Визит

ВИЗИТ

Было это летом, дай Бог памяти, году этак в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом. Баку. Апартаменты спартаковского альпиниста Юры Карумидзе, Ежа, набиты до отказа. Друзья собрались на проводы. Сегодня в роли героя дня выступаю я собственной персоной.

Решительно развернув штурвал судьбы, прерываю плавное течение жизни, уезжаю, оставляя в тёплом городе дорогих мне людей и ломая удачно складывающуюся карьеру. Уезжаю…

Ленинград стал городом моей мечты после первого же знакомства. Вздыбленные кони Клодта на Аничковом, чеканный ряд архитектурного каравана вдоль Невского… А Летний Сад? А Нева с впечатанным в сизое небо профилем Петропавловки? А маслянно-бронзовый Исаакий? Уезжаю…

   …………………………………

Комнаты ежовой квартиры в сигаретном дыму, голоса слагаются в невнятный гул, из плена которого вырываются отдельные фразы. На пока ещё свободном столе разлеглась крок-схема Центрального Кавказа. Район альплагеря «Безенги». Нашего привычного места сборов. Над ней склонились мои друзья. Добрые пожелания. Вензели росписей…

А где-то под ногами собравшихся носился юркин сынишка, отыскивая среди мельтешащих брюк папины:

– Ёзик, Ёзик…

Боже, как я был и счастлив и несчастен одновременно.

   ………………………

В Ленинграде я обрёл кров в петродворцовом районе. Черта города, однако же отделённая от Питера целой чередой прогонов пригородной электрички. На улице Коминтерна, ныне ей вернули старое имя – Разводная, красуется особняк. Сталинка.

На втором этаже в квартире тридцать угнездилась не самая скверная коммуналка.

Три семьи. Капитан первого ранга в отставке Фёдор Ефремович Сайданов, в военную пору командовавший соединением подлодок северного флота. Его жена – маленькая, неслышная и шустрая как мышка Виктория Павловна. На правах старожилов они пользовались прилепившейся к кухне бывшей кладовкой.

Странная пара – старая грымза Маша и её моложавый приживальщик Ваня, слесарь с танкоремонтного завода в Красных Зорях…

Эта парочка вечно провоцировала соседей на скандалы, чувствуя себя в грязном потоке перебранки свободно и комфортно.

Всё жизненное пространство общего пользования разделено с миллиметровой точностью:

в общей кухне – три стола, в ванной – три лампочки и три выключателя.

Жлоб Ваня в свободное от работы время где-то втихую выпивал, и Маша громогласно пилила супруга:

– Ни денег, ни х…

Они не стеснялись никого и ничего, легко выставляли напоказ личное, и обеденный машиванин стол притулился в проходе к плите, и супруги, чавкая, трапезничали, попутно привычно переругиваясь, и тяжёлый, как солдатский сапог, мат слетал с привычных уст смачными плевками, и тщетно было призывать дремучих маргиналов к приличиям:

– Она мне говорит колкисти, и я ей говорю колкисти…

   ………………………………

Петергоф. Улица Коминтерна. Дом десять. Квартира тридцать. Мне – два звонка.

Иду к дверям. Открываю.

– Ба-а, Шурка! Каким ветром? Заходи…

Надобно заметить, что Шурка, он же – Александр Алексеевич Воскресенский, был общепризнанным гуру бакинских спартаковских альпинистов. И личным другом многим из незаурядного окружения своего.

Обнимаемся. Из соседней комнаты высовывается любопытная морда.

– Кыш!

Морда проваливается в дверную щель.

– Однако, брат…

В просторной комнате с огромным квадратом окна, выходящего на Татьянин пруд, Шурик, стоя у колченогого стола, раскрывает аэрофлотскую синюю сумку, извлекает из неё пышные связки кинзы, и тотчас по комнате густой волной растекается терпкий аромат, а потом, – с самого дна, – бутылку знаменитого красного азербайджанского вина. О, – "Кямширин"!..

Я срочно намыливаюсь в магазин, оставляя гостя осваиваться.

Возвращаюсь с полной авоськой. Вытаскиваю кильку в томате, батон минской колбасы. И – кирпичик карельского хлеба с тмином. И, ну там – солёные огурчики, квашеная капустка…

Пока я магазинничал, Шурик разложил снедь на газете, развёрнутой поверх потрёпанного ковролина. Он уже успел переодеться с дороги, и теперь щеголяет в футболке и шортах.

