- -
- 100%
- +
Почему? Почему именно она? Почему теперь? Почему он не успел защитить? В груди стоял комок, сдавливающий каждое дыхание. Его руки дрожали, но держали её крепко, словно сам ритм её сердца мог вернуться через его пальцы.
Всплывали воспоминания: смех, взгляд, её лёгкая насмешка, моменты, когда она позволяла себе быть слабой рядом с ним. Он вспомнил, как впервые увидел её, как впервые услышал её смех – и теперь всё это казалось ему болезненной иллюзией.
Слёзы горели в глазах, и впервые за долгое время он позволил себе быть просто человеком, а не холодным, непробиваемым Далласом. Он шептал её имя, отчаянно, будто звук мог вернуть её.
– Люда… Люда… проснись…
Но тишина отвечала ему. И чем дольше он её держал, тем сильнее понимал: её больше нет. Внезапно, с болью, пришло осознание того, что теперь всё, что он чувствовал к ней, останется невысказанным, не проявленным, как пожар, который сгорел до того, как успел согреть.
Гнев вспыхнул в нём – не на мир, не на людей, а на судьбу, на случайность, на несправедливость. Каждая секунда казалась издевательством, каждый звук улицы – упрёком. И всё же, среди боли, появилась странная ясность: он не позволит, чтобы смерть Люды была напрасной. Она заслуживала, чтобы он жил, чтобы её память осталась в действии, в поступках, а не в молчаливом страдании.
Он сжал её руки, закрыл глаза и позволил себе минуту. Минуту, чтобы горечь, любовь, сожаление и страх растворились в его внутреннем хаосе. Минуту, чтобы ощутить утрату полностью.
Когда он открыл глаза, мир вокруг был другим. Даллас понял, что теперь каждый шаг, каждое решение будут окрашены этой потерей. Любовь и боль слились в странную силу – тихую, но несломленную. Он вздохнул, стиснув зубы, и впервые за долгое время позволил себе почувствовать, что он не просто боец, не просто лидер – он человек, который потерял ту, кто значила для него всё.
И с этим новым грузом боли он поднялся, вытирая слёзы, и уже не мог думать о расследовании как раньше. Теперь оно было личным. Теперь за каждым следом, каждым шагом он искал не просто виновных, а правду, которая могла бы хоть немного заглушить пустоту, оставшуюся от Люды.
Но Далас не мог остановиться. Он превратил горечь в цель. Больничный коридор пах лекарствами и мёртвым воздухом. Далас сидел на металлической скамейке, сжав кулаки до белых костяшек. На ладонях – следы крови Люды. Холодной, застывшей.
– Простите, мы сделали всё, что могли… – тихо сказал врач, поправляя маску.
Далас не ответил. Только кивнул. В груди гул – будто сердце стучит не от жизни, а от ярости. Он встал, натянул капюшон и вышел из больницы. На улице уже рассветало.
Он вернулся на место стрельбы. Двор за клубом был пуст, но на асфальте остались следы шин, кровь, осколки бутылок. Пахло гарью. Он прошёлся по периметру, осмотрел стену – пули оставили вмятины в кирпиче. Тихо подошёл охранник клуба, уставший, в помятой форме.
– Эй, парень, тут тебе нечего делать, – буркнул он.
– Я тут был вчера, – ответил Далас. – Девушка погибла. Я просто хочу понять, кто это сделал.
Охранник помолчал. Потом выдохнул:
– Я слышал, как кто-то снаружи шумел перед нападением. Трое. На «Тойоте Камри», серого цвета. Номера – частично запомнил: …38 KG. Остальное не успел.
Далас достал из кармана блокнот.
– Камри, серый, тройка человек, …38 KG. Спасибо.
Он посмотрел на него внимательно:
– Ты знал, кто они?
– Нет. Но один говорил по телефону, вроде бы: “Шайтанчик сказал – быстро и чисто”. Я подумал, шутка.
