Контрабандисты

Корректор Ольга Нуждова

© Андрей Батурин, 2020

ISBN 978-5-0051-8505-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

В грязной, насквозь прокуренной мастерской за небрежно застеленным газетой столом сидели двое: неопрятный старик в заляпанном красками халате на голое тело и молодой хлыщ весь в джинсе, помытый, надушенный, с безупречной прической. Отец и сын встретились после долгой разлуки, чтобы обсудить важное дело, но что-то мешало разговору начаться.

Тишину в комнате нарушила крупная черная муха. Она покинула теплую пыльную щель за батареей, где спала с осени, взлетела, надрывно жужжа, сделала пару тяжелых кругов под потолком и плюхнулась на картину, стоящую рядом со столом на мольберте.

Сделала она это случайно, умышленно, либо какая-то неведомая сила приземлила ее мохнатое тельце именно туда – неясно. Однако центр изображенной композиции сразу же обрел необходимую массу, набросанные лихими пастозными мазками фигуры вокруг пришли в движение, и картина ожила.

Рассеянно следивший за проделками насекомого старик не мог не заметить этого. Взгляд его на мгновение вспыхнул молодым задором, тело дернулось схватить кисть и поставить пятно, которое долго искал, но через пару секунд все прошло. Он лишь вздохнул и, угрюмо заметив: «Муха зимой к покойнику», поднял кружку.

– Давай за здоровье, что ли.

– Давай. – Сын поднял свой стакан, брезгливо покосился на его плохо отмытые от краски бока и начал мелко-мелко глотать теплую водку. Закончив, скривился в гримасе отвращения и торопливо запил газировкой, которую держал наготове в другой руке. – Фу-у-у! – Его передернуло.

– Волосы бабские, и пьешь, как баба, – поморщился отец неодобрительно, по-молодецки забросил в себя свою порцию и даже не стал закусывать.

– Да пошел ты… Мужик…

Предок для Эдуарда давно уже перестал быть авторитетом. Напротив, он считал его козлом и неудачником, как, впрочем, многие сыновья своих отцов в его возрасте. Талантливый, подающий большие надежды художник в прошлом, тот спустил в унитаз все свои радужные перспективы, не захотев, когда надо было, прогнуться перед властью. На что-то там обиделся, за что-то боролся, качал права, в результате загремел в психушку, а когда его выпустили, им с женой и малолетним сыном ничего не оставалось, как покинуть столицу и вернуться на родной Урал. Тут он с трудом нашел место реставратора в каком-то задрипанном музее, а в последнее время и в нем пропил к себе все доверие, был уволен и сейчас перебивался случайными заработками.

Отец презрительно хмыкнул, снова разлил и выпил. Взгляд его, наконец-то, потеплел, он достал из пачки беломорину и закурил.

– Ты засранец, конечно, Эдька, но у меня нет другого сына, и я должен передать все это тебе.

– От засранца слышу…

– Молчи и слушай, сопляк, а то мигом вышибу тебя отсюда!

Эдуард открыл было рот поставить старого алкаша на место, но, наткнувшись на его взбешенный взгляд, осекся на полуслове. Отец позвал его к себе в мастерскую выпить, что само по себе необычно, кроме того, обещал что-то подарить, а это было уже совсем чем-то невероятным. Поэтому разругаться и уйти, не выяснив, в чем дело, было бы, по меньшей мере, глупо. Он снисходительно усмехнулся и стал озираться по сторонам.

Давненько не посещал он его берлогу, но с тех пор ничего и не изменилось. Тот же заваленный мусором пол и горы вонючих окурков во всех возможных местах, грязные, никогда немытые окна и покрытая пылью абстрактная мазня на стенах.

– Что сейчас… пишешь? – спросил Эдуард, ухмыляясь.

– Ничего… – Отец сделал вид, что не заметил издевки. – А зачем? Кому это нужно?

