Сильнее смерти

ГЛАВА 1

Не то чтобы я не видел тебя, не то чтобы видел,

Но, вспоминая тебя, я грущу целый день.

Акира проснулся на рассвете, когда мутно-белая бумага сёдзи[3] мягко поглощала в себя первые солнечные лучи. Он сразу вскочил на ноги, как вскакивал всегда, и поспешил наружу – взглянуть на горизонт, на уходящие вдаль могучие горные цепи.

Чуть прищурив зоркие глаза, юноша наблюдал за таинственным течением легчайших облаков, глядел на кажущиеся игрушечными, не больше мизинца ребенка, темноствольные сосны на склонах гор.

Потом вернулся в дом, умылся и причесался. Вошла госпожа Отомо, его приемная мать, с миской клейкого риса в руках. Она улыбнулась, отчего на ее лице заиграли мелкие морщинки. Супруги Отомо не имели своих детей, и Акира всегда видел от этой женщины только доброту и ласку.

– Какие красивые у тебя волосы! – сказала она, любуясь длинными блестящими прядями.

Сегодня Акира сделал прическу с особой тщательностью: господин Нагасава приказал с самого утра явиться к нему в замок.

Поставив миску с рисом на низенький столик, мать протянула юноше чашку подогретого саке.

– Выпей. Сегодня тебя ждет господин.

Акира молча принял чашку из ее рук с благодарностью за то, что она так хорошо его понимает, и принялся пить неторопливыми маленькими глотками.

Он проверил, в порядке ли оружие, затем надел верхнее платье и вышел из дома.

– Господин очень много сделал для нас, – прошептала мать, провожая Акиру до ворот.

Юноша притворился, что не слышит, и не оглянулся. Женщины имеют обыкновение повторять то, что всем давно известно, и его мать не являлась исключением.

Ныне покойный приемный отец Акиры был очень предан господину Нагасаве. Но он также питал большую слабость к саке и своей постели. Туповатый, добродушный и ленивый, он не оставил жене и приемному сыну сколько-нибудь значительного имущества, что было равносильно катастрофе.

Как совсем молодой и неопытный воин, Акира получал ничтожное жалованье и едва ли смог бы содержать усадьбу. Однако его матери нередко приносили то рис, то связку сушеной рыбы, то отрез ткани. Акира прекрасно понимал, чьи это дары. Но сейчас юноша старался не думать о подарках: такие мысли обычно наполняли его душу благодарностью и смущением.

Замок располагался на большом пологом холме, над рекой. Посреди высилась четырехэтажная башня с узкими зарешеченными окнами – самое большое сооружение, возведенное человеческими руками, какое когда-либо видел Акира.

Молодой человек шел, глядя прямо перед собой, и, хотя лицо его казалось непроницаемым, сердце взволнованно трепетало в груди.

Пытаясь отвлечься, он вновь посмотрел на горы. Солнце растопило безжизненную пелену инея, обрамлявшего иссиня-черный лес, блеклая дымка, окутывавшая вершины, таяла, – вероятно, выдастся ясный день. Юноша чувствовал на своем лице дыхание свежего, сильного и теплого ветра. Он на мгновение закрыл глаза. Ветер словно принес ему тайную весть о том, что находится там, за этими горами, в том большом мире, где он еще не бывал.

Скоро весна… В лужах мерцала вода, солнце озаряло прилепившиеся на склонах холмов усадьбы – путаницу низких деревянных построек.

Акира посмотрел на украшенные резьбой крыши и карнизы замка. Как, должно быть, прекрасно там жить! Его приемные родители обитали в тесном домике с тростниковой крышей, по утрам госпожа Отомо с трудом заталкивала в крошечную кладовку зимние стеганые покрывала.

Перед тем как войти в дом, юноша, согласно обычаю, отстегнул меч и отдал его людям господина Нагасавы. Ему приказали подождать, и Акира стоял, изо всех сил борясь с робостью – ему казалось, что слуги исподволь разглядывают его. Молодому человеку очень хотелось выглядеть невозмутимым и суровым, глубоко равнодушным к окружавшей его суете.

