ПТСР. Pt. 2

– Тяжело? – спросила она негромко.

– Бывает, – сказал я.

– Угу.

Мы постояли молча. Балкон держал нас обоих на равных. Я поймал себя на том, что мне не нужно тянуться или проваливаться – просто стоять. Это – уже что-то?

– Если что, – сказала она, – можно молчать вместе. Я умею.

Я кивнул. Мы действительно помолчали вместе. И это, возможно, был лучший разговор за вечер.

Возвращаясь домой, я шёл медленно. Я не избегал взгляда людей, не искал его. Мне было всё равно – и это «всё равно» никак не объясняло, сколько во мне живёт печали. Печаль была без слов. Она просто шла рядом, как тень от фонаря.

Иногда тени становятся длиннее, если свет бьёт под углом. Что если поменять угол? Что если переставить в комнате лампу, в голове – слова? Получится ли так уменьшить тени?

Дни потекли, похожие один на другой. В чате продолжались шутки, фотки обедов, ссылки на статьи. Я ставил лайки, иногда отвечал «круто», «ахах», «видел». Эти слова были как чёрные квадратики под галочками – отметки присутствия, а не участия. Участие требовало сил. У кого я их возьму? Можно ли их где-то позаимствовать, чтобы потом вернуть с процентами?

Меня звали в боулинг, в квест, на футбол во дворе, на шашлыки. Эти глаголы звучали щедро: «пойдём», «надо», «выходи». Щедрость пугала. Я иногда соглашался – и не приходил. Иногда приходил – и уходил раньше. Иногда смотрел на телефон, пока приглашение не теряло смысл. Сколько незавершённых прошлых вмещает жизнь? Сколько «не пришёл» можно вытерпеть дружбе? Что считается предательством – молчание или попытка говорить, когда не можешь?

Однажды я всё-таки собрался и приехал на футбольное поле во дворе. Мяч, кроссовки, смех, свист, «пас», «сюда», «давай». Простые слова. Простые и быстрые. Я не успевал. Ноги помнили движение, но мысль запаздывала. Я то рвался ускориться, то тормозил резко, то думал, что мешаю. Наверное, мешал. Несколько раз мне крикнули «нормально, нормально», и я вдруг захотел сесть прямо на траву и так сидеть. Чтобы перестать быть «нормально». Чтобы меня не выравнивали. Я пробежал до конца и ушёл в тень, якобы отдышаться.

Саня подошёл, протянул бутылку воды. Я взял, сделал глоток, ещё один. Вода была просто водой, и в этом – её спасение.

– Сильно не надрывайся, – сказал он. – Мы же так, для себя.

– Угу, – ответил я.

– Всё хорошо, – добавил он. – Ты молодец, что пришёл.

Мне стало одновременно легче и тяжелее. «Молодец, что пришёл» – как награда за то, что живёшь. Это много? Это мало? Хочется больше – быть «молодцом», потому что играл, смеялся, спорил, забил. Но сейчас всё начинается с «пришёл». Неужели это моя новая высота? Может быть. Может – временно. Кто знает. Я не знаю.

Я поймал себя на том, что больше всех меня поддерживает… не поддержка. А простые факты: кто-то бросил мне мяч, кто-то вовремя подстраховал, кто-то не заметил моего промаха и заболтал тему. От незамеченности промаха – тоже тепло. Тепло, не похожее на жалость. Тепло, которое не требует «расскажи». Можно ли строить новые связи на таких простых вещах? Не разрушатся ли они от первого сильного ветра?

После футбола мы сидели на бордюре, кто-то курил, кто-то обсуждал суши и бургеры, кому-то звонили дети. Я смотрел на их кроссовки, порой слушал, порой смотрел в небо. Меня спросили: «Всё норм?» Я ответил: «Ага». Ага. Норм. Угу. Язык, в котором всё укладывается в один звук. Может, он и есть мой сейчас? Может, так и надо – экономить слова, пока они копятся, как силы после болезни?

Дома я пытался написать длинное письмо самому себе. Хотел объяснить, что со мной происходит, чтобы у меня была шпаргалка для друзей. Написал: «Мне трудно быть среди людей, потому что…» – и остановился. Потому что что? Потому что внутри всё слишком громко? Слишком пусто? Слишком остро? Ничего из этого не звучало достаточно правдиво. Я стирал, писал, стирал. Потом написал одно: «Мне страшно, что я стану для вас тяжестью». И тоже стёр. Я не был уверен, что это то, что нужно сказать. Я не был уверен, что вообще готов говорить «нужно». Сколько в дружбе «нужно» допустимо? А сколько – «можно»?