Имя ударило в виски, как выстрел. Шайтанчик. Он слышал о нём – мелкий авторитет с южной окраины, держал автомойку, но за ней прятался целый теневой бизнес: долги, выбивания, схемы. Через два дня Далас уже стоял у автомойки на окраине. Гул воды, запах бензина и дешёвого табака.
Парень в татуировках мыл чёрную «Приору». Далас подошёл:
– Где Шайтанчик?
– А ты кто такой? – лениво ответил тот, не поднимая головы.
Далас наклонился ближе:
– Тот, кто ищет убийц Люды.
Парень напрягся, выпрямился.
– Не знаю никакой Люды.
Далас достал из кармана фотографию – они с Людой, улыбающиеся в кафе.
– Посмотри внимательнее.
Тот отвёл взгляд.
– Ладно… Слышал, что кто-то из людей Шайтанчика недавно “ездил на дело”. Возвращались поздно ночью, один был с порезом на руке. Машина – серый Камри, с вмятиной на левом крыле. Они её перегнали на старый склад у железной дороги.
– Где склад?
– За вокзалом, там, где рельсы уходят в тупик. Только… не суйся туда один.
Далас коротко кивнул. Склад выглядел заброшенным: ржавая сетка, кирпичные стены, запах масла и гари. Далас подошёл осторожно. Сквозь щель в воротах увидел серую «Тойоту» – вмятина на левом крыле, следы засохшей крови на двери. Он достал телефон, включил фонарик. В салоне – окурки, визитка с надписью: “Автосервис ‘Капкан’, улица Свердлова, 11”.
– Вот оно… – прошептал он.
Позади раздался звук шагов.
– Эй, ты кто? – грубый голос.
Далас резко обернулся. Двое парней, крепкие, с бейсбольными битами.
– Я ищу Шайтанчика, – спокойно сказал Далас.
– А он тебя не ищет, – усмехнулся один и шагнул ближе.
Далас отступил на шаг, но не побежал.
– Он убил не того человека. Скажи ему – я иду за ним.
Он медленно пошёл назад, не сводя глаз с парней. Те переглянулись – и не стали трогать.
Утром он был на Свердлова, 11. Сервис «Капкан» – железные ворота, вывеска наполовину облезла.
Далас зашёл внутрь, притворившись клиентом.
– Добрый, – сказал мастер. – Что нужно?
– Слышал, у вас недавно Камри чинили. Серую, с вмятиной.
– Да, было дело… парень по имени Тимур привозил. Сказал, что “съехал с трассы”.
– Где он сейчас?
– Кто ж его знает… вроде на «Птичке» торгует запчастями.
Рынок гудел, запах шашлыка, голоса. Далас нашёл Тимура быстро – высокий, худой, с повязкой на руке.
– Тимур? —
– А тебе чего?
– Камри, ночь у клуба, Люда. Помнишь?
Парень замер. Потом сделал шаг назад:
– Я не стрелял! Я только вёз! Мне сказали отвезти, я не знал, что будет…
– Кто сказал?
– Шайтанчик. Сам лично. Он сказал: “Эти молодые мешают. Надо припугнуть.” Но пошло не по плану. Один из его – по кличке Клык – сорвался. Начал палить без команды.
Далас молчал. Тимур смотрел на него, нервно глотая воздух.
– Я больше ничего не знаю, клянусь. Он в старом доме на окраине, у моста, держит там базу.
Далас кивнул.
– Спасибо, Тимур. Надеюсь, у тебя хватит ума уехать подальше.
Он ушёл, не оборачиваясь. В груди пульсировала одна мысль:
“Шайтанчик. Конец близко.” Ночь. Дождь стучит по крыше старого гаража, где раньше собиралась их команда.
Даллас сидит на полу, спиной к стене, рядом – её куртка. Та самая, синяя, с оборванной молнией. Он держит её в руках, как будто боится отпустить.