– Ну а бабки-то где берешь? На выпивку хотя бы…

– А… Это, конечно… Потолки одному пиджаку разрисовываю. Вот… – Он провел рукой над накрытым столом. – Поит, кормит, денег вперед дает.

Отец чересчур глубоко затянулся папиросой и закашлялся. Прошло с полминуты, а он все сгибался и разгибался, схватившись за горло. Тело его, судорожно дергаясь, издавало странный свистящий лай, словно пыталось избавиться от чего-то большого и цепкого, засевшего в груди. Решив, что пора помочь, Эдуард небрежно, не снимая ноги с ноги, налил в кружку газировки и протянул страдальцу. Тот не увидел этого, а как только смог оторвать руку от лица, схватил со стола бутылку, сделал несколько крупных глотков и подавил кашель водкой.

– Э-э-э… – Плюнул на пол и вытер слезы.

– Тубик, что ли? – Эдуард с опаской покосился на кровавый харчок.

– Нет… Хуже… Да не бойся, не заразный я, – усмехнулся старик, заметив, как сын испуганно отодвинулся от стола. – Рак… Рак это… Рачок… Умираю я, Эдька…

– Да ну? Откуда знаешь? Поди, в больницу ходил? – Сын скептически осмотрел его с головы до ног.

– Не сам… Кашлял так же да упал недели две тому назад на остановке… Увезли на скорой, взяли кровь, еще что-то и отпустили. А вот третьего дня сообщили, что рак и, что странно, как я вообще живой все еще. По анализам давно ласты склеить должен был бы…

– Вот те раз… Мать знает?

– Да… Ей и сообщили.

Родители были официально женаты, но отец жил в основном в своей мастерской и появлялся дома очень редко – помыться, пожрать горячего, иногда занять денег. Мать любила его или жалела и всегда помогала.

Отец нахмурился, снова налил и поднял свою посудину:

– Ты будешь, или как?

Эдуард взял стакан:

– За твое здоровье, батя, что ли, тогда… – Рассеянно чокнулся и стал пить на всякий случай брезгливо подогнутыми губами.

Известие застало его врасплох. До этого ему никогда не приходилось сталкиваться со смертями. Он, засунув в рот кусок колбасы, начал жевать и лихорадочно взвешивать в уме плюсы и минусы предстоящего события.

– А ты что, все спекулируешь? – спросил отец. – Не боишься, что поймают?

– Фу, батя!.. Бизнесом занимаюсь. Это у нас в совке спекуляция, а во всем мире «бизнес» называется. Там все живут на этом, и никого не сажают. Надо же, придумали: «Нетрудовые доходы», сами бы попробовали, уроды! – Эдуард приосанился. – Ну а так-то я – тоже художник. Сам знаешь, у нас ведь «Кто не работает – не ест». Ценники пишу в гастрономе. Девяносто рублей минус бездетность. – Он усмехнулся и поправил и так безупречно уложенные волосы.

То, чем он промышлял в дополнение к своему вышеуказанному заработку, бизнесом назвать можно было с очень большой натяжкой – служил посредником между настоящими спекулянтами и своими многочисленными знакомыми. У первых брал дефицитные импортные шмотки, сигареты, журналы, прочий модный ширпотреб и, разнося по домам, перепродавал на десятку-другую дороже. Навар получался небольшой, но на выпивку и парикмахерскую хватало, к тому же в процессе реализации товарами можно было осторожненько попользоваться. Чем он и не пренебрегал. Моднее парня в округе не было. То в монгольской кожаной куртке рассекает, то в японской болоньевой, а то даже и в «Адидасе». Джинсы и кофточки разные менял каждую неделю, а уж всякие аксессуары, типа пластиковых пакетов, чуть ли не каждый день. Все это создавало ему репутацию состоятельного человека. Эксплуатировать товары, правда, надо было очень аккуратно, а он любил выпить и погулять. В результате вещам частенько наносился ущерб: то пятно посадит, то порвет, а, бывало, терял, забывал где-нибудь. Один раз уснул в трамвае, приехал в парк, там его, бесчувственного, раздели до трусов и дипломат с товаром украли. В общем, постоянно был в долгах у поставщиков.

