Цитата
Иван БУНИН
***
Ветер осенний в лесах подымается,
Шумно по чащам идёт,
Мёртвые листья срывает и весело
В бешеной пляске несёт.
Только замрёт, припадёт и послушает,
Снова взмахнёт, а за ним
Лес загудит, затрепещет – и сыплются
Листья дождём золотым.
Веет зимою, морозными вьюгами,
Тучи плывут в небесах…
Пусть же погибнет всё мёртвое, слабое
И возвратится во прах!
Зимние вьюги – предтечи весенние,
Зимние вьюги должны
Похоронить под снегами холодными
Мёртвых к приходу весны.
В тёмную осень земля укрывается
Жёлтой листвой, а под ней
Дремлет побегов и трав прозябание,
Сок животворных корней.
Жизнь зарождается в мраке таинственном.
Радость и гибель ея
Служат нетленному и неизменному —
Вечной красе Бытия!
1888-1895
Художественное слово: поэзия
Николай РОДИОНОВ. Ветру, солнцу и ливню
ИСКАЖЕНИЯ ВИДА
Почему-то вокруг вижу вовсе не то,
Что хотел бы и должен бы видеть,
Подгоняемый тщательно телекнутом
И не склонный при этом к обиде.
Торжествую, уставившись в телеэкран:
Жизнь в России кипит, жизнь прекрасна!
А вокруг, а во мне – на изъяне изъян,
Бледный вид мой бедой подпоясан.
Можно сколько угодно смотреть в небеса,
Наслаждаться божественной славой,
Но пока не почувствую всё это сам,
Буду слыть единицей отсталой.
Искажается мир в утомлённых глазах,
Мне действительность кажется мрачной
И сейчас, и при пристальном взгляде назад —
Всюду вижу не то, всё – иначе.
Наверху – праздник жизни, а возле меня
Вся насквозь пропылённая бедность.
Искажают наш мир и потоки вранья,
И широкая алчная бездна.
ПАМЯТЬ О РЫБАЛКЕ
Неужели когда-нибудь выйду из дома легко
И с улыбкой пройдусь по озёрному берегу так же,
Как ходил год назад в час, когда меня в детство влекло
Из обыденной жизни, тоски этой многоэтажной.
Берег озера, детство, сияние летнего дня.
Поплавок из обычной огромной бутылочной пробки,
И поэтому даже поклёвка почти не видна,
Но таскаю ершей и бросаю на дно старой лодки.
Съест Бобося – наш чёрный пушистый породистый кот,
Наигравшись с колючими прыткими злыми ершами.
Щуку трудно поймать на крючок, без блесны не берёт,
А к блесне нужен спиннинг. Мы проще задачку решали.
Мы с соседом на лодке с сачком и большой острогой
Заплывали в залив, там, среди островков камышовых,
Рыбу стуком пугали, она – носом в ил раз, другой,
Газ метался у лодки, а мы были к ловле готовы.
Каждый раз я, сачком глубоко зачерпнув этот газ,
Доставал из воды или окуня, или же щуку.
Сколько радости было в такие минуты у нас!
И спасибо соседу за лодку, сачок и науку.
Рыбный день обеспечен, уловом довольны вполне
Мама, брат и сестра, и, конечно, мурлыка Бобося.
А теперь вот больному из дома не выбраться мне.
Впрочем, что мне там делать, давно я рыбалку забросил.
***
Ефлатов позвонил.
Он предлагает книги:
Выбрасывает чья-то там вдова,
Как будто на её плечах висят вериги,
А книги муж буквально добывал.
Он был, сказали мне, начальником немалым,
Собранья сочинений собирал,
Которые потом в шкафу его дремали
И составляли зримый капитал.
И всякий, заходя в его апартаменты,
В то время, восклицая, утверждал:
Такого не встречал ещё ассортимента,
А главное – тут все тома вождя!
Ну разве понесёшь такое на помойку?!
Нетронутые корочки блестят,
Но если ей от них нет никакого толку,
Зачем же превращать квартиру в склад?
Вот если бы продать! Но кто их нынче купит?
Смартфоны и компьютеры у всех!
Надеется вдова: вокруг немало глупых,
Окончивших журфак или физтех.
