ПТСР. Pt. 2
- -
- 100%
- +
Письмо мальчику – готово. Я пишу медленно, смазанными буквами, оставляя пробелы между мыслью и фразой. Я кладу лист под коврик – монета сверху. Я буднично ловлю себя на том, что придумал собственную почту: адресат и отправитель – один, почтальон – тишина. Мне нравится. В этом есть какая-то примитивная, честная атмосфера: не быть пойманным чужим взглядом на самом личном.
Время тянется, как бинт, у которого бесконечная длина. Я редко замечаю, как много в моей речи «как». Метки. Они помогают мне пройти. Без них – срез. Аналогии – мои костыли. Смешно? Возможно. Но на костылях – тоже ходят.
Где-то там, на краю двери, снова – шорох. «Помоги». Я поднимаюсь. Иду медленно. Не тороплюсь: я говорил «не буду задерживаться», но я не говорил «побегу». Ладонь на дверном полотне. Я говорю: «Я здесь». Слово садится на дерево, как птица на ветку. Оно не просит ничего взамен. Оно просто – есть. И с той стороны становится – тоже «есть». Не «никто». Кто-то дышит – ровно. Мы дышим вместе. Минуту. Десять. Вечность. В полудрёме время то сосет, то выплевывает: я не держу никакого счетчика. Я держу дыхание. Этого – достаточно. Иногда.
Свет начинает вырастать из щелей. Утро – осторожное. Оно не впрыгивает, как шумный сосед, а на пальцах подходит, чтобы не разбудить лишних. Оно пахнет пылью на подоконнике и холодом металла ключей. Я поднимаю связку. На одном – пятнышко ржавчины. Я стираю его пальцем – оно не стирается. Это смешная красота дня: маленькое рыжее солнце на ключе. Я улыбаюсь.
– Мы идем? – спрашивает «ночной». Он не исчезает с рассветом – вранье. Он становится тоньше, как тень под полуденным солнцем: её меньше, но она – есть.
– Идем, – говорю я. – Просто идем.
Мы идем – туда, куда надо. Иногда – туда, куда не надо. И везде – мост. Между «остаться» и «проснуться», между «страшнее там» и «страшнее тут». Я делаю выбор снова и снова, как отрезаю одинаковые куски отличного хлеба. Они все похожи. Они все – другие.
День шумит, потому что день любит шуметь. Он залезает в уши, как дети на шею: громко и с любовью. Я вбираю в себя этот шум маленькими дозами, как лекарство, которое запивают с осторожностью. Я иду в лифт. Там – женщина с серыми глазами. Она говорит «доброе». Я говорю «доброе утро» и выдерживаю взгляд. В этот момент я понимаю: я не проиграл ночь. Я не победил. Я – остался. Я – здесь. И это – мой чек на сегодня.
Вернувшись, я вижу: в ванной – капля упала. Зеркало – смотрит. «Ночной» – рядом. Мы оба – улыбаемся – криво. Мы глупы в этой улыбке, но глупость – честнее вранья. Она тянет вниз – к земле. У земли – своя путеводная сила. Я прислоняюсь спиной к стене, чувствую, как бетон отдаёт мне прямую линию. В груди перестает быть тесно. Я сажусь на пол – любимое мое место: он – честнее дивана.
– Всё-таки что хуже? – спрашиваю я. – Там – внутри – или здесь?
– Худшее – глупая попытка не выбирать, – отвечает он. – Когда ты застываешь в дверях. Ты отрезаешь себе кровь. Нельзя вечно стоять в проходе. Идти – страшно. Возвращаться – тяжело. Значит – чуть-чуть туда, чуть-чуть – сюда. Раскачка. Волна. Дыхание.
– Дыхание, – повторяю я. И слышу: лампочка в коридоре тонко поёт. Это петь? Да. У каждого предмета – свой голос, если стоять достаточно тихо. Я учусь у ночи – тихо стоять. А у утра – идти.