– Да я не против. Бизнес – это хорошо. Ты, видать, пацан, в деда пошел. Я не говорил тебе раньше, что он из дворян у нас, белым офицером был, что в лагерях сгнил за непокорность. Я тоже совок этот с рождения ненавижу. Все свалить хотел, – он вздохнул, – да, видать, кишка тонка. – Вылил остатки водки себе в стакан и выпил.

– Свалить… – Глаза Эдуарда заблестели. – Свалить-то – оно бы неплохо. Только вот кому мы там нужны? С неграми под мостом ночевать? Нет уж, спасибо.

– А свобода, сынок? Сам воздух… – Отец с наслаждением втянул ноздрями вонь своей конуры, как будто на время оказался на Монмартре или на берегу Гудзона. – Можно ничего не есть, только дышать, дышать… Сидеть на лавочке и смотреть, смотреть… Свободные красивые люди, быстрые автомобили… голуби… Даже дождь там прекрасный… – Он закрыл глаза, узловатая рука сжала воображаемую кисть и задергалась, рисуя представляемую картину.

– Да ты, батя, оказывается, романтиком был… – Эдуард с жалостью посмотрел на преобразившегося от мечтаний старика. – Не знал.

– Да… был… – вернулся тот обратно на Родину. – Херово мне, Эдька, болит все, сил нет… если бы не лекарство, – он скользнул взглядом по пустой бутылке, – сдох бы давно. – Достал из ящика стола следующую, отковырял грязными ногтями пробку, налил себе и освежил сыну.

– Может, хватит тебе? – предположил Эдуард.

Отец раздраженно отмахнулся:

– Давай за тебя выпьем. – Торопливо чокнулся со стоящим на столе стаканом и, забросив в себя водку, добавил: – Может, тебе удастся пожить по-человечески.

В душе Эдуарда что-то дернулось, он взял водку, тоже выпил, запил газировкой. Хотел снова закусить колбасой, но, встретив раздраженный взгляд пересевшей на нее мухи, передумал.

– Как же так, батя? Ты же великим художником мог стать… Мать рассказывала, сколько народу на твою выставку приходило. Как же ты оказался здесь? В этом говнище… Он достал из дипломата новую пачку «Мальборо», распечатал, достал две сигареты, одну сунул себе в рот, другую протянул отцу. Тот с благоговением взял в руки кусочек Запада, и они закурили.

– Если бы ты пересилил себя тогда и нарисовал бы им, что они хотели… Что, совсем невозможно было? Хотя бы ради нас с матерью? Неужели…

– Если бы да кабы! – грубо перебил его старик, в глазах его вспыхнул гнев на секунду, потом погас. – Ну не мог я… Не мог… Прости… Много раз об этом думал… Да, все стало бы тогда по-другому. Да, писал бы, жили бы в столице, пили бы сейчас не здесь, а в ресторане, но это был бы уже не я, а другой… Не художник, а вот, как ты – оформитель… – Он снова налил и выпил. – Ну да что это я? Не понять тебе, в общем…

Выбросил докуренный до фильтра чинарик, достал свой «Беломор», зажег, жадно затянулся и снова жутко закашлялся. Даже муха прервала свой завтрак и в тревоге покинула тарелку.

– Да куда уж мне… Эдуард, морщась, налил в кружку водки и протянул старику. Тот проглотил. Это снова подействовало. Перестал кашлять, поднялся и, держась за стену, пошел в угол комнаты, к заваленной всякой дрянью раковине. Там долго отплевывался, после чего умыл лицо и вернулся за стол.

– Ну а потом почему ничего не рисовал? Имя у тебя было, писал бы себе… Какая разница где, здесь или в Москве? – не унимался сын.

