Светотень. Проза и стихи разных лет

Ромашковый дождь

Дождь сошел с ума. Первые два дня он буйствовал, как школьник после сдачи самого сложного и нелюбимого предмета. Потом приустал, уже сам был не рад, что начал показывать свой характер, но отступать не хотелось. И он шел, шел уже по инерции, жалкий, неприкаянный, похожий на серую тощую мокрую кошку.

Я не сердилась на дождь. Я понимала его, но радости это ни мне, ни ему не приносило. Мы оба были одиноки и упрямы, и замкнуты в своем одиночестве, а общего, что объединило бы нас, не находилось. Да мы, в общем-то, и не искали: каждый существовал сам по себе и даже, сквозь тоску, неудовлетворенность и жалость, чуть-чуть любовался собой.

Писем не было уже двенадцатый день. И эта последняя фраза: «Я очень верю тебе. Даже больше, чем себе самому». И дождь, и срочный перевод с немецкого, который я знаю на уровне «хенде хох»… Как обычно – все неприятности сразу.

На улице, посреди тротуара, стоял парень. Все прохожие бежали под зонтами, зябко вздрагивая, нахохлившись, а он был даже без плаща. Стоял, засунув руки в карманы, крепко упершись ногами в тротуар. Казалось, что находиться под дождем для него так же естественно, как растворяться в лучах солнца, нырять на большую глубину, с разбегу бросаться в сугроб пушистого и теплого снега. Он не пытался спрятаться под деревом, не отряхивал перышки, не прятал голову под крыло, а держал ее высоко. И это было красиво.

Ждал кого-то? Возможно. Но точно не меня. А жаль.

А потом я встретила Ромашку. Странно: мы живем в одном городе, в соседних районах, а видимся так редко. Вспоминаю я о нем довольно часто, но встречаю всегда неожиданно, а после мы опять расстаемся, и на прощание он говорит: «Ну что, опять на год?». А я отвечаю: «Ты не пропадай, хоть иногда звони». – «Обязательно. Ты тоже».

И всё. До следующего года.

Ромашкой мы звали его еще в школе. Это было производным не от фамилии, а от имени – Роман. Никакого сходства ни с каким цветком в его крепкой фигуре и крупных чертах лица не прослеживалось, но когда я увидела его, новичка, первого сентября в девятом классе, он почему-то напомнил мне одуванчик. У него были прекрасные золотисто-русые волосы (теперь они сильно потемнели); не стриженные все лето пушистые кольца падали до бровей, закрывали шею, отражали солнце и буйствовали… Но сам парень не был красив. Очень широкие плечи скрадывали довольно высокий рост, а массивные очки утяжеляли лицо. Глаза его я разглядела гораздо позже. Как и волосы, они были удивительными: от темно-синих до ярко-зеленых, в зависимости от освещения и настроения. А иногда – свинцово-серые. Но тогда я не могла в них смотреть.

И еще – губы. На четком, уже сформировавшемся лице – нежные, пухлые, розовые. При первом взгляде на них у меня мелькнула странная мысль: наверное, если он поцелует девушку, ему будет больно.

Он привлекал меня – нестандартностью и одаренностью. Отлично знал химию (я же в ней не разбиралась никогда); мог справиться со сложнейшей задачей по математике и не решить самую простую, если она казалась ему неинтересной. Когда пришел в наш класс, делал до сорока ошибок в диктантах, очень много и бессистемно читал, но поэзию всерьез не воспринимал. А школу окончил с пятеркой по русскому (это у нашей-то уникальной русички!), с огромным уважением к стихам и с любимым поэтом, Есениным – не «гулякой и скандалистом», а страдающим и любящим человеком. Ромка отлично рисовал – это было у него таким же средством самовыражения, как речь. Но он сам даже не подозревал, как хорошо у него это получается. Бросал все, что давалось ему легко. И я думаю, что от своего плаванья (в 14 лет – кандидат в мастера) он отказался именно поэтому, а не из-за нехватки времени.

Ромашка нравился мне тогда. Но в параллельном классе училась девочка, высокая, стройная и длинноногая, с дразнящей улыбкой и способностью принимать внимание окружающих как должное. Правда, встречались они недолго, но я запретила себе думать о нем. Он был просто парнем из нашего класса – и всё. И отношения у нас после школы сохранились самые дружеские.

А с тех пор уже столько изменилось… Больше, правда, у меня, чем у него.