Вечером, когда свет сойдёт в угол, как если бы стыдливо собирался, они придут – опять. Неизбежно. «Помоги» – снова. Я пойду – снова. «Я здесь» – снова. Иногда добавлю: «Я – с тобой». И тишина, как кошка, пушистая и тяжёлая, ляжет не на грудь – рядом. И будет дышать – равномерно. И я – с ней.
Потом – опять мост. И выбор. И снова вопрос, который я задаю уже шепотом, без вражды: «Проснуться или остаться?» Я научусь отвечать: «И то, и другое. Ровно столько, насколько выдержу. Ровно столько, чтобы не сгореть».
Ночь и день в этом городе и в этом теле – сменяют друг друга, как караулы: без музыки, без барабанов. Я даю им свои пароли. В них мало выдумки – много простоты. Я держусь за края. Я хожу в магазин и беру хлеб, который пахнет дрожжами. Я кладу монету под коврик. Я пишу мальчику – короткие письма. Я отвечаю на шепот. Я посерьёзнел. Но мои шутки – возвращаются. Они – прививки.
В одну из ночей я стою у окна, и луна похожа на монету в стекле. Я ловлю свой бледный профиль среди окон. Где-то внизу ругаются двое. Где-то ребенок кричит во сне. Где-то собака воет – не знаешь к чему. Где-то мужчина кашляет – на длинных, как лампочки в моем коридоре, нотах. Я повторяю тихо – раз за раз: «Я здесь». Это укачивает меня лучше лекарств.
Я иногда возвращаюсь в тот коридор. Лампочки качаются. Двери дышат. Одна – со спиртом – открывается сама, и рука на белом – не шевелится уже. Это – по-другому. «Не задерживайся» – не звучит. Он уже ушел. Я это – принимаю. И не режусь об стекло. Просто стою. Дышу. Закрываю. Иду к мелу. Пишу: «Достаточно». Слово получается неважным, а смысл – хороший. Рядом – ставлю точку. Это моя роскошь – ставить точки, когда раньше – одни двоеточия да многоточия.
Иногда мне важно открыть дверь, за которой пусто. Прямо пусто. Ничего. Я захожу в эту пустоту и стою. Там нет никого. Там даже не я. И это такие минуты, когда проходит через меня – наконец – всё, от чего я уставал сопротивляться. Это – как вымороженное поле утром: ровное, белое, тихое. От этого можно жить. От этого надо жить.
Бывает, что я просыпаюсь с криком – гибельным, отчаянным. Это часть устава. Я не извиняюсь перед стенами. Они привыкли. Бывает, что не сплю вовсе. И это – не наказание. Это – следствие. Цена? Возможно. Я не считаю цены. Я считаю – вдохи.
А иногда – целые ночи нет. Она проходит, потому что толстый слой ожиданий лег на нее и сделал ее короткой. Тогда утро разбегается от оконных рам, и я думаю: в этот раз – я остался на мосту. И это – тоже жизнь.
Реальность и сон – два противника, которые перестали у меня быть врагами. Они – партнёры. Они держат меня под руки, когда я спотыкаюсь. Они спорят обо мне – кому достанется больше. Я распределяю себя по ним, как воду в два сосуда, следя за уровнем. Это моя новая арифметика. Она простая. В ней нет высшей математики. Но она – спасает: от крайностей.
Нежданная нежность – случается. Она – как запоздалая выплата: не ждешь, а она – пришла. В ливень – у открытого окна – я однажды облокотился на подоконник и понял, что это – та самая вода, которой не надо бояться. Она – не утопит. Она – промоет. В такие минуты даже «ночной» замолкает, не скалится, не шутит, не командует. Он – смотрит. И я – тоже. Мы оба – есть. И нам это – впервые – нравится.