Наконец он вошел в прихожую, примыкавшую к главной комнате. Вероятно, хозяин еще не завершил предыдущий разговор – из комнаты доносились голоса: самого Нагасавы и еще чей-то, скрипучий и тонкий, похоже, его жены.

Нагасава говорил каким-то странным тоном, сдержанно, глухо и… не слишком решительно.

– …необязательно самурайского рода, пусть из богатой купеческой семьи, главное, чтобы она смогла родить. После ее можно отправить обратно.

– Как вам будет угодно, – устало и равнодушно отвечала женщина.

Дверцы раздвинулись, и Тиэко-сан вышла в прихожую. Акире показалось, что ее маленькие черные глаза-бусинки блеснули злобой, совсем как у крысы, недавно попавшей в ловушку в одной из построек усадьбы.

По непонятной причине эта женщина внушала ему опасение. Тиэко-сан происходила из знатного самурайского рода, и, вероятно, господин Нагасава очень почитал и уважал ее, потому что никогда не брал ни других жен, ни даже наложниц. Возможно, в молодости она и была красива, теперь же казалась почти уродливой: маленькое сморщенное лицо, покрытые коричневыми пятнами худые и жилистые руки. Она всегда носила серое в неброский мелкий цветочек кимоно и никогда не пользовалась ни белилами, ни пудрой.

Господин Нагасава, напротив, выглядел бодрым и крепким. Акира не уставал восхищаться каждой чертой благородного лица своего господина, его полными достоинства движениями, такими же отточенными и предельно рассчитанными, как взмахи руки художника, держащего в пальцах кисть.

Молодой человек вошел и смиренно поклонился, тогда, как его восторженный взгляд примечал каждую мелочь. Какая красивая, полная теплых теней комната, зеркальный блеск лакированных полов! Колебания янтарного света на стенах – точно игра пламени на поверхности украшенной золотой росписью драгоценной шкатулки! А нефритовая застежка на поясе господина, его черное шелковое кимоно и зеленый вощеный веер…

– Входи! Давно я тебя не видел. Как поживает Отомо-сан?

– Благодарю вас, господин. Она здорова, – отвечал юноша, чувствуя, как язык буквально прилипает к нёбу.

Некоторое время Нагасава расспрашивал Акиру о том о сем. Но тот догадывался, что господин позвал его за чем-то важным, и ждал.

Нагасава не имел детей и открыто благоволил к Акире… Что это могло означать? Зачем могущественному даймё[4] вести себя так с ним, одним из многих?

Акира был неопытен в жизни и еще не постиг смысла выражения: «Естественное внутри, человеческое – вовне». Пока он мало задумывался над тем, что зачастую движения души, сокровенные желания и мысли человека могут не совпадать с его действиями.

– Мне нужно съездить в Киото. Ты там не бывал. Будешь меня сопровождать.

Акира снова поклонился, ничем не выдав своих чувств. Съездить в Киото! С самим господином Нагасавой!

– Скоро придет время подыскать для тебя невесту, – сказал Нагасава. – А пока пользуйся возможностью повидать мир…

Через некоторое время, случайно вспомнив невольно подслушанный разговор, юноша задал себе вопрос: о ком господин Нагасава говорил с женой? Впрочем, вряд ли это имело какое-либо отношение к нему, Акире. Речь шла о купеческой семье, а он самурай, значит, женится только на девушке самурайского рода. Нагасава должен это понимать, как никто другой.

Оставшись один, Нагасава задумался. Ему нравился этот юноша с ясными глазами. Не будь Акира сыном того самого навеки проклятого предателя Ясуми, возможно, он даже усыновил бы его, сделал своим наследником.

Сила не может быть истинной, если она не дополняется чем-то еще, например великодушием. Когда-то он пощадил ребенка, подчинившись, казалось бы, необъяснимому движению души, – необъяснимому, поскольку на свете издавна существует весьма разумный закон: не оставляй в живых никого из тех, кто способен тебе отомстить.