ДЛЯ ЧЕГО ЭТО ВСЁ
Вечность мне не страшна, бесконечность меня не тревожит,
А тревожит наш мир, что всегда угрожает войной.
Для чего я живу, каждый день вылезая из кожи,
Для чего этот свет, звёзды эти горят надо мной?
Для чего это всё: дети, внуки, стихи и рассказы,
Если завтра война, если всё моментально сгорит?
Что сильнее? – соблазны иль всё ж человеческий разум?
Где же Бог и откуда Он смотрит? – снаружи или изнутри?
Наказанье моё это всё: и дела, и поступки,
Всё, что нынче имею, о чём размышляю всегда —
Сам в себе, и стихи, и рассказы, и дети, и внуки,
Потому что война от меня не оставит следа.
Потому что есть деньги и власть, неуёмная жажда
Всё присвоить себе, всех на свете себе подчинить,
Убирая строптивых, скупая повсюду продажных,
Надвигаясь на мир наподобие чёрной чумы.
Астероид летит – долететь до Земли не успеет,
И Земля долететь не успеет до Чёрной дыры —
Люди сами себя, этот мир уничтожат скорее
И не вспомнят, кто им и зачем этот мир подарил.
Хрупок мир, грозен мир, человеческий разум невнятен —
Невозможно понять, что нас ждёт впереди и зачем.
От всего мы зависим, не только от солнечных пятен
И безмозглых вождей, но и всех бытовых мелочей.
Утомителен мир, нам понять эту жизнь невозможно.
И поэтому с ней расставаться довольно легко
После долгих мытарств ради целей заведомо ложных,
На которые прошлое наше и нас, и детей обрекло.
НАДОЕЛО
Жить в духовном мире хорошо,
Если тело не терзают боли.
Я бы навсегда туда ушёл —
В мысленно-душевное раздолье.
Навсегда от боли в голове,
От несносной боли в пояснице,
Жил бы не внутри себя, а вне,
В тело не желая возвратиться.
Да и так уже я вне себя
Из-за тела дряхлого такого,
Я бы приравнял его к цепям,
Каторжным мучительным оковам.
Не пора ли сбросить их, отдать
Богу здесь измученную душу?
И забыть значенье горьких дат,
Неотступно вслед за мной идущих.
Надоело! Чувствую, устал
От всего, что раньше было мило.
Видимо, распятие Христа
И меня сегодня надломило.
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
Появленье твоё, приближенье твоё – боль моя.
Пусть и сладкая, как говорят про неё, всё же боль.
Опускаю глаза, прячу взгляд, от тебя боль тая,
Оставаясь незримо для всех и тебя всё ж с тобой.
Ты прости эти чувства шальные мои, ты прости,
Что тайком от тебя постоянно мой преданный взгляд
За тобой, по тебе, потеряв осторожность и стыд,
Беспокойно скользит, разжигая во мне боль и глад.
Нет, не пошлый какой-то там глад – глад любви.
Той любви, о которой беспомощно только мечтал,
И которой меня облик ангельский твой отравил,
И которая в сердце впивается, будто металл.
Ты прости и не думай об этих стихах, обо мне.
Ну подумаешь, в сердце какая-то странная боль!
Ну подумаешь, с каждою встречей больней и больней!
Каждый так безответную чувствует в сердце любовь.
Может быть, может быть, спорить я не могу, не хочу.
Не до этого мне – ты навстречу и… мимо идёшь.
Сколько радости сразу во мне, сколько радужных чувств!
И не боль ощущаю сегодня, а мелкую дрожь.
Ах, какая ты стройная, плавная, чувственная.
В детстве-юности я вот такими богинь представлял.
Дрожь во мне – будто вместо апреля ворвался ноябрь
В окна библиотеки, в читальный мучительный зал.
***
Там, за сумраком звёзд,
На небесном краю
Новый отрок подрос,
Не привыкший к вранью.
Привыкать ни к чему
В свете звёздных лучей.
Можно всё зачеркнуть,
Ну а врать-то зачем?
Мы боимся всего,
Мы стесняемся всех.
Всё, что было со мной,
Говорят, тяжкий грех.
Говорю «говорят»
И о том говорю,
Что все звёзды сгорят
До единой к утру.
И сгорели они,
Как и мы, от стыда,
И пропали огни,
Что летели сюда.