Я держу задержку на вдохе не для того, чтобы исчезать, а для того, чтобы уметь – выныривать. Выныривание – мой новый спорт. Я иногда проигрываю: захлебываюсь в своих же образах. Но у меня появляется привычка вытаскивать себя за воротник – не из реки, нет, – из зеркала. Это – проще. В зеркале не мокро. Там – тяжелее. Вода – честнее. Стекло – коварнее. Но теперь я знаю, где оно мягче. Там, где я говорю: «Я – с тобой». Это действительно – смягчает.
Если меня спросить «что страшнее», – я честно отвечу: «Смотря, где я». Внутри – страшно потому, что правда громче. Снаружи – страшно потому, что её постепенно глушат чужие правила приличия. Я каждый день решаю, сколько правды я выдержу – и где. Я не герой. Я – ремесленник. Я чиню себя так же, как меня учили чинить сапог: просушить, промазать жиром, забить гвоздики не по линейке, а по ходу трещин. Хожу так. Держусь так. И, кажется, иногда – даже двигаюсь вперед.
Сегодня ночью зеркала не плевались дымом. Они дышали. Я тоже. И шум за стеной – где кто-то в соседней квартире уронил книгу – не показался мне выстрелом. Он – просто звук. «Просто» – величайшая роскошь. Мне иногда достаточно «просто» на целые сутки.
Я не знаю, сколько еще будет этих ночей, когда я буду стоять на границе – не здесь, не там. Но я узнал главный для себя пароль: «Мы здесь». «Мы» – это я с моими тенями, с моим «ночным», с моими минами без взрыва, с моими письмами мальчику, с моими монетами под ковриком, со всеми голосами, которые учатся говорить тише, – мы. «Здесь» – это в этом теле, в этом городе, в этой кухне, где пахнет кофе и ранним страхом, в этой ванной, где капля – считает меня, в этом коридоре, где лампочки делают тени длиннее.
И когда очередная ночь накинется, как мокрый плащ, я скажу – шепотом, не командой: «Останемся настолько, насколько выдержим. И проснемся – настолько, насколько сможем». И буду держаться. За край раковины. За обрез стола. За монету. За слово. За дыхание. За это тонкое, светоотражающее: «Я – здесь». И если повезет – это слово заставит стекло смягчиться в том месте, где мой палец оставит след. Тогда, возможно, я пройду еще один мост. И ещё один. И когда-нибудь – устану меньше.
А пока – ночь на исходе. Город шепчет. Дом вставляет ноги в тапочки. Я – тоже. Я беру хлеб – ещё тёплый – и крошу его на балконе, где никто не летает. Крошки лежат – обещанием. Для тех, кто прилетит. И для того, кто уже – прилетел, невидимый, и сел мне на плечо – совсем легко. Он не шепчет «помоги». Он шепчет «держись». И я – держусь. Стою. Смотрю. Сплю и просыпаюсь. Страшно и здесь, и там. Но степень – разная. А у меня – счёт, дышащий во тьме. И я – наконец-то – умею считать не до взрыва, а до утешения. И когда глаз зеркала снова собьется, я вспомню: «Я – с тобой». И этого – на эту ночь – достаточно.
Часть 2: "Тени прошлого" (Развитие)
Глава 5: Люди вокруг
Я вернулся к себе уже под вечер, будто не по городу ходил, а через вязкое болото пробирался. Одежда липла к телу, мысли – к прошлому, от которого я хотел сбежать хотя бы на день. В квартире было тихо, слишком тихо, и от этой тишины всё внутри дрожало, как тонкое стекло. Хотелось заснуть, но я заранее знал: не получится.
Телефон мигнул, но не издал звука – так я и хотел.
Групповой чат с друзьями, тот самый, в котором все всегда шутят, кидают картинки с котами, ругают пробки, радуются скидкам, спорят о кино.
Сегодня там было: «Собираемся? Старый бар, в восемь». Я долго смотрел на эти слова, как на вывеску на незнакомом языке. Вроде понятно. Но будто не про меня. Для кого-то другого. Для человека, который когда-то смеялся вместе с ними. Я всё сидел, пока экран не потемнел, потом снова заглянул, снова отвёл взгляд. Где моя жизнь? В каких словах она теперь помещается? В «да, приеду»? В «не могу»? В «потом»?