– Так вылечили меня. Два года в больничке галоперидол кололи. Этого мать разве тебе не рассказывала? – Отец провел рукой по развешанным на стенах картинам. – Вот что у них получилось. Видишь? Художественной ценности не представляет…

Он снова взял со стола папиросы, но, подумав, положил обратно.

– Ладно, что толку об этом вспоминать. Давай к делу, а то помру вдруг. – Он хрипло хохотнул, снова чуть не закашлялся, но неимоверным усилием сдержался. – В общем, переверни-ка вот эту мазню, – показал пальцем на средних размеров полотно на стене.

Эдуард нехотя поднялся и выполнил просьбу. Под картиной оказалась еще одна.

– Узнаешь? – Старик ехидно усмехнулся.

– Что-то знакомое… Кандинский, что ли? – ляпнул Эдуард первое, что пришло в голову из полученных когда-то институтских знаний.

– Фу! – Отец презрительно скривился. – Родченко.

Сын внимательно рассмотрел, даже потрогал:

– Хорошая копия, трещинки даже, как на настоящей… Ты, что ли, делал? Почему завесил?

– А сейчас эту, – отмахнулся от него старик и показал на другую картину.

– Малевич, – подняв, сразу узнал сын гордость местного музея.

– Молодец. Эту…

– Опять Родченко?

– А вот это-то как раз Кандинский. Эту…

– Не знаю, что-то знакомое…

– Снова Родченко. Эту…

– Опять Кандинский?

– Почти угадал – Лазарь Маркович Лисицкий.

– Постой, постой… – Эдуард вытер выступивший на лбу пот. – Не хочешь ли ты сказать, что…

– Я ничего не хочу сказать. Это ты мне скажи, ты в институте учился.

Эдуард снял картину с гвоздя и поднес к свету. Долго рассматривал с лица, с изнанки, тер, нюхал. Снял другую, так же тщательно проверил, третью… Потом разворошил рукой прическу, которой так дорожил, и, заикаясь от волнения, спросил:

– Н-не может быть. Говори, батя, в чем наколка?

– Никакой наколки. Все самое лучшее из коллекции русского авангарда, пожертвованной дочерью академика Возгозовского нашему музею. Все подлинники. Ну, подрамники, конечно, новодел, а холсты родные, даже не реставрированные.

– А-а как же тогда? Где взял… столько?! Это же миллионы д-долларов…

– Ну, где взял, где взял… Не скажу, что купил. Украл. Вернее сменялся. Им свое, а себе мировое.

– Так надо брать их и рвать когти, пока не пришли! – Эдуард выглянул через грязное стекло на улицу, схватил пару полотен и заметался по комнате.

– Да не суетись, пацан, – усмехнулся отец, – сейчас уже не придут. Они тут два года висят. Я тоже сначала ждал, боялся, особенно когда Яков исчез.

– Какой Яков?

– Яков Серафимыч, друган мой, директор. Он же это все придумал. Мы с ним вместе свалить хотели. Договорились – он бы уехал, потом меня перетащил бы… В Израиль. Сначала, а там куда хочешь, – старик грустно вздохнул, – хоть в Париж, хоть в Нью-Йорк… У него уже все на мази было, месяц до выезда оставался, а он вдруг раз и исчез.

– Как исчез?

– А вот так. Взял и исчез. Как в воду канул. Я перепугался, думал, загребли его, что расколют там. Все ждал, что и за мной придут, чуть обратно все не снес… Но прошел месяц – ничего, год – ничего. Я успокоился… – Отец снова налил и выпил. – Вот… Новый директор меня из галереи попер. Я все ждал, что какой-нибудь умник обнаружит подделку, но никто ничего… – Он взял в руки Кандинского. – Так-то их по разным выставкам возили, даже в Москву. Страховали, наверное. Но оказалось, что твой батя так хорошо рисует, что даже ни у одной гниды сомнений не возникло. Искру божью они загасить сумели, а вот мастерство, – он потряс ладонями с распухшими суставами, – его не пропьешь!.. – Засмеялся и снова закашлялся.