И кто врать не привык,
Кто открыт нам и прост,
К нам, стыдливым, проник
И горит вместо звёзд.
И грешит от души,
И не прячется в тень.
А иначе, скажи,
Он зачем прилетел?
ЭТО ДОЛЯ МОЯ
Это доля моя – заточенье моё в поднебесье,
Где уже ни друзей, ни подруг, ни друзей, ни подруг больше нет.
Иногда прозвучит из далёкого прошлого песня,
Утомлённое сердце слегка всколыхнётся в ответ.
И опять тишина, и опять тусклый свет из окна – из-за тучи тяжёлой,
Как судьбина моя, и она тяжелей с каждым днём.
Ощущаю себя, как раздавленный шинами жёлудь —
Ни на что не пригодный, не смытый с дороги дождём.
Он когда-то в зелёной листве созревал, любовался
Окружающим миром, пусть даже не миром – мирком.
И под ветром качался хмельной и, кружась в ритме вальса,
Всё мечтал о любви, был с которой ещё незнаком.
Он мечтал быть свободным, стать деревом сильным и крепким,
Он мечтал… но понять, что же ждёт впереди, он не мог.
Рвался вдаль улететь, как тогда полагал он, из клетки,
Проводив солнце, снова с тоскою глядел на восток.
Дни по пальцам считал, но, как время прошло, не заметил,
Оторвался от ветки, упал на желанный асфальт…
И, раздавленный, в тусклом осеннем купается свете,
И его никому – желудей нынче много – не жаль.
***
Тёплых дней череда,
Солнце, ливни и грозы.
Ну а я – как чудак,
Как больной под наркозом.
Не стремлюсь этим всем
Пропитаться, как губка,
Прячусь в сумраке стен,
Зная, как это глупо.
Зная, что впереди
Ждут снега и морозы.
И по снегу – следы
Дробной азбукой Морзе.
Буду бредить опять
Провороненным летом.
Надо жить, а не спать,
Подниматься с рассветом!
И навстречу идти
Ветру, солнцу и ливню,
Быть с природой на «ты»,
Быть таким же наивным.
Верить в силу добра,
В силу правды Мазая,
В то, что с детства вобрал
В сердце, сказки читая.
Андрей ДМИТРИЕВ. По тропам приёмных отцов
***
Я маленький —
я не умею плавать,
читать, писать,
кататься на коньках
и на велосипеде,
компьютер для меня ещё загадка,
хотя надежды нет,
что лишь пока.
Я не умею
выбирать друзей,
летать подобно птицам,
верить людям,
так строить из песка,
чтоб на века,
иголку находить в стогу
без помощи магнита
и электронных чудо-агрегатов,
шить из крапивы
модные рубашки,
варить для ресторанов
суп из топора…
Я маленький —
мне не дано ещё
спасать миры
и строить бизнес-планы,
большую зашибать деньгу —
да и копейки не поднять ещё, пожалуй,
с тропинки пыльной,
не дано познать
судьбу вразрез,
стезю – в анфас и в профиль,
природу – даже незатейливых вещей,
как тёртую науку соответствий…
Я маленький —
и Гоголя шинель
так скроена по мне,
что сердцу тесно
и хочется стать серым воробьём
среди сплетений проводов
и чёрных веток.
Я не умею
быть на высоте —
смотреть оттуда правоверными очами,
в которых центр тяжести – прицел.
Я маленький —
я меньше муравья
на пальцах,
что срывают землянику
с зелёных стеблей.
Вырасту ль,
смогу ль
сравняться с кем-нибудь,
поднявшимся до роста
взирающего сверху человека?
Взросление души —
игра теней,
и в каждом случае —
попытка доказать
себе же самому,
что детство —
это робкий опыт
уже освоенного реализма,
но со двора зовут,
и снова ждёшь,
что на десерт получишь
дольку сказки…
***
Падали с неба
и падали в небо.
Ели землю в отсутствии хлеба.
Тянули зубами узлы своих грубых швов,
чтобы не разошлось
и не выдохлась жизнь,
а уж в руках озверевших – снова ножи.
