Бриг «Ужас» и другие рассказы

I. Таинственные явления

Сначала Пулковская обсерватория, а за нею и другие наблюдали с самого начала года странные, никогда никем еще не описанные, явления. Кроме ученых, следящих за бесконечным простором междупланетного океана в огромные телескопы, к небу издавна стремятся взоры всех людей. Неудивительно поэтому, что в деревнях и в селах люди пожилые, а в лесах охотники, привыкшие доверять звездному небу больше, чем часам и компасу, заметили на луне какие-то зеленоватые вспышки. Они следовали одна за другою через короткие промежутки, и было их всего девять.

Так как год был високосный, то старики и старухи, услыхав об "огнях на месяце", решили, что быть неурожаям и пожарам во всей их округе. На этом и успокоились и, как положено от Бога, по заветам дедов и прадедов, терпеливо ждали всякой беды и напасти.

Те же вспышки наблюдались и в обсерваториях Европы, где их насчитали не девять, а целых двадцать, хотя пока не знали о них больше, чем охотники, принесшие такую новость в деревни, и древние старики, сделавшие свои мрачные предсказания.

Правда, что в обсерватории университета один студент, упражнявшийся в изучении состава небесных светил по испускаемым ими лучам, совершенно случайно навел на полную луну объектив спектроскопа и при яркой вспышке на мертвом спутнике земли в составе его лучей обнаружил присутствие железа.

На другой же день в газетах, куда проникли известия об открытии студента, появились сенсационные статьи под заглавием: "Обстрел луны", "Таинственные снаряды на луне", "Нападение селенитов" и другие заголовки, не менее заманчивые и крикливые. В этих статьях авторы пытались доказать два положения. Одни говорили, что, так как луна – светило, совершенно остывшее, и на нем не может быть вулканических извержений, то вспышки происходят от удара о поверхность луны железных снарядов, кем-то бросаемых на луну. Другие авторы склонны были допустить, что существа, живущие внутри коры мертвой планеты, где еще могли сохраниться следы теплоты, мечут при помощи каких-то орудий снаряды в сторону земли.

Поднялся ожесточенный спор, и полемическими статьями были наполнены все газеты.

Ученые молчали. Большинство из них не доверяло наблюдению студента, и открытие железа в таинственных вспышках на луне приписывали его неопытности и просто ошибке.

Однако около каждого телескопа с того времени был установлен и спектроскоп, но вспышки на луне прекратились, и ученые тщетно ожидали случая изучить природу этих таинственных явлений.

Пока астрономы, разбираясь в полученном наблюдателями материале, строили свои догадки и вырабатывали новую теорию, случились происшествия, заставившие общество позабыть о таинственных вспышках на луне.

В Архангельск с сильным креном на правый борт пришел лучший промысловый пароход "Двина" под командой опытного штурмана Семена Гавриловича Настюкова.

"Двина" лет пять тому назад прошла вокруг Европы из Англии, где ее строила знаменитая Гальстингская верфь. Пароход был двухтрубный, типа морских ледоколов, устойчивый и сильный, не боящийся даже значительных полярных льдов.

Стальной корпус "Двины" и ее могучий тупой нос много раз сталкивались с льдами, и всякий раз победа оставалась за пароходом, несшим в своих трюмах большой груз трески и ворвани.

Под стать отличному судну была и команда. Она была набрана самим Настюковым, а уж он за время своего плавания по Ледовитому океану узнал немало бесстрашных и опытных моряков и приглядел себе команду на диво.

Неудивительно поэтому, что, выходя в море, шкипер всегда улыбался и говорил:

– Нас всего пятнадцать человек, а мне так вот и кажется, что у нас на "Двине" сто пар дюжих рук!

Вот почему, когда в городе узнали, что к пристани, сильно дымя, тащится "Двина" с креном направо, весь город выбежал на берег.

Когда пароход ошвартовался, все заметили, что палуба судна обгорела, а на корме потрескалась и вспузырилась краска.

– Ну, помиловал Бог! – широко крестясь, сказал Семен Гаврилович. – Дошли! А дело было – табак! Большое бедствие терпели…

Но больше ни словом не обмолвился.

На все расспросы старший боцман, Трофим Нерпа, молодой, дюжий помор, скалил белые зубы и отвечал:

– Вот ужо! Отрапортуется штурман в портовой конторе, – тогда, может быть, что и порасскажет.