На этот раз все было серьезней. Сын два раза давал ему водки, и только на третий она подействовала. Новый приступ окончательно лишил старика сил.

– Скорую вызвать, батя?

Отец отрицательно замотал головой. Он ослаб, на него было больно смотреть. Белое, как у покойника, лицо, синие губы и красные, налитые кровью, глаза.

Эдуард, воспылавший вдруг сыновней любовью, отвел его на кушетку, прикрыл одеялом и заботился как мог: то протирал лицо смоченным водой грязным полотенцем, то им же обмахивал. Бегал то открывать, то закрывать форточку – на улице морозило.

– Дай водки, Эдька, – пролепетал, наконец, пациент, еле шевеля губами.

– Да куда тебе, батя?!

– Дай! – прошипел тот.

Сын мигом бросился, вылил остатки из бутылки и подал ему кружку.

– Колбаски, газировки, может?

Старик скривил рот в ответ и залпом опустошил посудину. Допинг дал ему немного сил. Он, кряхтя, поднялся на локтях и принял полусидящее положение, упершись спиной на засаленную покраску стены:

– Сядь…

Эдуард поспешно подставил стул и присел.

– Я умру, наверно, скоро…

Сын замахал руками, открыл рот возразить, что рано, мол, что поживешь еще.

– Дай сказать! – сердито упредил его отец. – Забери все… Это теперь твое. Продай здесь или… Там… Я знаю, у тебя получится. Живи хорошо и вспоминай меня не как ничтожество, а как мастера, настоящего художника… Настоящего, которому просто не повезло…

Он говорил медленно и плавно, чтобы снова не закашляться, так как понимал, что на этот раз это может убить его окончательно.

– Что еще? Учить тебя не буду, сам в этой жизни ничего не понял… – Он ухмыльнулся, потом посерьезнел. – Да… И матери про это не говори, – кивнул на картины. – Она, сам знаешь, вряд ли поймет… Достань еще бутылку. Видел, где они? В столе. Поставь тут на пол, открой и иди… Забери все и иди…

– Я останусь с тобой… – Жалость и запоздалое сожаление сжали горло сына. – Можно, папа?

– Папа… – На глаза старика навернулись слезы. – Как давно ты не называл меня так… А помнишь, сынок, ты приходил ко мне и сидел, смотрел, как я работал? Я еще сердился, дурак, когда ты шумел, и ты сидел тихо и только сопел, сопел, как… – Он не смог придумать, как кто, вяло махнул кистью жилистой руки и обессиленно закрыл глаза.

– Батя!!! – бросился к нему Эдуард.

– Да живой я, живой… – Тот устало улыбнулся и посмотрел сыну в глаза. – Хотя и жаль… Водку принеси, а потом иди… И да… мать позови… Попрощаться хочу… Виноват я перед ней… – Он вытер слезы. – Береги ее тут, сын… Святая она у нас…

– Я посижу с тобой…

– Нет… Иди уже… Забирай свое барахло и иди… Мне поспать надо… – Старик закрыл глаза и уснул или сделал вид.

2

– Валера, твою мать! Где опять дырокол?

Противный голос соседа по кабинету вывел следователя Огурцова из приятного задумчивого оцепенения.

– Ах да, да… – Он, кряхтя, вынул свое грузное тело из-за стола и, доковыляв на затекших ногах до коллеги, протянул вдруг понадобившийся тому прибор.

– Сколько раз говорить?! Взял – положи на место! – прошипев гневно, выхватил тот аппарат. – Взял – положи! – Яростно пробил дыру. – Взял – положи! – Еще одну. – Что тут, бля, сложного?