«Что я там буду делать? О чём говорить?»
Я написал короткое «Буду», словно подпись под пустым листом. И стал собираться, медленно, делая привычные жесты чужими руками. Куртка. Ключи. Кошелёк. Телефон. Почему так трудно выходить? Почему каждая простая вещь требует усилия, будто на морозе завести старый двигатель? И почему мне казалось, что там, в этом баре, меня ждут – не они, а тишина между нами, упругая, тяжёлая, с заусенцами?
«Так, компас мне не нужен, еды на сколько дней брать? Так. Стоп».
Дорога заняла минут двадцать. Я почти не запоминал лица прохожих – они проходили сквозь меня, а я – сквозь них. Свет витрин был слишком ярким, колёса машин слишком настойчиво шептали асфальту, и каждому звуку я прислушивался так, будто в нём спрятан смысл, а смысла не было. Кто-то смеялся, кто-то ругался, кому-то звонили, а я шёл, делая вид, что улица – это просто улица, а не проверка на прочность.
Я чувствовал себя слишком уязвимым в толпе.
У входа в бар я замешкался.
Несколько компаний в толчее у дверей, знакомые интонации чужих разговоров, музыка, которую я когда-то знал наизусть. Руки, протянувшиеся для рукопожатия, смех, объятия – всё сразу. «Смотри, кого принесло!» – крикнул кто-то. Я попытался улыбнуться. Шутка, сказанная мне, не дёрнула – или какой там глагол тут нужен? – как мокрая куртка: я почувствовал её вес, но меня это не согрело.
Не все чувства можно выразить словами, если даже сами слова выражаются по-разному утром и вечером, в блиндаже и на кухне.
Мы сели за стол у стены.
Дима, Санька, Руслан, Ира, ещё двое, которых я помнил, но как будто сквозь плёнку.
Лица были прежними и одновременно другими.
Они говорили быстро, как всегда, перебивая друг друга, поддевая, бросая реплики. Я кивал – голова привыкла кивать, когда не знаешь, кого слушать. Слова текли, как шумный ручей после дождя. Куда бежит этот ручей? О чём? Почему так легко? Почему я не могу нырнуть туда и просто плыть, как раньше?
«В чём смысл этих слов?» – я думал и смотрел в окно бара, где по улице продолжали идти в разные стороны люди. Они то спешили, то шли очень медленно, одни – в одну сторону, другие – в другую.
Я понимал, что люди – это всего лишь отголоски нас всех. Все мы состоим из нас самих же. Нет меня, нет его, ничего нет. Есть место, где нужно много болтать.
«Они даже не вспомнят, о чём говорили сегодня», – думал я про себя, пытаясь искать в кармане что-то, сам не зная что.
– Как ты? – спросил меня Дима, наклоняясь ближе. В голосе было и любопытство, и осторожность, и то самое «мы здесь, мы рядом», которому трудно поверить.
– Нормально, – сказал я. – Потихоньку.
– Главное – потихоньку, – отозвался он и улыбнулся так, как будто нашёл верную формулу добра. Мы замолчали. Привычная шутка, обычно следующая после такого, не пришла. Молчание проступило между нами, как пятно на светлой рубашке. Его было не оттереть. Дима откинулся, сделал глоток пива и повернулся к общей беседе, где уже обсуждали отпуска, новые сериалы и ремонт кухни. Я был за столом, но как будто в другой комнате, глухой, без окон.
Это был вопрос вежливости, который я поддержал.
Я пытался в них смотреть – не глазами, а душой, что ли.
Только что такое душа?
Я пытался вспомнить наши приключения на дискотеках и на дачах. Ничего не торкало. Мы были смешны.
Поймать тепло, зацепиться за живое. И вроде было живое: чья-то усталость после рабочих смен, чья-то обида на начальника, чья-то радость из-за скидки на авиабилеты. Они жили, и это было правильно. Почему мне хотелось ругаться на их правильность?