Нагасава отдал мальчика на воспитание в семью Отомо и последующие шестнадцать лет не забывал о том, кого лишил не только родных, но и знания о своем прошлом. Все люди Ясуми были либо казнены, либо убиты в схватке, либо покончили с собой, – все, кроме одного или двоих, коим удалось бежать. Остальные, включая супругов Отомо, молчали так крепко, словно им отрезали язык.

Нагасаве доставляло болезненное удовольствие заботиться об этом мальчике, который поклонялся ему в слепой, невинной и угрожающей простоте. Он неслучайно решил взять Акиру с собой в Киото. Он любил этот город и прежде проводил в нем много времени.

После случая с предательством Нагасава решил обосноваться в замке и не прогадал: ему удалось сохранить то, что потеряли многие даймё, беспечно доверившиеся управляющим. Он устранил наследственные должности, строго следил за дисциплиной среди начальников войска, требовал заботы высшего о низшем и беспрекословного подчинения последнего – первому. Он никому не доверял и всюду засылал своих шпионов, которым не доверял тоже.

Так прошло много лет, в течение которых Нагасава был вполне доволен собой. А потом вдруг понял, что все изменилось. Прежде ему доставляло удовольствие просыпаться, вставать, есть и пить, отдавать приказы своим самураям. А теперь… Все эти мелкие действия стесняли его, казались ненужными – он сполна ощутил тяжесть привычки. Он утратил чувство «очарования вещей», все они казались ему мертвыми, хотя он прекрасно понимал, что мертвы не они, а он сам. Дни превратились в груз, его путь казался загроможденным кучей беспорядочно наваленных камней, которые он не мог раскидать – не оттого, что ослаб физически, а потому что утратила силу его душа.

Нагасава знал: выход есть, он обязательно найдется, – и принялся разбираться в себе. Спустя некоторое время ему показалось, что он понял. На протяжении многих лет самураи, о которых он заботился и которыми руководил, были его большой семьей. Конечно, время от времени его посещали граничившие с тревогой мысли о наследнике, но потом он вновь погружался в каждодневную суету, и тревога отступала. Сначала Нагасава собирался оставить все племяннику, сыну своего двоюродного брата, но пару лет назад тот погиб в одной из междоусобных войн.

Жена Нагасавы, Тиэко-сан, была старше его на три года, а теперь казалось, что на все десять. Она отличалась от столичных женщин – изящных игрушек в богатых домах. Именно Тиэко некогда помогла раскрыть заговор Ясуми с помощью личных шпионок (как известно, женское ухо способно услышать даже шепот ветра!), и супруг ценил ее, самоотверженную, мужественную, немногословную.

Акира ошибался: в молодости у Нагасавы было три наложницы, но все они, одна за другой, умерли в его отсутствие. Винить было некого: в те времена в Сэтцу свирепствовала оспа. Однако с тех пор Нагасава предпочитал не брать женщин в свой дом и, если возникала потребность развлечься, делал это вдали от замка, например, когда ездил в Киото.

Нагасава долго не мог найти повода заговорить с женой о принятом решении, хотя знал: она не возразит не то чтобы словом, а ни единым жестом и взглядом. А если бы возразила, то что сказала бы она? Наверное, заметила бы, что иллюзии губят людей, а застарелые мечты высасывают из них последние соки. Впрочем, едва ли Тиэко подозревала, что в его душе еще способны просыпаться мечты!..

Акира не мог избавиться от внутренней дрожи – она одолевала его с утра, едва он выбрался из-под теплого покрывала и взял в руки поданную матерью чашку с горячим чаем, и только усилилась во время недолгих сборов, когда видимая сосредоточенность то и дело прерывалась вспышками испуга: не забыл ли чего?! Потом дрожь предвкушения преобразилась в дрожь восторга: это свершилось! Он, натянутый как струна, ошеломленный и открытый, – в седле, в свите господина Нагасавы, на дороге, ведущей в Киото!