«Эх, залепить бы тебе меж белесых глазенок, – подумал Огурцов, оценивая боксерским взглядом крепость куриной шеи воспитателя. – Интересно, летальный исход наступил бы в результате отрыва головы от туловища или по причине раздробления ее о стену?» У него даже сжался правый кулак, но он не стал экспериментировать, а просто вздохнул и вернулся на место. Ссориться, а тем более драться, с зятем начальника управления ему никакой выгоды не было, тем более за полгода до пенсии.

Капитан Купосов, или, как его все называли, Купорос, будучи почти вдвое моложе Огурцова, находился в том же звании, что и он, но вел себя как главный, всем своим видом показывая, что в их кабинете временно. «И станет ведь, сучонок, генералом», – залюбовался Огурцов эффектно согнутой фигурой вдохновенно пишущего коллеги.

А у него вот карьера не сложилась. Все рано ли поздно покидали эту проклятую комнату, а он уже девять лет сидит тут за одним и тем же столом и все еще простой следак. Он рассеянно глянул сквозь ржавую решетку на лихо приземлившегося на оконный отлив голубя. А ведь был и он когда-то молодым горячим, боевым опером РОВД громил хазы и малины, начальство уважало, женщины любили. Но вот однажды не рассчитал. При задержании насильника несовершеннолетней выбил тому восемь зубов одним ударом. Все было в рамках закона, при оказании сопротивления, при свидетелях и все такое, но вот незадача – оказался тот племянником тогдашнего секретаря Горкома. Маньяка ненадолго посадили, дядю за небдительность слегка наказали, а его после этого перевели в управление. Повысили вроде, но последний раз. Вот и сидит он с тех пор в этом кабинете без движения, расследует.

– О чем мечтаешь, Огурцов? Чтобы висяки сами рассосались? – вновь подал голос сосед. – Арнольд Васильевич сколько будет ждать отчет по кондитерской фабрике?

«Да какое твое собачье дело, сопляк? Сиди строчи свою курсовую…» – подумал капитан. (Все знали, что Купорос учится заочно в юридическом и с позволения тестя использует для этого рабочее время.) А вслух сказал:

– Окстись, Виталич. На прошлой неделе сдал.

– Да ну? Что-то не верится, – окинул его подозрительным взглядом коллега. – Спрошу ведь.

«Вот, ублюдок собачий, с утра самого приперся и сидит, как редбка, безвылазно, – Огурцов в очередной раз потрогал горлышко бутылки в ящике стола. Уже пол-одиннадцатого. Жутко хотелось отхлебнуть, но в присутствии этого стукача он не решался. – Поработать и в самом деле, что ли? Может, время быстрее пойдет?»

Он закрыл и отложил в сторону папку с делом о пропаже автопокрышек из восьмой автоколонны, над которым любил сидеть по утрам, и, повернувшись к сейфу, открыл грязно-зеленую дверцу.

«Како-о-ого хре-е-ена?» – жалобно проскрипела та. Это его, как всегда, позабавило.

– Ты когда сейф свой долбаный смажешь? – сосед уставился в него своими крысиными глазками. – Заколебал, в натуре. Рапорт, что ли, на тебя подать?

«Интересно, успею я свалить отсюда до того, как этот хорек начальником отдела станет, или?..» – подумал Огурцов и заглянул в туго набитое папками нутро нарушителя тишины. Там у него все было в порядке. На верхней полке висяки ждали отправки в архив, на средней красовались свежие дела, на нижней – ни то ни се.

Капитан взял папку со средней полки, совсем тонкую – дело завел только позавчера, по происшествию на Лосянковском болоте. Он невольно поежился, вспомнив холодный ливень, заставший их на осмотре места происшествия. Там экскаватор при прокладке дороги к вновь построенной турбазе «Волна» вывернул вместе с грунтом человеческий череп. Бдительные строители прекратили работы и вызвали милицию. Молодой участковый с помощью рабочих провел тщательные раскопки, собрал из костей полный скелет, нашел обувь, остатки одежды и рюкзак несчастного. Два яйца одинакового размера: одно предположительно золотое, другое из неизвестного желтого сплава, найденные им в мешке, вызвали у него подозрение, что смерть их хозяина, возможно, криминальна, и побудили вызвать на подмогу бригаду из областного следственного управления.

