обычно, только за ужином у Коли с отцом состоялся тяжёлый разговор. Папа пришёл с работы и все сели за стол. Сейчас Коля начинал припоминать, что отец всё-таки был какой-то не такой, как обычно. Впервые он почему-то не спросил, как у Коли дела в школе. На вопросы матери отвечал как-то однозначно, порой, даже рассеяно, часто переспрашивая её.

– Пап, ты сильно устал? – Коля всё-таки решил обратить на себя внимание. – Ты знаешь, сегодня нас спрашивали, кто кем после школы стать хочет… – Коля, не видя никакой реакции со стороны отца, переглянулся с мамой. Та слегка кивнула головой, как бы давая своё согласие на то, чтобы Коля продолжал рассказывать папе о том, что сегодня происходило в его жизни. – Пап, тебе интересно?

– Да, Коляша, конечно. Продолжай, пожалуйста.

– Так вот! Я сказал, что мечтаю стать «сталинским соколом». То есть лётчиком хочу стать…

– Я знаю, Коляш, кто такие «сталинские соколы». А ты хорошо подумал?

Коля недоумённо посмотрел на отца. Тот, перехватив его взгляд, спохватившись, продолжил уже в каком-то оправдательном тоне:

– Это, конечно, здо́рово, Коляша, что ты хочешь выбрать именно эту профессию. Это даже очень правильно. Страна сейчас сильно в этом нуждается. Но признайся сам себе, что ты по своей натуре не военный человек. И не было у нас в роду никогда военных.

– Ну и что, пап, из того, что не было…. Вот у Вальки Норкина в роду до революции тоже никогда никто не воевал. Торговали только…. А как революция позвала, так отец его боевым красным комиссаром стал; Деникина, а потом Врангеля бил. За Перекоп орден Красного Знамени получил. А брат его старший, сейчас в НКВД нашем тульском служит…. А ведь если посмотреть на него, когда он по «гражданке» одет, то какой он капитан госбезопасности? Маленького роста, худенький…. А взять хотя бы самого товарища Ежова?.. Я, пап, до окончания школы ещё успею свою физическую форму подтянуть до нужных требований….

– Форму-то ты, Коляша, подтянуть можешь, я не спорю, только вот характер свой добрый и совсем не военный ты как менять будешь? Родине и товарищу Сталину не только в армии служить можно. Стране талантливые инженеры, может быть, ещё больше нужны, чем лётчики. Лётчиком чтобы стать, много талантов иметь не надо. А вот самолёт сконструировать хороший – здесь как раз талант очень пригодится. А у тебя он есть! Ты смотри, как у тебя математика, физика хорошо складываются. Ведь пятёрки одни. В конкурсах по техническому творчеству призы имеешь. Так зачем же ты это загубить хочешь?

– Ну что ты Лёш к нему прицепился? – в разговор вмешалась мама. В спорах между отцом и единственным сыном она всегда принимала сторону Николеньки. – Он ещё пока никуда не пошёл, а ты уже его третируешь. Что он, сам не разберётся, чем в жизни своей заниматься будет? Ешь спокойно, а то котлеты остынут за разговорами вашими, и ребёнку тоже поесть спокойно дай. А ещё лучше скажи, чего ты сегодня такой, как не в себе? Случилось чего?

Алексей Савельевич хмуро взглянул на жену, затем, на Колю и, не обращая внимания на её вопрос, продолжил:

– Ну, вот какой ты военный лётчик? Пятнадцать лет уже, а маменька всё боится, что у ребёночка котлетки остынут…. Но, видно, что судьба у всех поздних детей такая – баловнями быть! Мне вот уже пятьдесят три и неизвестно, сколько я проживу ещё на свете этом, поэтому послушай меня внимательно….

– Да что ты такое говоришь, Лёша? Куда ж ты денешься-то? Что сегодня с тобой творится-то?

– Потом скажу, а сейчас с сыном я говорю. Не мешай! Может в последний раз это происходит…

– Ну, вот! Опять! Нет, я больше не могу это всё слушать! Пойду, чайник поставлю…. Ты, Лёш, пугаешь меня, ей Богу!

– Иди, милая, всё нормально…. Так вот, Коляша, – продолжил Алексей Савельевич после того, как мама вышла из комнаты. – Я не знаю, что со мной будет завтра. Никто этого не знает, кроме Господа Бога нашего….