А Настюков в это время стоял перед портовыми чиновниками и, развернув карту Ледовитого океана, водил по ней пальцем и говорил:

– Зашли мы на этот раз далеко за Вайгач. Треска шла лавой и уходила к северу, мы ей и пошли наперерез. Улов был удачный. Всю посуду заняли, ворвани вытопили полный груз и, убравшись, тихим ходом, не спеша, шли домой. Только вышли мы из Югорского Шара, нам навстречу большой парусник попался. Давно я такого не видел. Не наш, видно. Он чего-то вертелся на горизонте, близко не подходил, а тут нас, как на беду, хватил шторм. Неладно от него, верно, паруснику было. Совсем исчез он из виду. Трепал нас шторм, должно быть, часов пятнадцать и унес в Хайпудырскую губу, вот сюда…

Шкипер нагнулся над картой и, показав отмеченный черной точкой островок, продолжал:

– Думается мне, что верстах этак в 100–110 от Югорского Шара лежит этот остров. Низкий берег его едва поднимается над водою, и только вдоль островка идет каменистая гряда. Все это я разглядел в бинокль, когда думал, не укрыться ли мне здесь от шторма. Но море здесь, видно, было мелкое, да и рифов я побоялся. Положил я руль на левый борт и вышел на прежний румб. Вот тогда впервые это и случилось…

Семен Гаврилович перевел дух, затянулся дымом трубки и начал опять говорить:

– Отошел я миль на семь от островка, как вдруг откуда-то донеслось сначала легкое, чуть слышное стрекотанье, потом громкие, короткие стуки, а затем что-то со звоном ударилось в палубу и затихло. Мы бросились туда, и на носу увидели большую круглую дыру.

«Снаряд?» – спросил меня боцман.

Я не знал, что ответить, так как не понимал, откуда мог очутиться здесь снаряд. Кругом на горизонте не было видно ни дыма, ни паруса. За все время нашего плавания мы встретили только большой парусник да двух парусных норвежцев, а от берега нас отделяло море более чем на 100 верст. Но изумляться и раздумывать долго не пришлось. Из машинного отделения прибежал кочегар и сказал, что в трюмах показалась вода, и слышно, как она течет снизу, у носовых шпангоутов. Пока мы чинили пробоину и прежним ходом шли из Хайпудырской губы, прилетел второй снаряд. Он пробил трубу, придясь наискосок, и упал в грузовой трюм, где с треском разорвался, разбив десять бочек ворвани и сделав брешь в правом борту. В трюме начался пожар. Мы не могли потушить ворвань, которая, загоревшись, текла дальше и дальше, грозя сжечь весь корабль. Спасло нас то, что в брешь, – когда мы вышли из губы, и нас начала настигать морская волна, – хлынула вода, и горящий жир всплыл на поверхность моря. Мы подвели брезентный пластырь, но выкачать воду так и не могли, и вот…

Подойдя к окну, шкипер указал рукой на покачнувшиеся вправо трубы и мачты "Двины".

– С большим креном шли и чуть-чуть добрались, – сказал Настюков. – Не в том беда, конечно. Войдем в док и починимся. Нехорошо то, что команда сильно напугана. Списываются с борта, не хотят в другой раз встречаться с чертовщиной.

Подумав немного, он закончил:

– А как же не назвать чертовщиной того, что случилось? Никак не объяснить этого! Что нас пробило? Почему мы не нашли осколков снаряда? Что могло так сразу поджечь ворвань? А тут еще этот профессор…

– Какой профессор? – спросил, подходя к шкиперу, один из чиновников.

– Досадно даже говорить! – вдруг рассердился Настюков. – Я сразу, тогда же знал, что нам не повезет в это плавание! Вышли мы в море из Архангельска, и вдруг навстречу нам попался парусный баркас. На руле и у парусов поморские рыбаки. Машут флагом. Дал я тихий ход. Поравнялись они и кричат: «Бумага вам из Петербурга!» Застопорили мы машину, опустили трап. Из баркаса к нам поднялся господин. Молодой еще, высокий и красивый. Показал нам свои бумаги. Оказалось, от академии его послали изучать Ледовитый океан. Он ушел на баркасе в море, а мы-то в это время и снялись. Он на берегу не успел с нами сговориться… Один человек – не помеха, даже веселее – все же новый человек, ну, и взяли мы его…

– Мы знаем о профессоре Самойлове, – сказал чиновник: – и очень беспокоились за него: думали, что утонул. Только через месяц рыбаки нам донесли, что на "Двине" он ушел.