Разваливаемся на полу. Бокалы налиты.

– За горы!

Вослед сладкому току теплеет пищевод. Густой аромат кинзы мешается с лёгким духом молодого вина.

Стоп-кадр. Петергоф. апрель одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого. Шурик в гостях у Тимура…

Время за разговорами быстротечно, а назавтра утром у моего гостя поезд, и ещё надо заглянуть по паре адресов в Питере. Одеваемся.

– Момент, Шурик…

Достаю фотографию: ледоруб на фоне далёких заснеженных вершин.

– Подпиши, брат…

И – размашистое: "Хочу, чтобы мой дорогой друг Тёмка был прекрасным альпинистом. По-настоящему знал и любил горы, это замечательное творение природы". И – подпись…

А потом была электричка, и на балтийском вокзале – распивочная. Запаслись парой жетонов.

– Смотри, сейчас пойдем к автоматам с "Гамзой", и нас будут останавливать, – пророчествует мой друг.

Однако, идём… И правда, только что за локти не хватают:

– Мужики, вы чё, там же "сухарь"!…

О, доброе братство выпивох…

Полчаса пути, и вот мы у цели. Типичный доходный дом. По псевдо-мраморной пологой лестнице в яминах от тысяч и тысяч ног поднимаемся на второй этаж.

Дверь пестрит кнопками звонков: два длинных и три коротких – Ивановы…

Звоним. На пороге миловидная женщина. За спиной – длиннющий коридор васильевостровской коммуналки.

– Привет, Света, – тихо говорит Шурик, – сын дома?

Они проходят внутрь, а я, сославшись на дела, сбегаю по лестничному полотну в уличную ни к чему не причастность.

   .................

Утром на Московском вокзале Шурик непривычно молчалив. Подошло время расставания. Мы обнялись…

ПАВИЛЬОН У ПЛАТФОРМЫ

Когда открывается заведение толком не знает никто, но уже ранним утром широкий прилавок обильно залит пивными росплесками и отсверкивает слабыми бликами от щедрот подслеповатого фонаря, а беспокойная очередь густеет невнятно, но плотно.

Осенний рассвет едва брезжит, и смутные лучи раскачивающейся на косоватом столбе одинокой лампочки едва раздвигают густую тень.

Внизу платформы – рукой подать от свай, вознёсших её над рельсами железной дороги – неказистый павильон. У густо отдающих мочой стен шумит толпа. Она кажется монолитной, разве только время от времени от изголовья отваливаются и отползают тени, чтобы, застыв неподалёку, разложить на смятой газете добычу.

На свет божий извлекается заветная бутылка. Крышка сноровисто свинчена, и – буль-буль-буль – водка изливается в пивную пену.

Не теряя времени, ибо поезд уже скоро, – тень приникает к стеклянной кромке, и…

И литр адской смеси поглощается несколькими отработанными годами практики глотками…

Вдали прогудело, и у павильона – паника. Торопливо, иногда не успев подбодрить кружку спиртом, неудачники заглатывают вспененное содержимое.

Ещё гудок. Уже – ближе, и кто-то в спешке бросает у ног порожнюю кружку. Толпа, устремляясь по лестнице на платформу, покидает пивной рай. Вагон набивается потной публикой. Шум. Гам.

   Состав дёрнулся. Проход между скамьями качнуло. Кто-то выматерился:

– Поехали, ёпть, с орехами…

А у затихшей на время платформы одинокая буфетчица, собирая брошенное, грозит кулаком во след увозящему хохот составу.

КУЗЯ, ОДУМАЙСЯ…

В квадраты окон полупустого зала районного суда врывается буйный весенний поток солнечного света, и видно, как в неподвижном воздухе плавают блёстки пылинок. Сегодня – разводный день. На сцене – обыкновенный конторский стол. Самый обыкновенный, разве что застелен чем-то до тошноты красным, и это накладывает на всё округ особенно несимпатичный – бюрократический – флёр. Три стула по ту сторону пока пустуют, и немногочисленная публика чувствует себя вполне привольно.

Перед сценой, у первого рядя кресел с откидными сиденьями, собралась в кучку и вполголоса бубнит компания из трёх перекормленных матрон бальзаковского возраста и одной молодой заплаканной. Наотлёт, я бы сказал – демонстративно наотлёт – малый в помятом пиджаке и пузырями на коленях неглаженных брюк. Под буйным чубом прячется глаз, временами остро простреливающий сквозь неплотный занавес волос.