Почему я искал в их словах скрытые упрёки? Где их нет – я их слышал. Где они есть – я их не понимал.
– Расскажешь, чем занимаешься? – спросила Ира. – Ну… дома-то как?
Я выдохнул.
– По-разному, – ответил. – Не очень сплю.
– Кофе не пей на ночь, – сказала она автоматически и тут же опустила взгляд, будто спохватилась. – Прости. Я не знаю… как… правильно.
– Всё нормально, – сказал я. Что такое «правильно»? Кто это знает? Кому теперь принадлежит это слово? Кто его придумал и каковы стандарты?
Разговор сам собой скатился к обсуждению чьего-то дня рождения.
Подарок, место, бюджет. Ира шутила о торте и калориях. Руслан говорил про новый телефон, который «сам снимает шедевры». Я подумал: можно ли вообще снять то, что не умещается в кадр? Можно ли сказать так, чтобы стало ясно? Как найти слова, если внутри только звуки, запахи и пустоты? Что такое шедевр?
Вопросы возникали сами по себе, и не было ни одного ответа.
Может, мне перестать думать? Бред.
Меня спросили, пойду ли я на тот день рождения.
– Наверное, – сказал я. – Посмотрим.
– Отлично, – кто-то кивнул, и в этом «отлично» не было ни радости, ни недовольства.
Просто отметка в чьём-то внутреннем списке: плюс один, минус один – какая разница. Я почувствовал это слишком остро, хотя, наверное, там не было ничего такого. Почему всё кажется личным, даже когда личного нет? Откуда эта болезненность на ровном месте?
Почему чужая простота ранит, а собственная сложность душит?
– Я выйду.
Мне никто не ответил и не обернулись даже, как будто я невидимка. Может, я и есть невидимка?
Я вышел на улицу «подышать».
Просто воздух внутри меня не находил себе места. На маленьком крыльце бара-кафе было прохладно.
Ночной город шёл мимо – люди заходили, выходили, смеялись, обнимались, ругались с таксистами, они делали то, что делали вчера, и, скорее всего, будут делать и завтра.
Для них жизнь продолжалась, и в ней не было лоскутков, как у меня, у них всё ровно и вопросов не было. Я им завидовал: как так можно – просто так жить? Не задавать вопросов.
Я достал телефон, открыл чат с кем-то из них, снова закрыл – рядом наша компания, какая разница, писать или молчать.
Тишина становилась громче. В этой тишине было больше правды.
Саня вышел следом, прикрыл за собой тяжёлую дверь, прислонился к стене. Мы стояли рядом, почти не глядя друг на друга.
– Как ты? – спросил он, повторив тот же вопрос, но как-то тише, делая это потому, что так принято спрашивать.
– Нормально, – ответил я, снова воспользовавшись этим словом, как зонтом от нечаянного дождя.
– Понял, – сказал он.
И тоже замолчал. Мы оба знали, что никто ничего не понял. Но и не спросить было нельзя. И спросить было нельзя. Между «нельзя» и «нельзя» – узкий мостик, и мы стояли на нём, глядя в разные стороны. Сколько можно стоять? Сколько выдержит доска? И если она сломается – куда мы упадём?
Мне хотелось сказать ему что-то настоящее. Не «нормально», не «держусь», не «потихоньку». Хотелось сказать: я чужой среди своих, у меня слова ломаются на полпути к губам, настроение меняется без моего ведома, я пугаюсь не того, чего надо, и думаю не о том, что вы обсуждаете. Хотелось сказать: я часто смотрю, как вы смеётесь, и не могу вспомнить, как это делается без усилий. Хотелось спросить: вы подождёте меня? Если я такой неспешный, такой тяжеловесный, такой непонятливый – вы подождёте? Или уже пора мне самому понимать, что ждать никому не удобно? Что делать с этим знанием?
Я ничего не сказал. Мы оба посмотрели на небо. На нём не было звёзд – слишком яркие фонари.