Воздух пахнет бензином и сыростью, но ему всё равно. Перед глазами – одно и то же: Люда, смеющаяся, кричащая ему “догоняй!”, Люда, уставшая, с растрёпанными волосами,
Люда, тёплая, живая.
– Ты же обещала, – шепчет он хрипло. – Мы должны были выбраться. Вместе.
Он говорит в пустоту, но будто она рядом. Иногда ему кажется – вот-вот услышит её шаги, тот смешок, что раздражал и спасал одновременно.
Но вместо этого – только ветер. Он встаёт, подходит к окну. Снаружи мокрый город отражает неон и дождь. Каждая улица теперь напоминает о ней: где она смеялась, где злилась, где впервые поцеловала его. Даллас садится обратно. Берёт в руки старую фотографию – они вдвоём, на фоне дешёвой вывески. Он проводит пальцем по её лицу и вдруг сжимает снимок так сильно, что бумага трескается.
– Если бы я пришёл на минуту раньше… – шепчет он. – Минуту.
Но время не отматывается. Он знает это, но всё равно прокручивает каждую деталь снова и снова. Тишина такая плотная, что слышно, как капли дождя падают на бетон.
Он выдыхает, кладёт куртку рядом и шепчет:
– Я тебя не отпущу. Никогда.
И ночь будто откликается. Ветер глухо стонет в трубах, и в этом звуке ему слышится её голос – не прощание, а что-то вроде:
"Живи. За нас обоих."
Дождь не прекращался. Серое небо будто специально не хотело открываться, чтобы никто не видел, как плачут живые.
Люду хоронили на окраине города – без музыки, без речей, без толпы. Только свои.
Шатун стоял в стороне, молча, сжимающий в кулаке веточку сирени – её любимый запах. Он не мог смотреть на землю, не мог поверить, что это правда. Женя тихо рыдала у него на плече.
Таня прижималась к Лису, но даже его руки дрожали. Он впервые не знал, что сказать – ведь для него смерть всегда была где-то «там», а сейчас она стояла прямо перед ними, тяжёлая и холодная. Даллас не плакал. Он просто стоял, как будто всё внутри него выгорело. Когда крышку опустили, он шагнул вперёд, бросил в могилу чёрную розу и сказал тихо:
– Прощай, милая.
Без крика. Без паузы. Просто так – будто слова уже не имели веса.
Когда всё закончилось, они долго не расходились. Молча стояли под дождём, пока ветер не начал бить им в лица.
Шатун сорвался первым:
– За что? За что её?
– Потому что мир гниёт, – ответил Даллас, не глядя. – И мы в нём – часть гнили.
Тишина. Только шум ветра и мокрая трава под ногами. Потом все разошлись – кто куда.
Шатун с Женей – в старую хату, где они прятались раньше. Лис с Таней – к реке, где Люда любила сидеть.
Даллас остался один. Он стоял, пока не стемнело, смотрел на землю и думал, как нелепо всё закончилось. В голове всплывали обрывки её слов:
"Ты ведь сильный, да? А я – дура, но с тобой не страшно."
Он сел прямо на мокрую землю, не чувствуя холода. Мир вокруг перестал существовать.
Только шум дождя и капли на его лице, будто кто-то всё-таки плакал за него. И в этот момент он понял: всё, что было «для команды», «для дела», – теперь не имело смысла.
Осталась только одна мысль: кто виноват и кто следующий.
Город спал. Только редкие машины проезжали по мокрому асфальту, и их свет резал тьму, как нож. Даллас шёл без цели – просто шёл, не чувствуя ног. Куртка промокла, сигареты закончились, но ему было всё равно.
Он остановился у старого кафе, которое уже не работало. Когда-то здесь они с Людой прятались от дождя. Она тогда смеялась, тянула его за руку и говорила:
– Ну чего ты такой серьёзный, Даллас? Живи хоть немного.