Кровь поднимала знамёна,
пытаясь быть выше этого мора,
этого бесконечно ора,
этого чёрного коридора,
этого треснутого фарфора,
этого смертного приговора,
этого морока…
Наглотались огня —
пошло горлом,
но взнуздали коня
с диким норовом
в высоком бурьяне, над которым – вороны,
во все четыре клятые стороны —
так, что думалось, нет просвета
в месиве этом.
А всё ж – вверх ракета,
и на брюхе под проволокой
за шкирку волоком
самих же себя
за границу вечного сна
по острой кромке серпа.
Выдернули себя из лап —
хоть и был тот захват неслаб.
В тела ткань завернули нехитрый скарб —
и домой, а дома – вишнёвый сад
зацвёл, в это чудо стараясь поверить сам.
***
Все мы жили рядом с ней и не поняли,
что есть она тот самый праведник,
без которого, по пословице,
не стоит село. Ни город.
Ни вся земля наша…
Александр Солженицын
Матрёнин двор —
древесный ор.
Под обоями – мыши
серостью дышат
и обдают шуршащей волной
каждый дюйм между стеной
и слоем бумаги.
Фикусы, а не маки —
не те цветы, что цветут,
а те, что скрашивают уют.
Колченогая кошка —
будто хромое прошлое.
В сарае – коза,
а в уголке – образа…
Матрёнин двор
опоясывает забор.
Да позарится ль вор?
Пусты лари —
лишь моль там лови.
Прохудилась крыша —
теперь сквозь прорехи слышно,
как движется небо,
когда подгоняют требы
и порывистый ветер.
Небо стоном скрипучих петель
провожает калитка,
небрежно прикрытая.
Здесь – сама простота,
хоть и с ней не дожить до ста.
Надломлен хребет
от ноши да бед.
Натружены руки,
но не качать на них внуков.
Под подкладку пальто на похороны
зашит скопленный ворох.
А помрёт – так растащат по доскам
весь этот бабий остров,
и останутся только в выси морозной
дрожащие звёзды…
Поезд прошёл переезд —
перепутье оглохших мест.
Вот здесь бы поставить крест.
***
В колонном зале —
колонны с глазами,
а здесь – пыль да туман —
фантомы ума,
тени сердца.
Шкаф с треснувшей дверцей
поскрипывает о былом,
за дверцей – Брюсов и Блок
в растрёпанных переплётах,
сувениры из мест в трёх часах лёта,
фотокарточки бабушек-дедушек,
открытки, бережно
перетянутые тесьмой
и чьё-то на восемь страничек письмо…
В колонном зале —
колонны кожаных комиссаров,
а здесь – люпин да полынь —
сквозь которые летом плыть.
Видишь берег —
тут всем по вере.
Веришь в парус —
выйдешь на палубу,
веришь в космос —
откроешь далёкие звёзды,
веришь в любовь —
уткнёшься в окошко лбом,
почувствуешь холод стекла,
но за стеклом поймаешь: стрела
с ангельским оперением
пущена сквозь извечные тернии…
В колонном зале —
колонисты с остриженными волосами,
а здесь – птичка на ветке
поёт о том, что так редко
случается счастье,
а отстрел пернатых – напротив, часто.
Пройдёшься по тихому парку —
собака несёт хозяину палку,
чтобы снова метнуться за ней,
звоном сыплется смех детей
через сито кустов,
деревья, которым лет сто,
предстают великанами,
но им не выбраться из капкана
грешной земли,
влюблённые считают шаги до новой зимы,
разбившись на пары —
глядь, а ты уже вышел из парка…
Рычит грузовик,
ведь его визави —
светофор
зелёным басом буркнул «мотор!».
Двинулась автотрасса
из металла и лёгкой пластмассы
в сторону завтра,
которому тесно в пространствах колонного зала.
***
Станешь чернозёмом,
из которого лучи пшеницы
возвратятся к солнцу
сквозь бездонное небо,
или обычным суглинком
с робким светом осоки,
пробивающимся изнутри
тихого грунта…
А пока – камень среди камней
в погремушке города.
Потрясает ею малыш,
а выходит только невнятный шум,
но это так весело,
когда ты всего лишь бойкий шалун,
ничего не знающий о тонкостях мира
и не думающий взрослеть…
Все эти мысли —
ворохом по карманам.
Рук в них, увы, не согреть,
но мнишь будто что-то несёшь.