Там пролетал самолёт. Я представил, как там пассажиры пьют и едят, а кто-то дремлет и не задаётся тупыми вопросами, как я.
– Пойдём? – кивнул Саня на дверь.
– Пойдём, – сказал я.
Вернувшись к столу, я ловил моменты, когда можно было посидеть молча и не выглядеть странным. Я пытался быть органичным в компании, но забыл, что означает это слово и что нужно для этого сделать.
Пока кто-то рассказывал анекдот, пока спорили о списке фильмов, пока официант приносил очередной заказ. Молчание – как одеяло, которым то прикрывают, то сдёргивают. Иногда оно укрывает и согревает.
Но оставаться в компании становилось уже невыносимо, всё давило на психику, я захотел быть один. Я не хотел никого обидеть своей кислой рожей.
Когда я уходил, они хлопали меня по плечу, звали заглянуть в другой раз, присылали воздухом простые сигналы своего «мы с тобой».
Я слышал эти сигналы, и всё равно тонули они во мне без следа.
Может, я – глубокий колодец без дна, и туда всё падает и исчезает?
Ночь в квартире была ещё длиннее, чем обычно.
Я лежал, слушал хриплое дыхание дома – соседей, лифта, труб. Я слышу соседа, который ругается со своей женой. Что они не поделили? Может, плавленный сырок? Может, БК?
Мне кажется, что они просто идиоты. Так, пора спать.
Я не думаю, я сплю. Не, не получается.
В голове прокручивалась наша встреча, как старый фильм: те же кадры, та же зернистость, как в старых фильмах на 240 пикселей на дюйм, те же провалы звука. И каждый провал – как моё «не знаю», углубляющееся с каждой секундой. Я хотел записать им голосовое «спасибо, что позвали», но голос звучал чужим, и я удалил запись. Хотел написать «давайте почаще», и тут же подумал: а что «чаще» даст, если я такой же? Вопрос за вопросом, как бусины, которые спадают с нитки. Где завязать узел?
Утро было безликим. И это было к лучшему. Безличность спасает – у неё нет требований.
С Димой мы встретились отдельно, через день. Он предложил пройтись. «Без компании. Просто поговорим».
Мы шли по набережной, считали собак и скамейки, на которые не хотелось садиться, не считая слов.
Дима рассказывал про работу, про начальника, который, оказывается, не злой, а просто усталый. Про финансовую подушку, про ипотеку, про то, как научился готовить омлет так, чтобы он был мягким. Я слушал. И завидовал простоте этих сюжетов. Почему мне так хочется этих простых сюжетов и сразу не верится, что они со мной возможны? Можно ли вернуться в них – как в дом, ключ от которого потерялся? Есть ли запасной ключ?
– Ты знаешь, – сказал он вдруг, – когда мы тебя ждали, я думал… что говорить. А потом… понял, что, может, говорить и не надо. Просто идти рядом.
– Удобно, – сказал я.
– Наверное, – он усмехнулся. – Я вечно не то слово выбираю. Ты скажи, если что не так.
– Всё так, – сказал я. Неужели правда «всё так»? Или я снова ухожу от всех своих «не так»? Может, моя честность – это молчание? Или честность – риск и возможность быть непринятым? Готов ли я рискнуть? Готов ли он?
Мы остановились у киоска, взяли по кофе в картонных стаканчиках. Я держал тёплый кругляш, как якорь. Тепло переходило в ладони и оставалось там. Как долго длится тепло? На одну прогулку? На одну фразу? На одну зиму?
– Тебе когда лучше писать? – спросил Дима. – Утром? Ночью? Я не хочу доставать.
– Пиши, когда хочется, – ответил я. – А там… посмотрим.
– О кей, – он кивнул. – Я рядом.
Мы снова пошли. Это было не «о кей», не «рядом». Это было как-то странно и честно: мы оба понимали, что рядом – это на расстоянии. И всё равно шли.
Позже был переезд у Руслана.