Мужичок мается ожиданием начала процедуры высвобождения из ненавистного ига. Скорее бы развели, и в киоск, что через дорогу – наискосок.

Откуда-то из-за кулис выходит троица – мужчина в пиджачной паре и две тётки, народные заседательницы, активистки с местной трикотажки. В зале – движение, входящих встречают перестуком сидений.

Судья взмахивает молотком, и воцаряется тишина.

– Заседание объявляется открытым, – проговаривает пиджачная пара, – слушается дело о разводе… Истец, встаньте…

Чубатый вскакивает.

Выясняется, что, пусть не совсем примерный, муж весь изнемог под ненавистным бабским игом, что жена обманула его ожидания, наобещавши до свадьбы всего, и что тёща – форменная ведьма, а молодость на излёте…

Судья переводит взгляд на заплаканную:

– Ответчица, вам есть, что сказать?

Нелюбимая жена неожиданно твёрдым голосом жалуется, что этот, который тут врал, в последнее время пристрастился, дома почти не бывает, и у него где-то на стороне. Кто-то…

На этом месте бедолага с места в карьер припускается рыдать…

– Совсем плохо ведёт себя? Муж-то? – судья строго поглядывает на чубатого.

А тот увлёкся, что-то притягивает сполохи взглядов. На кумаче явно сэкономили, и из зала видно, как у одной из заседательниц задралась юбка и светят розовым панталоны.

– Ответчица, вы согласны на развод?

– Нет! Новые рыдания…

Судья переглядывается с заседательницами. Та, что в розовых панталонах, почесала ногу. И улыбнулась… Вторая как-то заинтересованно посмотрела на кандидата в холостяки…

Объявляется перерыв, главная троица покидает оживляющийся за спинами зал.

И снова: – Встать, суд идёт.

Зачитывается приговор, и чубатый хватается за голову.

– Приходите через месяц. Если не передумаете…

И честная компания заторопилась из зала. Впереди – само упорное намерение добиться таки заветного – раздосадованный, но непоколебимый истец. За ним – рановато приободрившиеся дамы бальзаковского возрасти и одна молодая:

– Кузя, одумайся… Кузя, вернись в семью… Кузя… Кузя…

РЫБА

В славные времена моей недолгой службы в проблемной лаборатории технической теплофизики, прикорнувшей на опогоненном плече ленинградского высшего военно-морского инженерного училища, произошло неприметное для посторонних глаз событие. В лабораторию заглянул наш куратор капитан второго ранга. Увидев меня, подозвал:

– Тимур, нужна характеристика в кадры. Набросай рыбу…

Я вытаращил глаза: – Какую рыбу?

Капитан на пальцах разъяснил, что это такой как бы черновик. Ну, что же, рыбу так рыбу.

Через день я протягиваю исписанный листок. Капитан, не глядя, прячет трафарет в карман кителя… Между тем, рыба получилась не совсем простая:

***

   "Товарищ Байрамов – умеренных нравов.

   Сотрудник научный и младший по рангу,

   Трудиться приучен, и к красному флагу

   Питает почтенье. Товарищей мненье,

   что жадности чужд он,

   и что без сомненья

   в финансовых нуждах

   пойдёт не к врагу он, а в общества кассу…

   Рабочему классу

   отдаст он свой голос

   На выборах общих.

   Не ноет, не ропщет.

   Женат он и холост,

   Детей не имеет.

   Увы, не безгрешен: не пашет, не сеет.

   Он прост. Он не бросок. Не пыль и не глыба.

   А этот набросок – обычная "рыба".

   Начальник Проблемной физических жанров,

   ваш друг неизменно, кап-два Александров…"

   ...................

Назавтра меня вызывает Лев Абрамович Вулис. Иду на ковёр.

В профессорском кабинете кроме хозяина – возбуждённый кавторанг. Бегает из угла в угол.

– Тимур, – обращается ко мне Лев Абрамович, – что это? – и протягивает знакомый листок.

– А, это? Это, Лев Абрамович, рыба…

– Какая ещё рыба? Что вы такое говорите?

Объясняю, что поручил мне написать оную рыбу товарищ капитан второго ранга. И я поузнавал о предмете, и вот это… Возвращаю злосчастную рукопись профессору…

– А вы, Лев Абрамович, никогда рыбу не писали?

– Ладно, идите, работайте…

Ещё через день. Я снова в профессорских апартаментах.