– Пап, что ты говоришь такое? Первый раз от тебя слышу, чтобы ты Господа Бога поминал. Ты же коммунист! Атеист! Инженер завода нашего оружейного….

– В этой жизни, Коляшенька, все атеисты, пока всё хорошо в жизни складывается, или когда от этого атеизма их карьера зависит. Тогда Бога никто не вспоминает, а порой и, наоборот, за бороду его каждый такой преуспевающий потаскать норовит и указать ему, что заслуг у Бога в успехах этого существа нет никаких! Но вот заканчивается везение, и все сразу начинают в небо глядеть и спрашивать: за что ты, Боже, так с нами? Помоги! Но не в этом дело, Коляшенька. Я не про Бога с тобой говорить хочу, а о том, о чём давно должен любой отец со своим сыном разговаривать. Один ты у меня! Поэтому сердце моё разрывается от любви к тебе и от жалости. Я не знаю, когда мы расстанемся, но расстанемся мы рано или поздно обязательно, и я не хочу, чтобы в памяти твоей и в сердце твоём я горечью отзывался.

– Да, не, пап! Зачем говоришь так? – Коля отодвинул тарелку с недоеденным ужином. – Не хочу больше, наелся! Я не понимаю тебя, пап. Что нашло-то на тебя?

Алексей Савельевич посмотрел на Колю с такой неописуемой любовью, тоской и жалостью вместе взятыми, что у того сжалось сердце, а на глаза стали наворачиваться слёзы.

– Добрый ты, Коляша! Очень добрый и чувствительный! А такие люди в наше время здесь не уживаются! А ещё честный! Мир наш с ума сходит от жестокости и подлости, но вот, может, за счёт таких, как ты, он спасётся когда-нибудь. Если войны, правда, не будет.

– А война, пап, будет! Освободительная, несущая всему миру свободу, равенство и справедливость. Поэтому каждый честный советский гражданин должен всё делать, чтобы в любой момент он мог внести свой вклад в нашу будущую великую победу!

– Вот-вот! Поэтому и сердце моё за тебя болит; что, такие как ты, головы-то свои на этой войне и положат. А миру от этого лучше-то не станет.

– Пап, ты…

– Погоди, не перебивай! Ты лучше послушай отца своего. Предчувствие у меня, что беда на пороге нашего дома стоит. Большая беда! Непоправимая! Ты повзрослеешь скоро и пообещай мне, что мать не оставишь и помогать ей всегда будешь….

– Пап, о чём ты? Я не понимаю!

– Обещай, говорю! Долг это твой, передо мной и перед ней, в первую очередь!

– Ты, что… уходишь от нас что ли? Бросаешь?

– Да нет, Коляша! Что ты! Но всякое может случиться! Время ныне такое… сложное.

– Да чем же оно сложное, пап? Ты посмотри: счастье-то везде какое! Страна новую жизнь построила! Товарищ Сталин говорит: жить стало лучше, жить стало веселей! Разве не так, пап?

– Так-то оно так, только…. Да ладно, Коляша! Не бери в голову про то, что я о временах нынешних тебе сказал…. Это я так… настроение просто плохое. Но про то, что мать не бросишь и будешь ей опорой надёжной – это ты мне пообещай. Я требую, слышишь, требую!

– Ладно, пап! Обещаю!

– Это хорошо! И ещё одно….

Алексей Савельевич замолчал и внимательно посмотрел на сына:

– Обещай мне: если вдруг случится что со мной, и будут требовать от тебя, чтобы отказался ты от меня – не упорствуй! Слышишь? Не упорствуй! Ради матери своей и ради себя самого…

Коля сидел, открыв рот, и широко открытыми глазами смотрел на Алексея Савельевича. От услышанной просьбы он потерял дар речи и не знал, как реагировать на такое. Отца он любил и уважал. Как папа мог такое просить? Что такое может случиться с ним, что от единственного, горячо любящего и любимого сына кто-то может потребовать отречения. Да и не сделает он такого никогда, чтобы там не произошло! Потому что не может ничего такого произойти, в принципе. Отец – ведущий инженер тульского оружейного завода, коммунист, кандидат технических наук… Его знают и уважают не только на заводе, но и в горкоме партии…

– Пап, ты болен? Тебе, наверное, плохо? Нет?!.. Ты зачем тогда такое говоришь? Что может такого случится с тобой, что я должен буду отказаться от тебя?