Огурцов порылся в ящике стола, достал фотографии с места происшествия: отпечатанные и принесенные ему вчера – и стал разглядывать. «А зря наорал я на парня, – вспомнил капитан, как наехал на участкового за то, что тот вытащил их из тепла под ливень. – Совершенно верно он все сделал». Чутье сыскаря подсказывало ему, что дело это будет громким и, возможно, подарит ему очередное звание перед пенсией. Он снял трубку и набрал три цифры.

– Лидочка, приветик, – прозвучало неожиданно ласково из его срубленной топором головы.

Ему ответили, он заулыбался, обнажив желтые зубы. Собеседница его, судя по всему, была особой словоохотливой. С минуту он слушал, кивал и только вставлял:

– Да ты что?.. Не может быть… Надо же…

– Занимать служебный телефон для личных разговоров строго запрещено, – ядовито заметил Купорос и добавил с важным видом: – Мне по двойному убийству звонить должны.

– Ладно, Лида. Потом расскажешь… – поморщился Огурцов. – Тут начальник один звонка ждет. Я что звонил-то: как там с моим паспортом?.. Да-да, моченый с утопленника… Готово? Молодчина! Спасибо… Как-как, говоришь, Горизонт? Ага, спасибо огромное… В обед зайду. Пока.

Капитан откинулся на спинку стула так, что тот чуть не развалился окончательно. Ну, конечно же. Как он мог забыть? Вот ведь, старый осел… Все мозги пропил. Яков Серафимович Горизонт, директор художественного музея. Пропал без вести года три назад. Уголовное дело возбудили, когда его зам обнаружил пропажу самого ценного, что было в экспозиции, – золотого пасхального яйца. Да, лечиться пора… А дело это он недавно видел.

Он поискал на средней полке, достал зеленую папку, открыл. Ну да, вот фотка этого жульмана, вот ксерокопия яйца с какого-то буклета, вот сам буклет. Тогда он объявил Горизонта во всесоюзный розыск, дело же не показалось ему явным глухарем, поэтому он не стал сдавать его в архив и не ошибся… «Эх, глотнуть бы сейчас да покурить…» – капитан поднял взгляд на соседа. Купорос что-то сосредоточенно писал и уходить, похоже, не собирался.

Сыщик снял трубку телефона и снова набрал лабораторию.

– Лидочка, а что с яйцами? Тоже готово? Ну, ты просто золото…

С того конца провода ему стали что-то говорить, а он слушал и удовлетворенно кивал.

– Опять! – как кобра, подняв голову от своих бумаг, зашипел сосед. – Сколько можно просить!

– Я по делу разговариваю, – резко перебил его Огурцов, – с экспертом-криминалистом.

– Ли-идочка, что с моими я-яйцами? – передразнил Купорос. – Я по тройному изнасилованию от нее отпечатки уже две недели жду, а этому все мигом. Может, мне тоже яйца ей свои дать полизать? А, Огурцов?

– Что?!

Это было уже слишком. Лида-криминалист – вдова убитого бандитами Сереги Парфенова, капитанова друга. Недавно появившийся в их отделе Купорос мог, конечно, этого и не знать, но что это меняло? Огурцов необычно резко для своей комплекции выскочил из-за стола, мигом оказался перед наглецом и, поймав за горло, замахнулся огромным кулаком. Тот сжался в испуге, закрыл глазенки. Но удара не последовало. Капитан вовремя одумался. Убивать не стал, а схватился за книжную полку на стене позади обидчика и рывком обрушил ему на голову. Массивные доски, толстые тома различных кодексов, другие книжки, спортивные кубки, каменный бюст Феликса Эдмундовича, прочая дрянь с грохотом увлекли тщедушного Купороса под стол и погребли там под собой.