И вот теперь мы встретились опять, под вечным, как время, дождем. Я не имею привычки обмениваться рукопожатиями, но с ним здороваюсь за руку всегда. У него очень надежная ладонь – теплая, сильная, просторная. Ей веришь, как тросу на подвесной дороге, и чувствуешь себя лучше уже оттого, что кто-то так открыто протягивает тебе руку.

А потом мы разговаривали. С ним было очень легко говорить обо всем. Только один вопрос мы усердно обходили: я не рассказываю о себе, он – о себе. О работе, учебе, планах – пожалуйста. Только не о самом больном…

Сначала мы стояли в глубокой зеленой луже, а потом, когда заметили, что вокруг наших ног уже начали виться водоросли и поквакивать лягушки, засмеялись и пошли куда-то. Сперва он проводил меня, потом – я его, а дождь тоже шел с нами и, как равный, участвовал в разговоре.

Ромка: – Знаешь, Инна вышла замуж.

Я: – Да, мне очень нравится этот парень.

Дождь: – Так-так-так.

Ромашка: – А помнишь, как мы танцевали на свадьбе у Ирины?

Я: – Мы с тобой танцевали первый раз в жизни – за столько лет знакомства!

Я шла по городу, пронизанному живым дождем, скрытым солнцем, дурманящим ароматом лета и ожидания… Нам с дождем было хорошо.

Июнь 1977 г.

***

Он все-таки добился своего – стал прекрасным детским хирургом.

Умер от рака в 33 года. Через десять лет после этой – последней – нашей встречи.

Ау, курсанты!

Армия – сложная штука. Есть люди, которые по природе с ней несовместимы. То есть при необходимости они идут на срочную службу – и часто служат хорошо, но, как только появляется возможность, уходят «на гражданку» и вспоминают свое пребывание в Вооруженных Силах как страшный или пустой сон. А есть вроде совсем «нестроевые» – а в армии приживаются и остаются там, даже если раньше никогда о военной карьере не помышляли. Так же дела обстоят и в кадровых войсках, и даже в военных училищах. Хотя ничего удивительного в этом нет: одно дело – мечтать «о доблести, о подвигах, о славе», другое – чувствовать себя винтиком огромного сложного механизма, которому совершенно все равно, какой ты необычный и замечательный.

Вскоре после окончания университета я стала преподавателем литературы одного из Высших военно-политических училищ. В начале этой славной деятельности многие курсанты были старше меня, часть уже прошла срочную службу, кое-кто успел побывать в Афгане. Аудитория чисто мужская. Внешне я вообще никогда солидностью не отличалась, так что приходилось проявлять определенную строгость. В сочетании с моей тогдашней наивностью получалась гремучая смесь.

Вот начинается лекция (большой наклонный зал, 200 человек, из-за кафедры, где я стою, виднеются только очки и макушка); проходит несколько минут – и в дверях появляется парочка опоздавших.

Я (строго):

– Почему опаздываете?

Они (с готовностью поделиться со мной возмутительным фактом форсмажорных обстоятельств, препятствующих их своевременному появлению на занятиях):

– Мы на лекцию бежали, а нас по дороге командир взвода задержал!

Любой нормальный преподаватель, знающи правила игры, погрозил бы опоздавшиv пальцем и пообещав в следующий раз поставить в угол, оставил бы их в покое (если это не повторяется постоянно). Но я искренне возмущаюсь препонами, воздвигаемыми офицером на пути его подопечных к знаниям! Сажаю парней на место, а после лекции звоню в роту и сурово сообщаю комвзвода, что он не должен будет удивляться низкой успеваемости во вверенном ему подразделении, если сам пытается потушить свет льющейся в головы курсантов мудрости. Комвзвода несколько неадекватно, как мне кажется, воспринимает эту информацию и начинает «на всякий случай» уточнять, кого именно он сегодня тормозил на важном пути к сокровищнице мировой литературы. Я же, удивляясь склерозу совсем еще молодого человека, напоминаю ему фамилии «заторможенных».