– Тимур, коль скоро отметились в жанре, вот вам моё поручение-наказание. На подходе восьмое марта. За вами – выпуск праздничной стенгазеты…

................

Восьмого дня весеннего месяца марта одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года на стене лаборатории красовался лист ватмана, расписанный персональными поздравлениями. В стихах.

Это чудо-юдо провисело всего один день. А назавтра его не стало. Дознаться, кто слямзил шедевр так и не удалось, но старший научный сотрудник Кузнецов ходил, хитро улыбаясь…

В БУФЕТЕ

Свежие сочни тают во рту. Нежность творога оттеняется пряностью напоённого солнцем изюма. Запиваю сладким кофе с молоком. М-м-м… Класс! Лукулл обедает у Лукулла.

Питер. Вечер. Буфет балтийского вокзала. До электрички – добрых полчаса, и торопиться особенно некуда. Осматриваюсь.

За столом в дальнем углу двое записных алкашей делят дешёвенький «портвешок». Здоровенная буфетчица с шаляпинскими голосовыми связками время от времени повякивает.

Для порядка:

– Эй вы, чем занимаемся?

А у мужиков – срочное дело.

– Чё возишься, ёпть? Наливай шустрее… Да, не шуми ты!

Бутылка легонько позвякивает о край наполняющегося под прикрытием столешницы стакана.

В буфете распивать не разрешается, и стоящая за прилавком регулярно окидывает настороженным взглядом полупустой зал. Но наши герои в относительной безопасности, ибо их угол тонет в полумраке и надзирающей почти не виден.

Стакан между тем налит до краёв. Первый из выпивох отворачивается от прилавка и вливает в себя содержимое, и это видно по запрокинутой голове и выставленному параллельно полу острому углу локтя.

Второй терпеливо ждёт. Ибо стакан – один.

Вот лидер утирает рукавом рот, и по мере проникновения забористого в самые дебри, расплывается в блаженной улыбке. Передача эстафеты, и вновь – синхронное излиянию из одной ёмкости в другую позвякивание о стеклянные края.

Бутылка опустела, и нарушитель буфетных правил не особо таится: утоление – в пути к пересохшему устью, и нет силы, способной преградить дорогу приближающемуся счастию.

Стакан, поблескивая в полумраке зала, – всё ближе. Согласно ему двинулся локоть, оттопыриваясь в правильное – горизонтальное – положение. И … И гримаса отвращения. Судороги желваков, сопровождающие каждый глоток тошнотворного пойла.

Боже, как тернист путь к блаженству!

СЕГОДНЯ НА СЕМИНАР НЕ ИДУ

Институтская поликлиника. Чистенький светлый кабинет. В центре – зубоврачебное кресло. Молодая женщина в белом халате, застёгнутом далеко не на все пуговицы, предлагает присесть.

Из эмалированной посудины, полной блестящих штуковин, извлекаются пыточные железяки с крючками на концах. Господи, как страшно-то…

– На что жалуетесь?

Жалуюсь на острую боль в коренном. Вырвать бы…

– До завтра не потерпеть? Новокаин закончился…

Во непруха… Рвать? Не рвать? Что же мне, переться на семинар?

– Рвите…

– Откройте рот, – соблазнительная истязательница постукивает по больному зубу.

Боль прокатывается через горло и проваливается куда-то вниз.

– Больно?

– А то…

В руке врачихи, откуда ни возьмись, появляются блестящие каминные щипцы – самое то, чего мне никак не хотелось бы осязать у себя во рту… Боковым зрением засекаю странное движение. Мне показалось или барышня в самом деле перекрестилась?

Щипцы между тем сомкнули беспощадные зубцы свои на несчастной частице меня любимого. Разливаясь вспышками боли и издавая отвратительные скрипы под немалым весом мучительницы, больной зуб сопротивляется из последних сил.

– Крак! – и сразу полегчало…

– Сё, узе? – прошепелявил я?

– Беда. Зуб обломился. Наташа!

– Бегу, Ирина Владимировна…

В комнату вплывает медсестра.

– Наташа, помогай,.. – и на свет божий явились молоточек и изящное зубильце.

– Это ещё зачем?!

Наташа между тем уже расковыривала язву в десне, прилаживая инструмент. Старательная Ирина Владимировна взмахнула молотком:

– Не закрывайте глаз!

– Ба-бах!

Господи, помилуй, – я вцепился в пластмассу подлокотников. Что-то щёлкнуло под рукой…

– Не закрывайте глаз! Я должна видеть ваши зрачки, – это она следит, не наступает ли болевой шок… Прелестно, прелестно…

– Бам, бам, бам-барабам!