Скованная ночным холодом земля была твердой как камень, и звук ударов нескольких десятков конских копыт разлетался во все стороны. В этот предрассветный час пейзаж выглядел точь-в-точь как на одной из тех бесценных картин, что собирал господин Нагасава: едва проступавшие сквозь пелену тумана застывшие горные вершины, размытые мазки темно-серой и черной туши, которыми нарисованы камни…

Акира радовался тому, что предстоит долгий путь: возможно, он не раз и не два увидит лицо господина, услышит его голос. Стоило Нагасаве оглянуться, пусть даже мимоходом, случайно, как юноше начинало казаться, будто он всей кожей чувствует взгляд этих глубоких, неподвижных глаз, загадочно темнеющих на спокойном, величавом лице.

Он приготовился к чему-то необычному, потрясающему, совершенному, потому даже звон колоколов в буддийских храмах, глуховато раздавшийся в сыром и прохладном воздухе, вызвал в его душе сладкую истому. Он столько слышал о холодной и пронзительно суровой красоте Киото, что был слегка разочарован тусклым и однообразным видом стоявшего в низине города: вереница унылых крыш, безликие стены, рвы с водой… А где же изящные решетки, золотые колонны и цветные черепицы? Акира решил набраться терпения и подождать, пока они въедут в город.

Очутившись наконец на улицах Киото, Акира с трудом удерживался от того, чтобы не вертеть головой из стороны в сторону. Гигантские ворота на южной границе стрелой рассекавшего город проспекта Судзаку, живые изгороди, крошечные садики, искусственные парки. Множество простого люда в одежде из грубой ткани и деревянных сандалиях-гэта, надетых на босу ногу – Черты лиц резкие и усталые, и сами лица – чайно коричневые, совсем как у крестьян в Сэтцу. Акира слышал, будто кожа у столичных женщин белая, точно свежевыпавший снег, а волосы – длинные-длинные и струятся вдоль тела, ниспадая на роскошные одежды. Таких женщин здесь не было, – возможно, они прятались там, в тени паланкинов, за золотистыми занавесками или еще дальше – в недосягаемой глубине особняков…

Они остановились в богатой гостинице близ восточного буддийского храма Тодзи; после короткого отдыха часть самураев осталась при господине, а другим было позволено осмотреть город.

Акире очень хотелось войти в какой-нибудь храм, но он не знал, можно ли это сделать. И еще он мечтал увидеть дворец императора.

Странно, но его не покидало ощущение неуюта, разочарованности. Все вокруг казалось чужим, словно бы в его руки попал свиток некоего прекрасного произведения, развернув который он с удивлением и досадой обнаружил, что текст написан на незнакомом языке.

Акира ожидал увидеть огромное пространство, но все выглядело каким-то тесным, плоским, приземленным. Было мало неба, оно казалось втиснутым в мир и странно ненастоящим по сравнению с теми просторами, какие окружали Акиру дома. Горы, открывавшиеся его взору каждое утро на горизонте, были куда величавее этих взмывающих в небеса многоярусных строений, но… каким же маленьким и бедным по сравнению с дворцами Киото был замок господина Нагасавы!

Ошеломленный своими открытиями, молодой человек беспомощно крутился на месте до тех пор, пока его не окликнул Кикути, самурай всего несколькими годами старше и рангом чуть выше Акиры. Юноша не любил этого человека – тот всегда насмешничал и заносился. Но делать было нечего, здесь они оба – приезжие, чужие и, значит, должны держаться – вместе. К тому же Кикути, как выяснилось, уже бывал в столице и мог взять на себя роль проводника.

Когда Акира признался, что хотел бы осмотреть храмы и дворец императора, молодой самурай поднял его на смех:

– Храмы! Что ты там не видел! Все храмы одинаковы! А во дворец тебя все равно не пустят. Лучше я покажу тебе такое место, где ты еще точно не был.

Он подбоченился и хитровато взглянул на юношу. Только тут Акира заметил, что Кикути нарядился: короткое верхнее кимоно с изысканным орнаментом, голова покрыта накидкой в красно-черную полоску, на ногах – дзори, легкие бамбуковые сандалии.

– Куда ты собрался? – наивно спросил Акира.

Кикути захохотал. Его черные глаза победоносно сверкали.

– В «веселый квартал»! Я уже не раз там бывал. Пойдем, не пожалеешь! Или ты боишься женщин?