К выходным меня позвал к себе Дима – просто так, фильм посмотреть. Я пошёл. Мы сидели на диване в его гостиной, выбрали старую комедию, где всё предсказуемо, все обнимаются к концу, все страхи превращаются в смешные недоразумения. Я ловил себя на том, что мне приятно смотреть на выдуманное счастье. Как будто это учебник: вот так делают люди, вот там они ошибаются, вот здесь они извиняются. Можно ли учиться по таким учебникам? Или это вредно? Что будет со мной, если я буду учить уроки по чужим сценариям?

– Хочешь чаю? – спросил он на середине.

– Хочу.

Он ушёл на кухню, а я остался с экраном, где герой начал стрелять из пистолета и всех валить наповал.

Дима вернулся с чайником, я налил себе кружку. Он смотрел на меня, как на человека, у которого болит зуб – ты не знаешь, как помочь, но хочется хотя бы подержать за руку. Он не держал – не умел, да и я бы отдёрнул. Но взгляд его был осторожен, как шаг по льду. Это было важно. Иногда важнее слов.

– Мы скучали, – сказал он вдруг и выключил телевизор. – Просто знай.

Я кивнул. И всё. Я не сказал «я тоже» – мог. Не сказал «спасибо» – мог. Не сказал «мне страшно вас потерять» – не смог. Но кивнул. Мне показалось, он понял. Или сделал вид, что понял. Иногда «сделать вид» – это уже работа.

Новая неделя принесла свои мелочи. Я помогал Ире выбрать лампу в прихожую – мы переписывались пять минут, и это удивительно успокаивало. Я на автомате отметил у Сани в соцсетях «с днём рождения», а потом, через час, написал отдельное «позвоню вечером». Не позвонил.

Почему даже небольшой звонок кажется восхождением на гору? Почему я боюсь сорваться? Кто меня ловит, если сорвусь?

В один из вечеров я всё-таки набрал Саню. Он долго не брал, потом сбросил и написал: «Сорри, за рулём. Потом?» – «Потом». Это слово я мог произнести без боли. Оно давало мне время, а его – слишком много. Сколько раз «потом» превращается в «никогда»? Есть ли где-то счётчик, который щёлкает, когда «потом» истекает?

Я начал записывать маленькие победы. «Пришёл в бар», «досидел до конца фильма у Димы», «помог на переезде», «вышел на футбол и не убежал», «поздоровался с соседкой и не спрятал взгляд». Список рос медленно, как трава в сухую погоду. Иногда я смотрел на него и думал: это смешно. Взрослому человеку радоваться «поздоровался с соседкой»? А потом думал: если на этой неделе это тяжелее, чем сделать отчёт, почему не радоваться? Кто устанавливает тарифы на радость?

Друзья продолжали жить.

У кого-то заболел сын – нас свели в общий чат для сбора денег на лекарства. У кого-то сломалась машина – нашлись те, кто отвёз и забрал. У кого-то случилась ссора – они не разговаривали, потом мирились. Я наблюдал за этой кипучей тканью жизни и всё время пытался прицепить к ней свою нитку. Она то скользила, то путалась, то исчезала в узоре. Получится ли у меня узор? Нужен ли он? Или мне пока достаточно просто быть ниткой, не рвущейся при первой же попытке?

Порой я ловил себя на обиде. На них. За то, что они не задают «правильных» вопросов. За то, что слишком быстро отвлекаются на свои дела. За то, что смеются громко. За то, что спрашивают робко. За то, что обнимают кратко. За то, что не обнимают вовсе. Каждая мелочь могла стать поворотом – не туда. Я улавливал в себе эту злость и удивлялся: отчего она? Может, это упрямое ожидание, что мир угадает мои нужды без слов? Несправедливо ли это? Да. Могу ли я иначе? Хочу ли? Как научиться просить, не чувствуя себя грубым должником? Как научиться говорить «мне нужно это» и не краснеть?

Иногда я радовался мелочам. Как Ира прислала фото своей лампы и написала «благодаря тебе красиво». Как Саня просто прислал смайлик, и это был правильный смайлик, без навязчивости. Как Руслан вкинул в чат «кто с нами в субботу в парк», и я ответил «я», а он не переспросил «точно?» – просто написал «окей». Иногда эта доверчивость к моему «я» была самым лекарственным. Меня не проверяли. Мне верили. Я пытался этому соответствовать. Иногда получалось.