– Вот профессор все молчал, а когда у нас начался пожар, покачал головой и сказал: "Я его нашел! Это он творит бессмысленное, безумное зло!" И больше ничего не говорил, только смотрел в бинокль и много-много писал…

Ответив на заданные ему вопросы и подписав свой рапорт, шкипер откланялся и ушел.

В тот же день в портовую контору был вызван и профессор Самойлов.

Между ним и портовыми властями произошел очень короткий и многозначительный разговор.

– Вы профессор Василий Власович Самойлов? – спросили его.

– Да! Я командирован в северные воды Академией Наук, – ответил, отказавшись от предложенного ему стула, ученый. – Надеюсь, что вам это доподлинно известно из телеграмм Академии и Географического Общества. Вам угодно знать мое мнение об аварии "Двины"? У меня имеется определенное решение этого вопроса, но это послужит темой для моего доклада в Петербурге, куда я отправляюсь сегодня с вечерним поездом. Я могу добавить, что я совершил за последние пять лет несколько переходов по Ледовитому океану и что искал здесь причины многих явлений, обративших на себя внимание ученых. Это почти все, чем я пока могу поделиться с вами. В заключение позволю себе дать вам совет объявить опасным для судоходства ту часть Хайпудырского залива, которая находится в 100 верстах от южной оконечности острова Вайгача и в 60 – от острова Долгого.

На все дальнейшие вопросы профессор отказывался отвечать, ссылаясь на предстоящий доклад Академии и Географическому Обществу.

О случившейся необычайной аварии рыболовного судна "Двина" пошли донесения порта в разные учреждения, но до Петербурга известия о злоключениях парохода привез профессор Самойлов.

В первый же день своего приезда в Петербург Самойлов посетил почтенного академика, Павла Федоровича Туманова.

Туманов, его жена и сын-студент сидели за обедом, когда прислуга подала карточку Самойлова.

– Василий Власович! – бросился навстречу входящему академик. – Наконец-то!

Они крепко обнялись и расцеловались. Когда после первых приветствий все уселись за стол, вдруг наступило тягостное, неловкое молчание. Все чувствовали, что настал жуткий момент вопроса и еще более страшное ожидание ответа.

Первая заговорила жена Туманова. Прерывающимся голосом, в котором дрожали слезы, она спросила:

– Есть ли хоть какая-нибудь надежда? Не нашли ли вы следов нашей несчастной Нины?

Самойлов в глубоком волнении встал из-за стола и сказал, отчетливо произнося и разделяя каждое слово:

– Я ничего не знаю о Нине… Ничего… Но я нашел его, и теперь ему не уйти от нас. Я видел своими глазами бриг "Ужас".

Все в изумлении уставились на говорившего.

– В Ледовитом океане, к югу от Югорского Шара, есть остров Безыменный, в 80-ти верстах от Большеземельской тундры. Туда скрылся Яков Силин…

– Он может жить повсюду, зная наш секрет! – вздохнул старик.

– Силин живет и творит свое неправое дело! – сказал Самойлов. – Он по-прежнему бессмысленно вредит людям. Но вот послушайте все по порядку.

И профессор рассказал Тумановым о своем плавании на "Двине", о встрече с парусным судном и о событиях в Хайпудырской губе. Когда он окончил свой рассказ, старик пригласил его к себе в кабинет и, достав из ящика какое-то письмо, протянул его Самойлову. Письмо было от друга Павла Федоровича, скандинавского ученого, ботаника Ларса Сванборга. Ученый просил Туманова помочь ему изучить одно явление, наблюдающееся в течение последних лет. Деревянные рыбачьи шхуны, занимающиеся ловлей сельди, трески и китобойным промыслом между Шпицбергеном и Беринговым морем, почти все погибли, придя в норвежские порты. Они сгнили, а их обшивка, палуба, мачты и даже паруса превратились в студенистое бурое вещество. Исследованиями удалось установить, что шхуны привезли откуда-то плесень, съедающую дерево. Одна из шхун остановилась в Варангер-фьорде, около деревни Тайноне, и вскоре все хижины деревушки и церковь были уничтожены плесневым грибом. Ботаник писал дальше, что плесень эта напала на людей, и правительству пришлось отделить кордоном целый береговой округ, пораженный завезенной из страны вечных льдов ужасной неведомой болезнью.