Щеки Акиры запылали. Он изготовился выхватить меч, но сдержался.

– Ладно, идем.

– Деньги у тебя есть?

– Да, немного.

Вообще-то он хотел купить подарок матери. Но может быть, хватит на то и на другое? Акира понятия не имел, сколько стоят подобные развлечения.

Они пошли по улице, неторопливо, степенно, как завзятые горожане. Суетливые крестьяне привычно уступали самураям дорогу. Мостовая сотрясалась под тяжелой поступью буйволов, запряженных в огромные повозки. С лица Акиры не сходила тень сомнений, и, несмотря на то и дело всплывающие из недр сознания соблазнительные образы и картины, время от времени в его сердце вонзались ледяные иглы страха.

Город был озарен лучами заходящего солнца: играющие на стенах темных домов, они напоминали золотые иероглифы на черных табличках.

Дом, в который привел его Кикути, выглядел дорогим: ярко-белая поверхность стен, кровля из голубой черепицы. Внутри тоже было богато: лаковая утварь, золотые ширмы, потолки из плетеных бамбуковых панелей, окна с раздвижными створками, оклеенные полупрозрачной бумагой. В полумраке бледнели чьи-то лица. Им навстречу вышла немолодая женщина в темной одежде, потом появилась еще одна, и Акира невольно замер. Лилейно-белое лицо, черные полоски бровей, блестящие глаза, маленький алый рот, стянутые на затылке золотистым шнурком отливающие глянцем волосы…

С радостным сердцем он шагнул навстречу ожившему видению, но его опередил Кикути – тот первым приблизился к женщине и властно протянул ей руку. Следом появилась другая девушка, очень похожая на первую, – в персикового цвета кимоно с геометрическим узором, тоже ярко накрашенная, но юноше больше понравилась первая, та, что показалась ему похожей на диковинный цветок.

«Что ж, – подумал Акира, утешая себя, – пусть недостижимость, невозможность – самое грустное, что есть на свете, но именно они придают жизни некую печальную красоту».

Он плохо помнил, что было дальше. Кикути смеялся и разговаривал с женщинами, Акира молчал, внутренне сжавшись, и выглядел еще более замкнутым, серьезным, чем всегда.

Саке не взбодрило его, и он оставался таким же деревянным, когда уединился с девушкой в маленькой комнатке за расписной ширмой, в облаке благовоний, в дымке неяркого света. Девушка в персиковом кимоно не сказала ни слова. Она мягко принудила его опуститься на циновку, и он впервые ощущал, как к нему прикасаются легкие нежные женские ручки. Ни единым взглядом или жестом не дала она ему почувствовать себя таким, каким он был: неопытным, неловким, неумелым. И он готов был отдать ей – в десять раз больше денег, чем позволяло содержимое его кошелька…

Возвращаясь обратно, юноша молчал. Ночной ветер охлаждал разгоряченное тело. Кикути зубоскалил и похвалялся, и Акира радовался, что в темноте тот не видит его лица.

Луна заливала город похожим на серебряную пену сиянием. Листья деревьев сверкали, как от росы. Акира думал о том, какие перемены грядут теперь в его жизни. Станет ли он иначе смотреть на вещи? А если изменится взгляд, изменят ли свое направление жизненные события, обретут ли новый смысл? Или все случившееся так и останется там, в ночи: горячие прикосновения, тайное, на грани многих других чувств, напряжение страсти? Душа успокоится и сохранится лишь память тела?

Через день господин Нагасава внезапно вызвал его к себе. Акира опасался, что речь пойдет о какой-то провинности, но он напрасно тревожился: Нагасава был настроен дружелюбно и только спросил, понравился ли ему город.

– Да, очень, – совершенно искренне ответил Акира.

– Но это не тот Киото, который я некогда любил. Тот остался в моих воспоминаниях и снах, – сказал Нагасава.

В его тоне не было сожаления, он говорил отрывисто, равнодушно, и его взгляд оставался непроницаемым, неподвижным.

А потом господин протянул юноше нечто такое, отчего у Акиры перехватило дыхание. Великолепный, украшенный бронзовыми пластинами и шелковой шнуровкой шлем и отделанный кожей и замшей, склепанный из железных пластин нарядный панцирь с красно-белыми кистями и изображением карпа на груди.