– Я понимаю тебя, Коляшенька! Ох, как понимаю! И понимаю, что в голове твоей эта моя просьба не укладывается, но поверь, что так лучше будет… для всех… для тебя, для мамы и… для меня.

В этот момент в комнату вошла мама. Она быстрым шагом подошла к Алексею Савельевичу и влепила ему пощёчину. Из её глаз брызнули слёзы, она резко повернулась и точно так же быстро ушла обратно на кухню. Отец, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону. Но это длилось совсем недолго. Резко распрямившись, подняв голову, глядя прямо Коле в глаза, он продолжил разговор.

– Несмотря на то, что сейчас произошло, я настаиваю, Коля, на своей просьбе.

– Пап, а за что мама тебя?..

– Она права, я это заслужил, но это не со зла, Коля, а от того, что любит она меня. И тебя тоже! А я…

– Что ты, пап?

– А я не заслужил… не оправдал любви её! И твоей, сынок, тоже!

– Так что сделал-то ты такое? – в Колиной интонации звучали уже нотки надвигающейся истерики.

– Я? Ничего… слышишь, ничего! Но, опять же повторюсь, что времена сейчас такие. Злые времена, Коля! За всей этой внешней мишурой счастья и благополучия, за всеми этими бравурными песнями и торжественными маршами про то, что «я другой страны такой не знаю…» скрыты гниль человеческая, злоба, предательство, подлость и жадность. Ты жив, пока лоялен, пока одобряешь и ничем не показываешь своих мыслей и взглядов, отличных от тех, что поются в этих маршах.

По мере того, как Алексей Савельевич произносил эти слова, Колино лицо менялось в своём выражении с такой же скоростью, как и происходила перемена его отношения к услышанному. Сначала недоумение, потом испуг, а затем отторжение и раздражение.

– Пап, ты, что говоришь-то такое?

– Слушай, сынок, слушай! Это мой первый разговор с тобой по душам и, наверное, последний. Позавчера арестовали Сергея Антоновича Кошлякова….

– Как… арестовали? Мы же ещё неделю назад на Упу1 ездили отдыхать…. За что его? И ты-то, ты-то здесь при чём?

– Я следующий, Коляша. Там не просто одного человека арестовывают! Там по всему кругу его идут, по всему его окружению. По всем родным, друзьям, знакомым, сослуживцам…. Это молох, понимаешь, Коляша, молох. Он никогда не насытится. Ему всегда нужны человеческие жертвы. Бесконечные жертвы! А мы с Кошляковыми дружны были. И первым, на кого покажет он – это я буду! – после этих слов Алексей Савельевич опять обхватил голову руками и из его груди раздался то ли стон, то ли глухое рычание.

– Пап, да, что он такое на тебя показать может? И в чём он сам-то виноват? Пап, не сиди так! Раз уж завёл ты разговор этот, так говори до конца!

– Он, ни в чём…, и я тоже! Но им всё равно! Им жертвы нужны, кровь! Поэтому и обвиняют невиновных… вот и Сергей Антонович тоже теперь врагом стал… врагом народа! А я – следующий!

– Да какие же вы враги народа, папа? Быть этого не может! Это, скорее всего, ошибка какая-то, недоразумение! Разберутся в Органах наших, обязательно разберутся! Вот увидишь! И завтра, а может, крайний срок, послезавтра, Антона Сергеевича освободят с извинениями…. Вот увидишь, пап! Успокойся! А то, что ты мне про страну нашу наговорил, так я этого не слышал. Не было этого! Это ты так сказал, потому что расстроен сильно из-за Сергея Антоновича… правда?

Алексей Савельевич с жалостью посмотрел на сына.