Во рту смрад, скрип, в глазах – искры. Вот щипцы прихватывают что-то, вытягивают. В плевательнице звякнуло… И тут же снова – бам, бам… Целая вечность кромешной боли.

– Кажется, всё…

Выползаю. Из разомкнувшейся потной ладони на пол выскользнул обломок кресельной рукояти. Докторша дрожащей рукой заполняет справку.

Ура! Сегодня на семинар не иду…

НА ХЛОПКЕ

В сентябре по институту поползли слухи, мол студентов от второго и по четвёртый курсы отрывают от занятий и отправляют на целый месяц в район. На хлопок. Пропадает урожай.

Сведущие, а они всегда начеку, утверждали (почему-то вполголоса), что непотребство сие свалилось на наши головы с самого верха, и рыпаться – себе дороже. Государству позарез нужно белое золото, а колхозы… Ну, сами понимаете… Так что, вплоть до отчисления…

Коллегам-студиоусам, всяким-разным москвичам-ленинградцам было бы не понять, чего эти неженки-южане ноют, ну, отдохнут лишний месяцишко, подышат свежим воздухом.

Понятное дело, ведь осенняя барщина северян на картофельных полях отличается от нашей съедобностью добываемого из-под земли.

Да – сопутствующая грязь, да – холода… Но… Но – вечерний костёр искрящего под ветерком натасканного из ближней рощицы сухостоя, запах печёной свеженькой – только из-под земли – картошечки, да ещё кто-нибудь с гитарой, да пачка "Авроры" по кругу…

А хлопок, ну что – хлопок? Разве что, в кусты сбегать, да набрать в сборщицкий фартук ваты на подушку под голову, да где-то, скрывшись от надзирающего препода в зарослях, предаться тревожному сну… Под внятное бурчанье вечно пустого желудка…

Почему пустого? Да потому, что колхоз на обеды не расщедрился, а сельмаг разнообразием, кроме заморской баклажанной да хлеба на полках, не баловал, да и много ли на степушку наберёшь?

Эти соображения, да неотвязность судьбы основательно тревожили, пока сентябрь не перерос свой срок, и однажды… Однажды нас собрали в актовом зале института, и объявили, что послезавтра… И что не вздумал бы кто, самый прыткий, взять больничный… Словом, едем…

В день-Х разношерстная толпа собралась у входа в гулкий пустой институт.

Неторопливо сгустились сумерки, и под прикрытием их полога свершился спонтанный налёт на винный отдел соседнего продмага, и, бьюсь об заклад, план продажи, нет – встречный план продажи спиртного таки был коллективом работников советской торговли перевыполнен. И, разумеется, посвящён чему-то очередному.

Между тем возбуждённые студенты заполнили алкогольными выхлопами коридоры альма-матер, и активно перемещались между засыпающими аудиториями, мешая праведникам наслаждаться ранними снами. Старый пристойный Храм Науки покряхтывал, прислушиваясь к веселью юных питомцев:

Гаудэа'мус и'гитур,

Ю'вэнэс дум су'мус!1

"Давайте же радоваться, пока мы молоды…"

А потом, как и положено, наступило утро, и утомлённое ночными бесчинствами поголовье расторопные преподаватели кое-как пересчитали, сбили в гурты, и повели на вокзал.

В вагонах, расположившись на безматрасных полках, неопытные пьянчужки приткнули раскалывающиеся головы на скатанные в рулоны ватники. Поезд тронулся, и в соседнем с нашим купе довольно слаженный дуэт затеял на мотив "Вечернего звона" да под гитарный развязный аккомпанемент торжественную кантату "Ибиомать, бум, бум"…

Мы – в геокчайском районе, столице сладчайших на свете гранатов и неубранных хлопковых полей. Разместили успевший опохмелиться и вполне приободрившийся сельхоз-десант… Где? Разумеется, в сельской школе. Где же ещё?

Классы освободили от парт, выставленных в коридоре вдоль стен, на полу разложили набитые сеном матрасы, прикрытые байковыми одеялами…

Лежим. Лепота.

Утром разбудил стук в двери. Одна из створок, поддаваясь тактам , медленно приоткрылась, и те, кому удалось подсмотреть сценку из школьной жизни советского села, клялись, что видели детскую голову в охвате учительской пятерни. Голова ритмично стучала о двери под клёкот назидательного баритона.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.