– Я просил Сванборга прислать мне маршруты путей, по которым плыли эти шхуны, – сказал Туманов: – и я узнал, что все они шли через Югорский Шар. Не знаете ли вы что-нибудь об этой плесени? Если это наш гигантский пласмодий – тогда все понятно…

Самойлов, ничего не говоря, вышел в прихожую и принес маленький дорожный саквояж. Он вынул черную коробочку и, открыв ее, показал академику целый набор стеклянных трубочек, на стенках которых раскинулись пятна белой жирной плесени.

– Это – пласмодий! Мой пласмодий! – воскликнул Туманов, закрывая лицо рукавом.

– Терпение! – сказал Самойлов. – Теперь недолго уже. Час мести настал.

Он глубоко ушел в кресло и почти шепотом произнес:

– Как я его ненавижу! Там, среди льдов, под немолчный шум суровых, тяжелых волн я видел преступное лицо Силина. Когда все на пароходе замирало, я звал его! Я ждал, что увижу его плывущим навстречу мне… Клянусь вам, что я бросился бы за борт, и тогда наступил бы час последнего решительного боя!.. Но я видел в течение нескольких минут лишь его судно…

Профессор замолчал, но тотчас же встал и начал ходить по кабинету, хватаясь за голову.

– Боже правый! – шептал он дрожащим от сдерживаемых рыданий голосом. – Ведь уж почти пять лет, как я не видел Нины. Пять лет! Жива ли она, любимая, желанная?!

Громкие рыдания прервали его слова, и Самойлов быстро покинул кабинет.

II. Экспедиция «Грифа»

Через полгода из Петербурга вышел отлично снаряженный пароход "Гриф", несший на мачтах и корме два флага – русский и норвежский. Все ученые общества обеих стран приняли участие в новой северной экспедиции. Целью ее было исследование причин замечаемых за последнее время болезни и вымирания рыб и промысловых морских животных Ледовитого океана.

Штурманы рыболовных шхун рассказывали, что около полуострова Ямала были замечены стаи рыбы, быстро подвигающейся к востоку, несмотря на то, что в это время года рыба обыкновенно шла на запад к северным берегам Скандинавского полуострова. Другие, зашедшие еще восточнее, шхуновладельцы и рыбаки попали на меридиане "Островов Уединения" в полосу океана, покрытую трупами мертвой рыбы.

На льдинах виднелись слабые, очевидно, издыхающие тюлени и моржи, а стаи чаек и орланов носились над этим медленно плывущим кладбищем.

Экспедиции было поручено также обследовать острова, лежащие в Хайпудырской губе, составить карту и описание их природы.

На своем борту "Гриф" вез известных своими путешествиями и учеными трудами профессоров Туманова, Сванборга и Самойлова. Пароход экспедиции не был вооружен артиллерией, хотя бравый командир крейсера, отставной морской офицер Любимов, заупрямился и не захотел расстаться со скорострельной пушкой Гочкиса, стоящей на капитанском мостике.

Переход от Петербурга до Архангельска сделали быстро. Заходили только в Тромсе, где у английской компании "Джон Смойл энд Берри" запаслись кардифским углем, нагрузив им все трюмы и боковые обшивочные камеры.

Последняя остановка "Грифа" была в Варде, где должны были принять на борт двух норвежских боцманов, знакомых с северными водами. В Варде в это время года на рейде обычно бывает совсем пустынно, так как шхуны, паровые баркасы и даже шлюпки, которые поустойчивее, уходят на лов, пользуясь тем, что сельдь появляется всего в десяти милях от материка.

Когда же "Гриф" от мыса Норд-Капа взял курс на Варде, начали попадаться сначала отдельные шхуны, а затем и целые флотилии мелких судов.

– Это только после отчаянного шторма шхуны сходятся, подсчитывая свои потери, – заметил командир парохода. – Но ни барометр, ни телеграф не указывали на такой шторм!