На следующей лекции очередная группка опоздавших сообщает, что их хотел отправить на какие-то срочные работы командир роты, а они еле отпросились на самое важное занятие – литературу. Я говорю, что правильно сделали, но вообще с такими опозданиями нужно заканчивать. Они, приняв это пожелание на свой счет, с готовностью соглашаются, а я, имея в виду офицеров, на перемене опять звоню в роту и сообщаю ее командиру о том, что недопустимо загружать курсантов дополнительной работой в учебное время. Командир роты, очевидно, тоже страдающий склерозом, начинает осторожно уточнять, кого именно он сегодня пытался не допустить к светочу высшего образования. Так повторялось несколько раз. Я продолжала искренне считать, что в опозданиях виноваты офицеры. Замечала, что курсанты, «защищенные» мной перед взводным и ротным командирами, все дальнейшее время учебы являлись ко мне на занятия еще до окончания перемены, но так и не поняла, что это было следствием не осознания командирами важности учебного процесса, а наказания моих разгильдяев за вранье.

Когда в очередной раз я спросила парочку опоздавших о причине их прибытия на занятие после звонка, они честно ответили: курили на улице, пока добежали – лекция началась. И только через несколько месяцев, во внеучебное время, на мой прямой вопрос, почему я больше не слышу уважительных причин опозданий, связанных с сатрапами-офицерами, последовал прямой ответ: «Вам врать не имеет смысла – вы всему верите и потом действуете так, как будто это правда. А нам от этого – сплошные неприятности».

Благодаря наладившейся дисциплине интерес к литературе поднялся на небывалую высоту – вплоть до того, что мы даже начали выкраивать время на какие-то дополнительные мероприятия культурно-познавательного характера. По моей с командирами договоренности участвующих в них освобождали от дополнительных работ в роте, поэтому внезапное и бурное желание быть задействованными на подобных вечерах появлялось даже у людей, которые вряд ли читали что-то более высокохудожественное, чем свою характеристику при выпуске из школы. И когда на мое обещание принести аудиозаписи сонетов Шекспира последовал вопрос одного из таких новообращенных «знатоков»: «В исполнении автора?», стены аудитории буквально пошатнулись от хохота его товарищей, присутствовавший тут же командир взвода схватился за правый бок и сообщил, что у него сейчас будет «инфаркт сердца», а я подумала, что нужно взять этого любознательного в «инициативную группу»: если задает вопросы – уже не безнадежен.

Но близился экзамен по очень обширному материалу: литература ХХ века – и зарубежная, и отечественная. Это не та дисциплина, к которой можно подготовиться за одну ночь, запомнив ряд формул или вызубрив несколько сотен слов и грамматических правил. Без прочтения включенных в программу произведений сдать такой экзамен было практически невозможно, а ответы типа «в романе „Война и мир“ мне больше всего понравилась четвертая серия» не проходили.

Экзамены сдавались повзводно, и для объективности присутствовали на них, кроме курсантов и преподавателя, который вел дисциплину, второй преподаватель – такой же предметник, но работающий в других ротах, – и

командир взвода. Конечно, мы все понимали, что бывают обстоятельства, не дающие систематически читать, что армия есть армия, что для кого-то и две книги осилить – огромный подвиг, но… взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Однако сердце не камень, и, когда застенчивый мальчик в военной форме, с длинными пушистыми

ресницами и детским еще румянцем на бархатистых щеках, не выдержал грозных офицерских взглядов и совсем запутался, рассказывая про раннее творчество Маяковского, моя коллега, умница, доцент, не выдержала и начала помогать курсанту назвать хотя бы самую крупную вещь того периода – «Облако в штанах»:

– Ну вспомните, Маяковский что-нибудь до Октябрьской революции писал?

– Писал, наверное…

– Правильно, молодец! А если он был поэт, то что он писал?

– Стихи…

– А еще что поэты пишут?

– Ну… поэмы.

– Вот вы почти уже и ответили! Осталось только название! Я уверена, что вы знаете! Я вам немножко помогу. Что-то там «…в штанах». Так что, что у Маяковского было «в штанах»?

Однако здесь коллега дала маху: очевидно, надо было начинать подсказку с первой части названия. Вместо того чтобы, радостно хлопнув себя по лбу, возопить: «Конечно же, облако!», курсант покраснел еще больше и, уже не взирая на мимику командира и пантомимику своих собратьев по несчастью, изображавших руками нечто аморфное и столь огромное, что не то что в штаны, а ни в какие ворота не лезло, ответил голосом, в котором отразилось крушение самых романтических идеалов:

– Дина Ивановна, от вас я такого не ожидал!

