Глава 1. Море
Любовь не в том, кого любят, а в том, кто любит.
Платон
Только я и море. Оно плескалось и пенилось и обнимало воздух дикой солью. Оно проникало в мои лёгкие, в мою голову и сердце. Оно омывало мои ноги. Оно даровало моё имя. "Марина!" – кличит меня мать с другой стороны каменистого берега. И я вздыхаю так же тяжко, как дышит под грозою водная гладь, и я стряхиваю с колен песок, и я собираю остатки морского бриза внутрь, глубоко-глубоко, чтобы беречь до завтра, ведь я вернусь. А пока пусть постель моя хранит это существо, этого родителя самой свободы и любви. О, Афродита, я вернусь.
Часть 1.
На зигзаге медной заколки в русых волосах сестры распускались розовые стеклянные цветы. Далее вольные пряди спадали на хрупкие плечи, которые уже четверть часа то и дело вздрагивали от глубоко вздоха или тёплого смеха. Она представлялась мне нимфой. Совершенно лесной и непоколебимо весенней. Ночная гроза смыла с садовых дорожек пыль, освежила зелень и даровало второе дыхание пережившему молнии и гром небу. И теперь сияло розовым утренним золотом. Им же были окрашено доброе лицо Евы. Оно обратилось ко мне и двумя небесными искрами осветило моё внутреннее море. Как прекрасно море в бликах солнца, как прекрасно…
В то утро ничего не мешало нам быть счастливыми. Отец перебирал буквы на скучно-серой газете и то и дело хмурил брови, словно те сдавливало прищепкой. Мы с сестрой не находили ничего интресного в сухих, как хворост, фактах о том, сколько в местном округе уродится картофеля, или когда пройдёт матч команд малой футбольной лиги. Но нам было забавно наблюдать, как меняется лицо отца, как порой оно прибегает в сильнейший ужас от прогнозов, что виноград нынче был сажен преимущественно изабелла (отец признавал только кишмиш), как веселил его какой-то случайный анекдот и как скрупулёзно он зачитывал рецепт от натоптышей. Одним словом он проводил утро в познании. А мы с Евой в дружных переглядках и беззлобном хихиканье.
Мама, тем временем, пила свой чёрный, как земля, кофе, делала какие-то записи в ежедневнике. Там в тёплое время появлялись работа в саду, пленэры и визиты гостей. Едва переваливался с одного бока на другой весенний сезон, калитка нашего дома начинала скрипеть.
О бедные наши щёки! Перетрёпанные и перецелованные!
На моей коже тёплым пятном застыла розовая помада тётушки Ольги. Таким же семейным клеймом одарили Еву. Мы не спешили стирать эти пятна, но смыли их спустя десять минут, топчась в ванной комнате перед зеркалом и улыбаясь сами не зная чему. Тут же меж нами вклинилось маленькое существо, сверху можно было разглядеть лишь сотни кудрявых рыжих волос, которые тёрлись о наши животы, стараясь протиснуться к раковине.
– Мама сказала помыть руки, – значительно продекламировал наш двоюродный брат, пыхтя раскрасневшимся носом и силясь дотянуться до крестообразных вентилей.
Он был в половину моего роста, уже пережил первый класс и добравшись до первых своих летних каникул, считал себя уже вполне взрослым и самостоятельным. Всё же пришлось, сквозь отговорки и брыканья, помочь младшему, подставив табурет ему под ноги. Он посчитал это чуть ли не оскорблением, но когда блестящий вентиль скрипнул и по ладоням запенилось мыло, совсем забыл о том, что стулья взрослым для мытья рук не полагаются, и гордо смыл микробов и обиду со своих ладошек.
На кухне продолжал дымиться чайник, пахло травами и кофе. И чем-то новым. В пролёте меж ступенек сладкого парфюма тётушки, отдушины настольной сирени, аромата горячего хлеба и свежести весеннего утреннего сквозняка был он. Я ощутила его на предпоследней ступени лестницы, прежде чем завернуть за угол, где в столовой жужали и сталкивались, как пчёлы, несколько человек, где гремела посуда и сплетались в неясные цепочки сотни добрых слов.
Всё было сладко вокруг него: от газеты в руках отца до чашки сливок в руках матери. Заколки в волосах сестры, вымытые мылом руки брата, белый жемчуг на шеи тётушки – всё отдавало сладостью и свежестью весны. Но он был тяжёлым, словно столп, обдуваемым со всех сторон тёплым воздухом, хранящий внутри себя холод камня и лишь края его грелись, но грелись слабо, прячась в тени.
На лице его сохранялся отпечаток серости его внутреннего устройства. Он был спокоен и тонкие губы его были также спокойны, глаза не выдавали особых искр, а на узком горбике переносицы крепились металические очки, прячущие серые глаза от лишних потоков тепла. Он был одет с иголочки: педантичные каштановые волны на голове, сложенный в тонкий узел изумрудный галстук (единственное яркое пятно на его теле), серая тройка и две чёрные лакированные туфли. В вихре свободных тканей, раздуваемых в саду ладонями ветра, он казался в самом деле колонной.