Сейчас кафе было тёмное, выбитое, окна заколочены досками. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Перед глазами – она: мокрые волосы, тёплая улыбка, и то, как она вечно дразнила его за хмурый взгляд.
– Я живу, малая. Только теперь без тебя, тебя нет, а я остался без тебя – прошептал он, почти не открывая рта. Ветер гонял мусор по улице. Даллас достал из кармана пистолет, посмотрел на него – долго, почти с безразличием. Потом спрятал обратно.
– Нет. Не время умирать. Пока они живы – я жив, – произнёс он тихо.
Он поднял взгляд на вывеску, где под облупившейся краской едва читались буквы: “Coffee Dream”. Смешно – мечта. Он даже усмехнулся. Мечты кончились вместе с Людой. Теперь осталась только долг. Он пошёл дальше, в сторону старого рынка, где всё началось. Ночь обволакивала его, как тень. В каждом отражении витрин он видел себя – усталого, злого, и всё меньше похожего на того, кем был раньше.
– Они думают, что похоронили её, но я похороню их, – сказал он в пустоту, глядя на мокрые огни. Он больше не боялся. Любовь умерла – осталась только цель. И город это почувствовал: с этого вечера в нём появился новый хищник. Тихий, холодный и беспощадный.
Глава 6. Три имени
Далас заговорил первым, как обычно – ровно, без лишних эмоций, будто произносил расчёт, а не приговор.
– Нам пора «взять» Карасайский рынок —отомстим за Люду. Кто что предлагает?
В комнате повисла пауза. Бутылочный свет лампы делал лица груше-контрастными: у кого-то тёмная недосказанность, у кого-то – презрение. Лис усмехнулся, важно так – полушутя, полунамекая:
– Братан, надо этого Шайтанчика завалить.
Слова упали тяжёлыми щебнями. Короткая тишина, потом Гога, который обычно гордо и просто отвечал за силу:
– Нет, надо всю их группу зачистить.
Шатун, который любил масштаб и драму, добавил своё, без замедления:
– Если уберём Шайтанчика – их группировка развалится, придётся переформировать. Надо их всех замочить.
Молчун молчал, как всегда; Кривой курил в углу и только кивал – им было не важно, кто именно, главное – порядок, команда, исполнение.
Далас поднял взгляд. В нём не было радости – только тукая решимость, которая давала людям силы и убивала у людей страх.
– Как будем их заваливать? – спросил он просто.
Шатун улыбнулся и предложил хладнокровно и по-военному:
– По одному. Мешок на голову, замочить в горах и закапывать.
Далас склонился немного вперёд. Когда он говорил, все слушали, не потому что боялись, а потому что знали: он считает каждую деталь.
– Уберём только троих: Шайтанчика, Дауда и Мамата – за то, что они убили Люду и позволили себе нелестные слова в мой адрес, – сказал он медленно. – Остальным – прихвостням – пусть живут, над ними назначим наших людей. Тех, кто захочет перейти к нам – из спортивных, из молодых, с руками, которые умеют бить.
Он сделал паузу, чтобы это вошло в головы, и продолжил ещё тише, но так, чтобы каждый услышал:
– Шайтанчика – мешок на голову. Дауда и Мамата – пристрелю прямо на месте. А всех троих – в один день. Пусть это будет показательно.
План был простой и на удивление театральный: один рослый – мешок, двое – выстрелы, формат – демонстративный. Все понимали смысл: страх и порядок. Другие вопросы – кто, как, где – договорят на месте.
День операции был серый, как кость. Всё по расписанию: наблюдение, подготовка, замена маршрутов. Шайтанчик вырос на рынке – во всех смыслах: он был тем, кто докидывал мелкую жестокость туда, где было удобно. Его ловили у дома; захват – быстрый, внезапный.