Станешь, не станешь —
тоже мне прятки
в дедушкином чулане…
Пробовать горлом воздух —
тот, что здесь и сейчас,
радоваться возможности
прикидывать расстояние
до конечной точки маршрута,
считая, мол, это дело на целую жизнь —
дескать, вот и билет на проезд…
Чернозём – распахан,
суглинок – разрыт,
город – разбужен.
Здравствуй, малыш —
в эту игру
можно было б играть вечно,
если б не тонкости мира…
***
М.б., ты и рисуешь что-то серьёзное, но не сейчас, увы.
Решётка и за нею – львы.
Алексей Парщиков
Железо —
крест-накрест – железо.
Детский взор боится порезов,
но за прутьями резво
рвёт ткани хищник —
с виду нездешний, лишний
в фауне местной неброской,
а всё ж – кошка.
Мышцы и сухожилия…
Без экзотики жили мы,
серые робы шили,
но взглянули бы шире —
увидели, как жертвенная антилопа
пересекает прыжком Европу,
находит резонным
пыль поднять в какой-нибудь Аризоне,
исчезает в сплетениях Азии
и в африканском многообразии
форм и цветов —
по тропам приёмных отцов.
Это пища ума и сердца
завела однажды в Освенцим,
но и колымским лагерным заусенцам
не притупиться в данной сентенции…
Кузьмич —
сторож зверинца,
как разбуженный сыч —
сторожевая птица —
чернеет в крике «угу-угу»,
и папироска, переваливаясь через губу,
догорает – словно фитиль,
но и без бомбы всё это пора в утиль —
если б не дивные звери в углу…
Решётка,
за нею – львы.
Мы верим потусторонним шорохам,
смотрим на солнце сквозь льды,
и, выхватив главное – свет —
говорим о какой-то любви,
чей нервный когтистый след
тянется уйму лет —
настоянный на крови…
***
Здравствуй, мама!
Жизнь – как телеграмма:
зпт, зпт, тчк.
Посмотришь в окно с утречка —
хрустит бумага в пальцах жухлых,
тянутся чёрные строки, но – ух как! —
хочется между строк
прочесть и иной итог —
увидеть обычное чудо —
не то, что в треугольнике прячут Бермуды,
не то, что срежиссировал фокусник,
и даже не ворованный воздух,
втянутый бронхами особого свойства,
а просто —
блистательный мир,
где среди всех его язв и дыр
есть вечно открытая дверца
для живущего нараспашку сердца…
Здравствуй, мама!
Сколько ни мыла ты раму —
льнут к ней пыль да зола,
и разводы на стёклах, знать,
останутся признаком несовершенства.
Впрочем, солнце по кругу шествует —
работает механизм —
несмотря на лязг, а порою на визг —
даёт нам силы свои центробежные.
Солнце – хлеб, испекли – не режьте его,
при этом не обнеся никого
за общим столом и молоко
подливая в белые кружки.
Вроде теплей. Помню: вчера была стужа —
сегодня вон как
буйна листва, и пичуга щебечет звонко…
Здравствуй, мама!
Да, я всегда был упрямым —
у меня и волос такой —
не пригладишь рукой…
Но повод упрямства – любовь,
любовь к тому, что до треска лбов
старается стать осмысленным,
любовь к цветению против шерсти – с риском
осыпаться в пух и прах,
любовь к пространствам, в которых – ах! —
можно кануть и выплыть
зеркальным карпом, а это уже есть выбор.
Любовь, любовь, любовь…
Мама, хочется обратиться вновь —
услышать твой голос,
почувствовать крови зов,
пока это счастье не раскололось,
переместившись в сон…
***
Добывать бы молибден,
молить бы весь день
и ночь на плите
бетонной – не под оливой, а где
шуршит полиэтилен
и явственна полутень,
мол, не быть бы беде.
Может, долетали б молитвы те —
да только мало детей
от чувственных матерей
в подкожной глухой темноте…
Размалывать бы зерно
в муку – хоть и долог зевок
пекаря, в узелок
завязавшего подспудное зло,
а добро обменявшего на серебро.
Везти бы в город через село,
пусть по-прежнему ставит бес на «зеро»,
вращая спущенное колесо —
но к осени по нам же звенел колосок.