Он попросил помочь перевезти пару коробок, «чтоб не напрягаться одному». Я согласился. Физическая работа всегда казалась проще разговоров: руки знают последовательность, спина жалуется понятным языком, мышцы говорят честно – и на эту честность можно опереться.
Мы поднимали коробки, тащили их по лестнице, ставили, снова брали. В какой-то момент коробка у меня выскользнула из рук, ударилась о ступень, раскрылась, рассыпав книжки. Плотные корешки стукнулись о камень, и мне показалось, что это бьётся моё сердце – коротко и глухо. Руслан нагнулся, начал спокойно собирать.
– Бывает, – сказал он. – Ничего страшного.
«Ничего страшного», – повторило во мне пустым звуком. Почему для других «ничего страшного» так легко случается? Почему для меня это «ничего» превращается в «всё»? Неужели нельзя просто сказать: «Ай, бывает», – и забыть? В голове застряло: «Смотри, ты не справляешься. Даже с этим». Кто это сказал? Я сам? Чей это голос?
Мы сложили книги обратно, заклеили коробку скотчем. Я провёл ладонью по липкой полосе – она тихо зашуршала.
Мне понравился этот звук. Простой, не претендующий ни на что. Я подумал: может, мне нужны только такие звуки. Может, из них и можно собирать новый мир – из шуршания скотча, стука кружки о стол, шагов по лестнице. Без громких слов, без больших тем. Влезает ли в это жизнь?
– Будешь пивка? – спросил Руслан.
– Нет, – сказал я. – В другой раз.
– Ладно, – он кивнул без обиды. И это из-за отсутствия обиды было больнее, чем если бы он настоял. Потому что его «ладно» вдруг почувствовалось как «я принимаю любые твои “нет”», и это значит, что у меня уменьшается право на «да». Что мне делать с этим? Как вернуть себе право быть с людьми – не только в их понимании, но и в своей смелости?
День рождения Иры я всё же не пропустил.
Вечером, в квартире, где было много света, много еды и много голосов.
Пахло корицей и шампунем, все перемещались из комнаты в комнату, смеялись, выкрикивали тосты, включали музыку, делали общие фотографии. Я стоял на кухне у окна, как на маленьком острове посреди потока. Остров покачивало, но не уносило. Я держался за край подоконника, как за спасательный круг.
Ира подошла обнять – быстро, легко, будто боится задержаться.
– Спасибо, что пришёл, – сказала она и тут же закрутилась обратно, на свою орбиту. Я остался с её благодарностью в руках, как с бумажным самолётиком, который не летит дальше двух метров. Куда его деть? Кому передать? Себе?
Ко мне подошёл Лёха, старый знакомый, которого я видел редко.
– Здорово, – сказал он. – Рад.
– Привет, – ответил я.
– Как ты?
– Нормально.
– Понял.
Мы кивнули друг другу и помолчали. Потом он показал на стол: «Будешь?» – я покачал головой. Он кивнул, ушёл. Мы вроде бы не поссорились, не обидели друг друга, не сказали ничего лишнего. Почему же от простой встречи осталось ощущение, будто прошли мимо, не заметив?
Где-то заиграла тихая песня. За ней другая – громче. Разговоры поднялись ещё на один этаж. Смех стал звонче, от него дрогнули стекла витрин в шкафу. Я вышел на балкон. Там было прохладно и по-настоящему. Дышалось легче. Снизу проезжали машины, наверху мигали огоньки чужих окон. Кто-то спорил на соседнем балконе, чья-то бабушка поливала цветы, чья-то кошка следила за мотыльком на стекле. Я стоял, облокотившись о перила, и спрашивал себя – вслух, «беззвучно»: зачем я здесь? Чтобы подтвердить, что ещё умею приходить? Чтобы подтвердить, что ещё умею уходить?
Ко мне кто-то присоединился. Кира. Мы знакомы давно, но редко говорим. Она всегда в движении – спорт, работа, проекты, планы. Сейчас она замерла рядом, как будто тоже искала воздух.