Вот это была немая сцена! Гоголь бы позавидовал…

Давно нет того училища, нет той страны, и мальчишки те уже не просто взрослые, но солидные немолодые люди. И я очень надеюсь, что все они живы, и всё у них, в конце концов, как-то сложилось, и не сломались они, и одолели Толстого и Маяковского, и вспоминают те годы с улыбкой и благодарностью – как я вспоминаю училище, где становилась преподавателем, и своих коллег, военных и гражданских, и замечательных курсантов.

Удачи вам, ребята!

С 1 сентября

Каждый год не дает мне покоя эта дата…

Как ни странно, я всегда любила 1 сентября. Может быть, потому, что у нас была очень хорошая школа, а класс – просто замечательный. Дело даже не только в том, что нам повезло с составом учителей. Да, они хорошо учили нас, выходя за рамки школьной программы, нагружая по максимуму и умея заинтересовать, но при этом они нас еще и воспитывали. Не поверите, но чаще всего – отношением к своей работе, то есть к нам и к предмету. Нас никогда не унижали, однако при этом были и определенные рамки, за которые не вышел бы ни один, самый отъявленный, хулиган: кого-то из учителей можно было любить, кого-то – не любить, но уважение к людям, которые учат, было неизменно.

В основном, конечно, преподавали у нас женщины, причем с возрастом я все больше понимаю, насколько по-настоящему интеллигентны и выдержаны они были. За все время учебы не помню ни одного срыва с их стороны, ни одного громкого скандала, хотя подростки есть подростки и устраивали мы всякое. Мужчин, не считая физкультурника и трудовика, было двое: наш «англичанин», отнюдь не педант, а человек нрава ровного и легкого, и физик. Последний выделялся среди учителей тем, что был и постарше большинства (он никогда об этом не рассказывал, но мы откуда-то знали, что он успел повоевать), и попроще, и речь его не блистала сложными литературными оборотами. Позволяли мы себе над ним подшучивать, но почему-то после окончания школы я вспоминаю о нем с особенной теплотой.

Его звали Александр Николаевич, а за глаза – Шурик. Он начал читать у нас физику в восьмом классе, и было ему тогда, думаю, максимум лет сорок пять. Среднего роста, довольно коренастый, круглое лицо, вздернутый нос, русые вьющиеся волосы, подстриженные под «полубокс», неизменно падающая на лоб прядь – единственная седая. Чем дальше уносят меня годы от школы, тем больше он кажется мне человеком сороковых годов, которого перенесли сразу в шестидесятые. Но это был образец хорошего человека, хотя он и казался нам, пятнадцати-шестнадцатилетним умникам, наивным и забавным. Он говорил «Парыж» и «Барсылона», и у него были отработаны поэтапные «заклинания» для воспитательной работы с любителями поболтать на уроке:

Ишь, вселся там на задней парте и сиить, болтаить!

Входи соттуда наперед!

Ты мне уже надоел! Входи сотсюда совсем!

Правда, до выставления из класса дело доходило очень редко, потому что болтун тут же раскаивался, а добродушный Шурик верил его ритуальному «Александр Николаевич, последний раз!».

Он никогда не говорил о долге, чести, совести и т.д., что периодически делали многие другие, но при этом ни разу не поставил ни одной оценки из-за личной симпатии или антипатии. У него не было любимых и нелюбимых учеников. За отличный ответ Шурик, ни секунды ни колеблясь, ставил «5» злейшему нарушителю дисциплины, а за нытье у доски – «3» патентованному отличнику, включая детей его коллег-учителей. Учиться у него было действительно нелегко (у меня такое впечатление, что он был скорее хорошим инженером, чем педагогом, и попал в школу просто в силу жизненных обстоятельств), но зато справедливо. Честно скажу: я не люблю и не понимаю физику. Но в старших классах упорно решала задачи и пыталась вникнуть в эти странные законы механики и прочего электричества просто потому, что не хотела видеть откровенного разочарования бесхитростного нашего физика.

Шурик оставался сам собой даже в самые последние, решающие дни выпускных экзаменов: сияющий, добродушный и принципиальный. На выпускном он немного выпил, и путал вальс со стулом («Приглашаю вас на стул! То есть, тьфу, на вальс!»), и чмокал наших девчонок. И они, ироничные красавицы и воображули-интеллектуалки, даже не хихикали над его довоенной манерой танцевать: он был слишком настоящим, чтобы казаться смешным.

Он единственный из учителей умудрился не сфотографироваться для нашего выпускного альбома. Сказал: «Будете вспоминать – хорошо, а нет – и фотография не поможет».

Вот, Александр Николаевич, помню.

Расставание