Когда же "Гриф" был уже в виду Варде, все так и ахнули.

– Да нам здесь и не протолкаться! – крикнул капитан Любимов.

И действительно, весь рейд был занят стоящими на якорях или у бочек шхунами, паровыми баркасами и широкими, как лохани, парусниками старого типа. В открытом море, цепляясь за брошенные якоря, трепались рыбачьи суда со свернутыми и покрытыми клеенкой парусами и одинокими фигурами вахтенных у штурвалов.

– Ума не приложу! – разводил руками командир. – Что-то стряслось у них, верно!..

Только Сванборг печально покачивал седою головой и, поворачиваясь к Туманову, сказал:

– Верно, опять эта болезнь напала на рыбу. Боже мой! Снова целые округа будут голодать!

Пока высказывались различные догадки, "Гриф" тихим ходом вошел на рейд и, бросив якорь у правого входного створа, подал сигнал сиреной. Вскоре подошла шестивесельная шлюпка, и из нее поднялись на палубу шкипера, старые морские волки. На них набросились с расспросами о причине такого сбора судов в Варде.

– Беда! – сказали они. – Миллионы рыб всплыли на поверхность моря. Десятки миль водного пространства покрыты гниющей треской и сельдью. Никто не знает, что за причина, но бедствие ужасно, голод и крахи неминуемы. Уже две богатейшие фирмы прекратили вчера платежи. Хуже же всего то, что большинство рыбаков разорено навсегда. Их деревянные суда превратились в какую-то бурую, зловонную слизь. Они гниют, распадаются и заражают все кругом этой проклятой болезнью! Половина команд хворает – их свезли вот на то судно. Оно прислано правительством для карантина.

Рассказывающий об этом шкипер указал пальцем в юго-западный угол рейда, где виднелось большое белое судно с черным флагом на грот-мачте.

– Умирают уж люди!.. – добавил другой шкипер и вздохнул.

– Что за напасть такая? – воскликнул командир "Грифа". – Да ведь раньше я об этом никогда не слыхал! Чтобы в одну кампанию судно могло сгнить – да где это видано?

Не сходя на берег, командир по беспроволочному телеграфу снесся с властями в Варде и, не получив от них никаких новостей, вышел в море.

В Архангельске простояли пять дней, грузили провизию, ездовых собак и скот и при свежем восточном ветре на всех парах пересекли Белое море по курсу на мыс св. Нос.

Около южной оконечности острова Колгуева, по приказанию Туманова, на "Грифе" были остановлены машины и спущены шлюпки с различными приборами. Все чаще и чаще попадались большие скопища уснувшей рыбы. Когда несколько штук было доставлено на палубу, Сванборг и Туманов осмотрели их. Трупы были покрыты беловатой слизью и легким, едва заметным пухом плесневого налета.

– Это пласмодий, – сказал Туманов, взглянув на своего ученого друга.

– Не думаю… – попробовал было возразить скандинавский ботаник.

Академик сразу же прервал его и заметил:

– Троньте рукой эту рыбу! Вы чувствуете – она горяча? Это только пласмодий с такой быстротой пожирает свою жертву и, переваривая ее, выделяет столько тепла.

Экспедиция занялась вопросом, на какую глубину опускаются зародыши плесени, в какой степени развития они находятся и сколько их. Делая промеры и производя многочисленные пробы, "Гриф" медленно подвигался в сторону Югорского Шара.

– Вы утверждаете, что это пласмодий? – спросил однажды вечером, подойдя к Туманову, Сванборг. – Но ведь пласмодий, это – простейшее существо, от которого путем дальнейшего развития появились и другие организмы, и давно уже в своей первоначальной форме вымерло на нашей планете?

– Так думали, – сказал академик. – Мне удалось найти его зародыши в трещинах самых старых каменных углей, добываемых с большой глубины. Там, в недрах земли, они притаились и пережили тысячелетия. Я их призвал к жизни, изучил их страшную силу, заставил размножаться с необычайной быстротой и мечтал…

– Мечтали? – спросил Сванборг. – О чем?

– О счастье человеческом… – вздохнув, ответил ученый. – О том, чтобы заставить пласмодий из врага превратиться в друга. Я хотел… Но пусть лучше расскажет вам об этом профессор Самойлов. Он так много работал с покоренным пласмодием.