Они подкараулили его на шаговой дорожке, когда тот шёл с пакетом продуктов. Один резкий рывок – и мешок на голову. Хватка – аккуратная, как у хирургической бригады. Металлический холод ковать у виска – не игра, запах был железный и ясный. Он пытался бороться; внезапность лишила его силы. Сопротивление подавили, потому что люди привыкли биться за свою жизнь – но не против тех, кто пришёл с решимостью.
Дауда и Мамата – те, кто ездили по округе на чёрном «Мерсе», шли в машину, не ожидая конца. Два выстрела – чётко, сразу – и машины затряслись, два тела рухнули в сиденья. Никто не скрылся, потому что ОНИ не давали шансов на сопротивление: стиль, скорость, точность.
Когда все трое были обездвижены, они паковали тела в багажник, сунули всё в фургон, и поехали в сторону гор – туда, где никто не ходил без дела. Место было холодное, каменистое, с тропинкой. Туда и вёз их Далас – туда, где страх лишается людских глаз.
Шайтанчика вывезли последним. Его везли в мешке, он слышал только чужие шаги, шелест ремней и какой-то мотив, монотонный как приговор. Крики, когда начинались, были приглушены мешком и сухой землёй, но вот – то самое: в голове у которого мешок – это страх, а перед ним – неизвестность.
Туман окутывал всё вокруг, как живое существо. Деревья низко склонялись, их ветви царапали лицо Шайтанчика, шорохи под ногами отдавались эхом в его голове, и каждый звук казался предвестием смерти. Мешок на голове сдавливал лицо, ограничивая слух, и каждый шёпот снаружи казался оглушительным.
– Пожалуйста… – выдавил он слова сквозь дрожь. – Я… я готов платить… чем угодно… только живым…
Время растянулось. Один шаг был вечностью. Его сердце билось так, словно хотело вырваться, кровь стучала в висках. Каждое движение – попытка спастись, каждый вдох – мучительный, но необходимый. В памяти всплывали все ошибки: сделки, предательства, глупые угрозы, которые теперь обернулись против него. Каждый момент прошлого ударял снова и снова, как молот по хрупкому телу.
Он пытался сосредоточиться на дыхании, но оно становилось хаосом, рвущимся наружу. В голове мелькали лица людей, которых он предал, сцены, где он был слаб, глуп, бессилен. Каждое воспоминание смешивалось с настоящей болью и паникой.
– Нет… нет… – шептал он, колени подкашивались. – Пусть это не со мной…
Внутри мешка было темно, дышать тяжело. Он ощущал холод металла у виска, слышал приглушённые шаги, лёгкий звук курка в руках Далласа. Каждое движение стало пыткой, каждый шёпот – приговором. Паника превращалась в ледяную пустоту, а сердце – в камень.
– Я признаю всё… – слова застревали в горле, слёзы смешивались с потом и грязью. – Только дайте жить…
Ответа не было. Лишь тишина, густой туман и холодные тени. Он пытался уловить что-то, что могло бы спасти, но понимал: шанс исчез. Его тело дрожало, мозг отказывался думать, страх поглощал всё.
Флэшбеки накатывали волнами: детство, мать, друзья, ошибки, обиды. Каждая память резала сильнее, чем удары, которые его ожидали. Внутренний хаос смешался с болью настоящего, создавая ощущение, что время растянулось на вечность.
– Эти люди не интересуются твоей жизнью… – шептал страх в голове. – Ты – ничто…
И вдруг щёлк… звук, который заморозил время, заставил сердце замереть. Мир Шайтанчика сжался до точки: холод, пустота, немая тишина. Паника стала плотью, дыхание – цепями, каждая мысль – пропастью.
Он чувствовал, как страх прожигает всё тело, как каждая клетка готова сдаться. А рядом тень Далласа – немая, бесстрастная, судья, который решает, жить или умереть.
Каждая секунда растягивалась до бесконечности. Он слышал, как дрожат руки, как стучит сердце, как мешок сдавливает кожу, как холод металла давит на виски. Каждое движение, каждое дыхание – шаг к окончательному приговору.