Считать бы птиц,
сбиваясь на тысяче без таблиц
и калькулятора, что быстр
в товарно-денежной публицистике,
впрочем – смысл
учёта такого рода – не только лист
с арифметикой, но и мыслительный твист,
подхваченный из-за кулис.
Считаешь птиц —
измеряешь ими объёмы призм…
Гнуть бы гвозди,
гнуть линию жизни, хватая воздух
ртом, виноградные гроздья
обкрадывавший так просто —
как целуют украдкой – в момент оскароносной
картины, гладя девичьи волосы
на заднем ряду и косо
смотря на соседей, что будто бы птицы просо
клюют попкорн, пока на экране – звёзды…
Идти бы во ржи,
дивясь, что следы свежи,
угадав себя, словно шифр,
по агентурным сведениям, оставаясь большим,
а по памяти детства – маленьким, но живым.
Александр ДИВЕЕВ. Звёздные колокольчики
ЗВЕЗДА АНТАРЕС
Когда, случалось, тело и душа
По жизни неприкаянно скитались —
Из бездны тишины, чуть-чуть дрожа,
Смотрела на меня звезда Антарес.
И ощущалось с юных лет душой,
Звезды холодным светом опалённой,
Что я рождён под странною звездой
Далёкого созвездья Скорпиона.
Давно покинул звёздный я порог…
Случалось, шёл по жизни, спотыкаясь.
А было – брёл и вовсе без дорог,
Любя-страдая, ненавидя-каясь!
Не упрекну Антарес никогда.
И, глядя ввысь, шепчу я в час бессонный:
«Благодарю, заветная звезда,
За доброту и нрав твой непреклонный».
Когда в последний раз я упаду,
Уставясь в синий купол небосклона,
В моих глазах увидите звезду
Далёкого созвездья Скорпиона.
И, разрезая темь и синеву,
На блеск светил сапфировых не зарясь,
Я в мареве межзвёздном уплыву
К звезде с прекрасным именем Антарес…
НА РОДИНЕ
Туманы белы над тихой Русью.
Где жизнь кипела, там – захолустье.
Без песен поле, печален аист.
Избушек боле, чем их хозяев.
И, отовсюду прошит ветрами,
Грустит над прудом мой домик мамин.
Никем не встречен – все на погосте.
А я, сердечный, опять к ним в гости.
И не «палёной» в стакан налью я —
Брал по талонам, сберёг родную.
И пью за маму, за друга Женьку
И жизни драму – за деревеньку.
И – «…хали-гали…», «лечу к голубке» —
То ль к дому Вали, а может, Любки?
Поэт, заблудший в прогорклой жизни,
Иль лет минувших усталый призрак?
А кто-то рядом с косой знакомой.
«Эй! Как тебя там? Меня б до дому…»
СТАРЫЙ ДОМ
Всё тебе непривычно кругом.
Осмотрись. Улыбнись. Не спеши.
Ты вошла осторожно в мой дом,
Старый дом одинокой души.
Ставни окон, как веки, открой.
Здесь не смерть – летаргический сон.
Здесь давно не живёт домовой,
Как и я – всё скитается он.
Серых дум облака разгони.
Ты поплачешь потом, а пока
Паутину повсюду смахни
Бедным веником из полынка.
Окна тёплой водою умой.
Приберись. Отдохни. И, как знать,
Может быть, не случайно в трюмо
Голубую увидишь тетрадь.
И на росной забытой заре,
После светлых бессонных часов,
Как в Дивеевском монастыре,
Окунись в мой источник стихов.
Ранним утром, халатик надев,
Ты сойди потихоньку с крыльца
И послушай щемящий напев,
Развесёлого раньше, скворца.
Этой грустью прошита вся Русь.
Не пугай ты его, не тревожь, —
Я сюда никогда не вернусь,
Да и ты – погостишь и уйдёшь…
ЗВЁЗДНЫЕ КОЛОКОЛЬЧИКИ
Если думы и грусть снова бренный покой мой нарушат,
Стану слушать в ночи, позабыв про усталость и сон,
Как в небесной тиши колокольчики звёздные – души —
Разливают окрест свой хрустальный таинственный звон.
Он струится с небес, звон нисходит от звёзд синеоких.
А его волшебства… ну, не много ли мне одному?!