Все собрались около молодого ученого.

– Если поместить в земле отбросы городов, трупы животных или растений, каменный уголь, опилки или валежник, – начал свой рассказ Самойлов: – и засеять в такой земле зародыши пласмодия, то он, пожирая эти остатки, согревает почву и удобряет ее. В северных широтах, благодаря работе пласмодия, могут расти и зреть такие растения, родина которых знойная Индия; можно снимать по три урожая в год, а одно зерно пшеницы даст колос в 350 зерен.

– Почему же ученые ничего об этом не знали? – с недоумением в голосе спросил Сванборг. – Ведь это – величайшее открытие века!

– Да, – согласился с ним Самойлов и, нагнувшись к самому уху скандинавского ученого, начал шептать: – Это величайшее открытие моего учителя, мечтавшего об облегчении суровой жизни на земле, сделалось кошмаром его жизни. Я боюсь рассказывать, боюсь, чтобы Туманов не услышал.

Сванборг взял молодого профессора под руку и увел его на ют. Здесь они оперлись о борт парохода, и Самойлов рассказал мрачную историю возрождения пласмодия и открытия способов его применения для земледелия.

– Когда Туманов добыл зародыши пласмодия и получил первые колонии этого полугриба, полуплесени, – мы устроили огород на небольшом академическом дворике, мы перерыли в одном углу землю, перемешали ее со всяким сором, опилками и обрывками коры, сложенными дворниками около поленниц дров. Когда затем были приготовлены грядки, мы засеяли на них зародыши пласмодия. Ожидали мы с большой тревогой, бегали на наш огород чуть ли не каждую минуту. А надо вам сказать, что на дворе был декабрь, и морозы стояли ужасные. Один из ассистентов, Яков Силин, вбежал однажды к нам и крикнул:

– Пар идет от гряд!

– Мы бросились на двор и увидели, что от гряд действительно поднимается густой пар и опадает на землю тяжелой изморосью. Мы измерили температуру земли: она оказалась нагретой до 30 градусов. Туманов нам сказал тогда:

– Я не ошибся. В наших руках находится пласмодий, ужасный гриб, пожравший в прежние геологические эпохи гигантские леса, покрывавшие почти всю нашу планету. Это он подтачивал стволы плаунов и гигантских древовидных папоротников, а они падали в реки и озера, сносились водою в глубокие долины и, покрываясь слоем песку и глины, медленно сгорали, превращаясь в каменный уголь. Теперь мы посеем на наших грядах рожь и горох!

– Мы очень удивились, так как думали, что посеянные зерна немедленно будут съедены пласмодием. Однако Туманов велел нам перерыть еще всю землю и, бросив щепотку какой-то соли, полил гряды водою.

– Теперь, – сказал он: – пласмодий впадет в состояние бездеятельности. Он будет лишь переваривать поглощенную им пищу, удобрять и нагревать землю.

– Так и случилось! – воскликнул Самойлов. – Через десять дней в 25-градусный мороз из земли поползла трава. Ее бил и сушил мороз, но зеленые части растений неудержимо тянулись кверху. Тогда мы покрыли наши гряды рогожами, и этого было достаточно для того, чтобы рожь заколосилась, горошек быстро отцвел и дал стручки…

Самойлов вздохнул и умолк.

– Что же дальше? – спросил Сванборг.

– Особенно много занимался открытием Туманова его ассистент Силин. Как раз во время этих работ он сделал предложение Нине, дочери Тумановых. Она сначала согласилась, но потом отказала Силину, и он, считая меня виновником своей неудачи, заразил меня пласмодием. Сделал он это тогда, когда я спал и не мог сразу принять меры к борьбе. Он скрылся потом, захватив с собою несколько трубок с пласмодием, и с той поры мы Якова Силина не видали.

– Что было с вами? – спросил слышавший рассказ профессора командир.

– Я хворал три года и два раза за это время был на краю гибели, – ответил Самойлов. – Меня спасла поездка в Египет, где я целое лето лежал под знойным солнцем Африки.

Однако голос молодого профессора звучал грустно, а норвежец, тихо прикоснувшись к его руке, спросил:

– Извините за любопытство! Вы женаты?

Самойлов быстро отошел от перил и несколько раз прошелся по палубе.

– Нет, господин Сванборг! Я не женат.