– Возьми. Примерь.

Акира чувствовал, как дрожат кончики пальцев, прикасавшиеся к доспехам. Шнуровка путалась, как путались мысли, он казался себе удивительно неуклюжим, неловким. Наконец ему удалось облачиться. Панцирь сидел как влитой, и шлем пришелся впору. Акира с благоговением смотрел на своего господина.

Нагасава отвечал трезвым, спокойным взглядом.

– Я знал, что тебе подойдет. Носи. Это подарок.

Акира не знал, что сказать в ответ. К нему словно склонились небеса! О, если б господин подарил ему еще и меч взамен того, простого, в черных ножнах, какой он обычно носил, его счастье было бы беспредельным! Но об этом, право, не стоило даже мечтать!

Внезапно вошел один из слуг и, низко поклонившись, что-то пробормотал Нагасаве. Тот кивнул Акире и вышел. Юноша остался один. Некоторое время он восхищенно разглядывал себя со всех сторон, но потом ему стало неловко оттого, что он вертится, словно женщина, примеряющая новое кимоно.

Снова вошел слуга и осторожно опустил на циновку что-то, завернутое в шелковистую бумагу. Из свертка выглядывал кусочек нежно-розовой материи. Молодой человек подошел ближе и, повинуясь непреодолимому желанию, отогнул край бумаги. Там лежали аккуратно сложенное кимоно дорогого киотоского шелка, густо затканное цветами и птицами, широкий пояс оби из парчи, плетеная шляпа с алыми завязками, драгоценные черепаховые гребни и лакированная коробочка с рисовой пудрой – словом, все, что может понравиться молодой девушке. Кому господин Нагасава собирался преподнести такой подарок? Не Тиэко же сан! Юноша представил эту женщину в розовом кимоно, и ему стало смешно.

Тут его мысли оборвались; заслышав шаги, Акира поспешно прикрыл покупки бумагой.

Вошел Нагасава и резко остановился, словно внезапно вспомнил об оставшемся в комнате юноше. Небрежно махнул рукой:

– Можешь идти.

Акира почувствовал, что нужно что-то сказать.

– Я гляжу на вас, как на небо, мой господин! Клянусь, что всегда…

И умолк, видя, как Нагасава усмехается уголком рта.

– В мире нет и не может быть постоянства, особенно между людьми. Вечны лишь боги. Я не люблю клятв – слишком часто видел, как их нарушают. Клянись в своем сердце, тайно, без слов. Отвечать будешь только перед собой, а это сложнее всего.

Акира заморгал. «Господин прав», – подумал он, вспомнив, что имел дерзость высказывать собственные суждения о замыслах своего владыки и заглядывать в его вещи. И все-таки его пылкость была вполне искренней.

– Я отдам вам свою жизнь, если нужно…

– Твоя жизнь? Пока она ценна только тем, что ты молод. Впрочем, мне нравится твоя искренность. В юности я тоже не взвешивал слова, не противился мыслям. Был глуп, когда хотел казаться умным, и в простоте проявлял мудрость.

С этим он отослал озадаченного Акиру.

Вечером, укладываясь спать, юноша неожиданно понял, что думает не о разговоре с господином Нагасавой, не о новых доспехах, а о том, что в самом деле пора жениться. Отомо-сан очень добра, она охотно примет его жену. И он подарит этой пока еще незнакомой ему женщине такое же дорогое кимоно, плетеную шляпу и рисовую пудру, чтобы ее лицо было белым-белым! И каждую ночь на вполне законном основании он станет предаваться с нею тем самым бесстыдным и жарким играм. Какой она будет? Он представлял ее в вещах, виденных в комнате господина Нагасавы, – то была оболочка еще неизвестного образа. Глаза пока без выражения, губы – без улыбки, а тело… как у той безымянной красавицы из «веселого квартала», первой и единственной женщины, побывавшей в его объятиях. И, конечно, господин Нагасава должен одобрить его выбор, иначе просто не может быть.