«Господи! – думал он, – спаси и сохрани этого мальчика! Наивен он! Добр и наивен! Ведь и его сожрёт проклятый молох. Господи, да где же Ты? За что? Что сделали мы такого, что отвернулся ты от нас и разрешил сатане безнаказанно править здесь? А я знаю, в чём грех наш: в бесчестии и равнодушии. Мы равнодушно смотрели, как убивают других и делали вид, что это правильно…. А вот теперь и до нас очередь дошла! И покорно, зная, что завтра, а может и сегодня ночью, за нами придут, чтобы увести на смерть, покорно сидим и ждём. И только молим, чтобы этот молох пощадил детей наших! А ведь он не пощадит! Он ненасытен! Он безжалостен! А мы… у нас нет сил уже даже на то, чтобы пискнуть что-нибудь против этой несправедливости! Мы…»

– Пап, ты слышишь меня? – Алексей Савельевич встрепенулся от того, что Коля слегка теребил его за руку.

– Да, Коляша, слышу. Мама где?

– Я и хочу сказать тебе про неё… она там… на кухне… плачет!

– Плачет? Ладно, Коляша, забудь про разговор этот. Слабость это у меня. Расстроен я очень из-за Сергея Антоновича. Всё хорошо будет! Но… про то, что ты о маме своей всю жизнь заботиться должен и защищать её – это ты запомни на всю жизнь и исполняй! Ты понял?

– Обещаю, пап! Я и тебя не брошу никогда и защищать буду, потому что люблю тебя… и маму, тоже люблю! И про Сергея Антоновича ты не расстраивайся, и уж тем более, так, чтобы страну нашу ругать, как ты только что…. А мама чего плачет? И за что она ударила тебя?

Алексей Савельевич встал из-за стола, подошёл к сыну и погладил его ладонью сначала по щеке, а затем, по голове. Наклонился и поцеловал его в лоб.

– Любит она меня, потому и ударила. Женщина – это часто от большой любви делает, а не из-за ненависти. Потом, со временем, ты всё сам поймёшь. А теперь поздно уже, иди спать, а мне с мамой ещё поговорить надо. И помни, что обещал ты мне. И меня запомни, как человека честного. Даже, если отрекаться будешь от меня. Хотя… здесь лучше, чтобы забыл ты меня.

– Ты опять, пап, за своё! Не хочу больше слушать это!

С этими словами Коля резко встал и выбежал из гостиной к себе в комнату, а Алексей Савельевич отправился на кухню.

И вот прошло всего нескольких часов, как это случилось. В их дом пришла беда в виде сотрудников НКВД и понятых. Они появились на рассвете, как воры, тихо подъехав на своём «чёрном воронке», тихо, чтобы не разбудить мирно спящих советских людей, прокрались по лестнице, но в квартиру уже вошли громко, как хозяева.

Лейтенант брезгливо двумя пальцами взял протянутый ему паспорт, лениво открыл его, бегло взглянул на первую страницу, а затем так же бегло кинул взгляд на Алексея Савельевича, сверяя его лицо с фотографией. Затем, убрал паспорт в свой планшет и чётко, печатая каждое слово, и глядя, как удав, в глаза своей жертве, произнёс парализующую каждого честного советского «кролика» фразу:

– Жирков Алексей Савельевич, именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики вы задержаны по подозрению в совершении преступления по статье 58 пункты 3,6,7 и 11. Вот два постановления: на ваш арест и обыск. – Лейтенант достал из планшета два листка бумаги и протянул их Алексею Савельевичу.

Коля посмотрел на отца и поразился состоянию его лица. Там не было волнения или испуга. Там не было вообще никаких эмоций. Это было лицо мёртвого человека. Белое, как потолок и совершенно неподвижно-отсутствующее.

– Гражданин Жирков, вы слышите, что я вам сейчас сказал? – лейтенант, повысив голос, опять обратился к Алексею Савельевичу, продолжая протягивать ему оба постановления.

– Алексей, что с тобой? – Мария Семёновна сделала движение по направлению к мужу, но тут же была остановлена грозным окриком лейтенанта:

– Стоять, гражданка! Подходить и общаться с задержанным запрещено! Я ещё раз повторяю свой вопрос, гражданин Жирков: вы в состоянии ознакомиться с постановлениями и в дальнейшем содействовать следственно-оперативным мероприятиям?

Алексей Савельевич стал приходить в себя. Дрожащей рукой он взял из рук следователя бумаги и без очков стал всматриваться в текст. Затем поднял глаза, отложил бумаги на стол и дрожащим голосом ответил:

– Д-да! Делайте, что вам угодно!

Лейтенант резко повернулся на каблуках в сторону Уварова и молча дал знак рукой начинать обыск.