И в колени свои я в раздумьях уткнусь, одинокий:
«Что случилось со мной? Почему ж я один? Почему?»
А в ответ огоньки тихо гаснут в полночных окошках
И сизифова грусть снова мается с камнем в груди…
Неужель заросли муравой к Вечной Жизни дорожки,
Поезд жизни земной всё стоит на запасном пути?
Я невольно очнусь. Тишина – как на старом погосте.
Вот и время пришло закрывать Храм в предутренний час…
Может быть, звон пришёл к нам в печали из Вечности в гости,
А возможно, звонят колокольчики просто по нас.
Станут звёзды вокруг потихонечку блёкнуть и падать.
Колокольчиков звон… Он Божественной лире сродни…
Переполнит к утру души звёздные светлая радость:
Как же! – вспомнили их, если в окнах проснулись огни…
ТРЕВОЖИТСЯ СЕРДЦЕ
Я блуждаю в тоске, как в лесу,
Ни тропинок не видно, ни неба.
Держат ветви, как зонтик, листву…
Я в дремучем таком ещё не был.
И тревожится сердце слегка:
Вдруг в лесу набреду на избушку,
На крыльцо выйдет дочь лесника,
Да проводит меня до опушки.
И забуду тебя я…
ЗВЁЗДНЫЙ БУКЕТ
Это имя добром поминал я всегда
В день веселья и в грустный свой час…
Нашей встречи с тобой полыхнула звезда, —
Вот и вспомнил, Радетель, о нас!
В тихий вечер у звёзд голубых на виду
Растревожат покой соловьи…
Я тебе подарил бы, как прежде, звезду,
Только звёзды теперь не мои.
И с тобою такой я почти не знаком.
Вновь взволнуешь? Наверно, уж нет.
А ромашки тебе я нарвал с полынком —
Это, видно, мой звёздный букет.
Он к твоей прикасается робко груди,
Как и я прижимался не раз.
Не грусти: будем вместе на Вечном Пути,
Только Жизнь эта станет без нас.
Скоро снова зажжётся разлуки заря —
Растворяются звёзды, как дым.
И, за позднюю встречу друг друга коря,
«Слава Богу!» – Ему говорим.
В тихий вечер у звёзд голубых на виду
Растревожат покой соловьи…
Я тебе подарил бы, как прежде, звезду,
Только звёзды теперь не мои.
ХРУСТАЛЬНЫЙ АВГУСТ
Не ругай меня, что снова я пою о звёздах синих, —
Без меня им, может, грустно в бесконечных небесах.
Время катится беспечно, но зачем-то я и ныне
Имена их повторяю наяву и в лучших снах:
«Вега, жёлтая Капелла, белый Сириус, Антарес,
Как рябина – Бетельгейзе и Полярная звезда…»
За плечами годы шепчут: «Отлюбилось, отмечталось…»
Звёзды ясные мигают: «Утечёт всё, как вода…»
Ты прости меня, что реже о тебе я вспоминаю —
Прежних чувств не растревожат ни жалейка, ни свирель…
А вокруг хрустальный август, и, в безмолвии сгорая,
Рыжей осени в угоду льётся звёздная капель.
Если чёрной лунной ночью затрепещется сердечко,
Сон увидишь ты прекрасный – не смотри его, проснись,
Выйди из дому тихонько, прислонись к берёзе-свечке
И на звёзды голубые, улыбнувшись, помолись.
В срок печальный кану в вечность, в бренной жизни намытарясь,
Веря в то, что надо мною будут ластиться всегда
Вега, жёлтая Капелла, белый Сириус, Антарес,
Как рябина – Бетельгейзе и Полярная звезда…
ХРАМ ОСЕНИ
В светлый Храм – таинственную Осень —
Я вхожу в берёзовом бреду.
Падают, качаясь, листья оземь,
В изумленье я по ним иду.
На щеках дождинки или слёзы,
И душа смятением полна.
Робко обнажаются берёзы,
Оглушает сердце тишина.
Золотятся солнышком немножко
Призрачного Храма купола…
Как нежна берёзка у окошка!
На погосте – как она светла!
Дальних голосов беспечный лепет,
Паутинок в просини полёт.
Бугорок с берёзкой, словно лебедь,
В вечность синеокую плывёт…