– Пожалуйста… – шептал снова, и слёзы стекали по лицу, смешиваясь с грязью и потом. – Пусть это не конец…
Внутренний мир разрывался на куски, мозг пытался найти лазейку, но её не было. Время и пространство исчезли, осталась только пустота, тишина и шаги, которые приближались…
Слышался щелчок – тот звук, который рубит надежду. Потом – выстрел. Всё оборвалось так внезапно, что будто воздух застыл. Никакой поэтики – только плотный, непробиваемый финал.
Когда дело было сделано, они стояли вокруг, и тишина нагнулась – тёмная, как дорожная пыль. Кровь то и дело дала о себе знать, но в их мире это цена. Кто-то вытер руки, кто-то затушил сигарету. Молчун смотрел в сторону, Кривой укрывал лицо ладонью на минуту, Лис вытянул шею, как бы считая: всё ли прошло по плану.
– Чисто, – сказал Далас, и его голос не дрогнул. – Возвращаемся.
Люди у рынка узнали: ночью исчез один, ещё двое – мертвые. Сразу появились мнения, догадки, и слухи плелись, как паутина. Но это было и планом: сеять страх и управлять. Если люди боятся, они платят и не задают вопросов. У кого в голове нет былой силы, тот сразу уступает.
На обратном пути машина ехала медленно. Далас смотрел в тёмное окно, и в нём отражалось то, что делал он сам: ровное лицо, холодный разум. Никто не мог сказать, что в нём творится. Но были вещи, которые не прятались: звон в ушах у каждого, у кого присутствовало насилие, взгляд, скованный оттого, что видел, и короткая усталость в движениях.
Позже, в их конторе, деньги перекладывали, счёты сверяли, рейтинги обновляли. Кому-то доставалась часть рынка, кому-то – ответственность за «их» людей. Кто-то стал ближе, кто-то – дальше. И где-то в этом наборе ролей выросло новое правило: «кто не с нами – против нас; кто против – лишается права говорить».
Ночь прошла, а на утро ветер сдвинул пыль на дороге. Трупы были закопаны в трех метрах от тропки – место, куда редко заходят люди, занятие, за которое не спрашивают совести. Земля приняла их. Никто не вспоминал чаще, чем нужно.
И в то же время – внутри каждого, кто полагал себя свободным, родилась маленькая трещина. У кого-то она осталась, у кого-то превратилась в рубец, у кого-то – в привычку действовать холодно. Далас в ту ночь сделал то, что сделал: послал сигнал. Что-то в нём свернулось, и что-то выросло – не к добру, не к честному, но к нужному делу: к власти, к порядку, к страху.
Он стоял один на краю свечения костра, если можно так назвать глухой огонёк отблеска от машин, и тихо посмотрел на темноту. Его команда знала – приказ выполнен. Рынок затихнет, по крайней мере на время. Город спал, но в сердцах людей поселится другой сон – сон о том, что вопрос «платить или нет» решён как минимум на эту неделю.
Шаги затихли, машины уехали, и где-то в тёмной роще слышался только шелест листьев и далёкий лай собак – мир возвращался на круги свои, умытая кровью собственная, но уже с новыми законами, написанными холодной рукой.
– Так и будет, – сказал Далас тихо, сам себе. – Кто посмеет – узнает цену.
И в ответ тишина лишь чуть-чуть сжалась, будто мир принял это условие.
Глава 7. Пепел и путь
Ночь без луны. Воздух тяжелый, будто пропитан ожиданием беды. Где-то вдали надрывно скрипела телега, стонал ветер в заброшенных хатах. Маленький Далас шел между отцом и матерью – их руки казались надежными, сильными, как стволы деревьев. Вдали мелькнул старый мост через пересохший ручей – дорога к спасению, к новому месту, куда никто не должен был их догнать.
– Держи крепче, сын, – прошептал отец.
– Мы почти пришли, – добавила мать, сжимая его ладонь. Голос дрожал, но она пыталась улыбнуться.
Тьма была густой, как масло. Только редкие звёзды пробивались сквозь облака. Они шли быстро, почти бегом, спотыкаясь о кочки. Вдруг впереди – шаги. Несколько. Потом – голоса. Грубые, злые.
Из тени вышли люди. Они не были похожи на соседей. В их взглядах не было ни жалости, ни страха. Лица частично закрыты шарфами, кто-то держал факел, кто-то – канистру. Отец прикрыл сына собой.
– Мы просто проходим, – тихо сказал он.
– Проходите? – один из мужчин рассмеялся, коротко и зло. – Эти не из наших.
– Мы не хотим проблем… у нас ребёнок…
Но слова уже ничего не значили.
– Не из наших значит все – неважно, – другой бросил спичку в грязь. – Сегодня все умрут.
Мать вскрикнула. Отец рванулся вперёд, но их повалили. Крики, шум, удар – и мир наполнился хаосом. Маленький Далас стоял, не понимая, что происходит.
Сердце билось быстро, как барабан. В ушах стоял звон.
– Папа! – крикнул он. – Мам!
Но огонь уже охватил одежду матери. Кто-то вылил бензин из канистры.
Запах топлива ударил в нос. Пламя вспыхнуло, как ярость. Отец попытался подняться, но его снова повалили. Он крикнул – не от боли, а от отчаяния:
– Беги, сын!
Мальчик рванулся, но кто-то ударил прикладом. Всё погасло. Он очнулся в тишине. Холодный мокрый песок под щекой. Тело дрожало. Голова звенела. Дождь. Запах гари. Мир стал серым, чужим. Он поднялся, шатаясь, и пошёл туда, где ещё недавно стояли родители. На земле – чёрные силуэты. Они больше не двигались. Кожа превратилась в пепел. Руки, которыми мать когда-то гладила его по голове, теперь были угольками.
Он не кричал. Горло будто сжалось изнутри. Только тихий хрип сорвался:
– Мама…
Он стоял долго. Слёзы стекали по лицу, смешиваясь с грязью и дождём. Каждая минута превращалась в вечность. Каждое дыхание – как удар ножом. Где-то вдали гремел мотор, свет фар пробил ночь. Солдаты. Он не понял, свои или чужие. Один подошёл, посмотрел на него, на тела, потом отвернулся.
– Этнический конфликт, – бросил кто-то равнодушно. – Эти выжившие?
– Один, мальчишка, – ответил другой. – Остальных сожгли.
Позже он сидел в кузове грузовика, кутаясь в старую шинель. Руки дрожали, глаза были пустыми. Рядом кто-то говорил что-то про эвакуацию, про лагерь, но он не слышал.
Мир превратился в гул, в серый шум. Пепел летел в небо – лёгкий, как пыль воспоминаний. Когда машина отъезжала, он обернулся. Там, за мостом, всё ещё горел огонь. Последний дом, где он был счастлив.
Даллас закрыл глаза, и вдруг перед ним всплыл запах домашнего хлеба, звуки смеха, которые давно были забыты. Он был маленьким, босиком на тёплом полу, среди детского гама: соседи-ребята с разных дворов, с разными именами, но ничто не разделяло их. Они бегали по двору, ловили мяч, строили шалаши из веток и старых досок, смеялись до боли в животе.
– Даллас! Беги быстрее! – кричал сосед, а он, смеясь, перепрыгивал через невысокий забор, чувствуя ветер в волосах.
И дома был запах вечера: мать готовила ужин, отец садился за стол, бабушка тихо что-то шептала, дедушка рассказывал истории из молодости. Они все собирались вместе, ели, делились событиями дня, смеялись и спорили о том, кто прав. В этом доме не было масок, не было напряжения, только тепло, уют и любовь.