Астральный медальон. Хроники затомиса

© Александр Беляев, 2016

ISBN 978-5-4483-4969-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1. Маркелов

Прошло пять лет. В памяти Андрея стерлись недавние события потусторонней реальности, потускнел образ девочки из сна, забылась внешность таинственной соседки и острота детских переживаний. Жизнь шла своим чередом, и повседневные заботы отодвинули все, что он пережил в Трускавце, куда-то на задворки памяти.

Семья Даниловых недавно переехала на новую квартиру в центр города, неподалеку от храма Николая Чудотворца на улицу Большая Подьяческая – в тот самый район, который был известен как Петербург Достоевского, поскольку многие герои великого русского писателя жили и страдали где-то поблизости от дома Андрея.

Как знать, не переберись сюда семья мальчика, возможно, и повествование наше складывалось бы совершенно по-другому. Район этот, особенно в пасмурную и туманную погоду, веял мрачной мистикой. Былое великолепие фасадов зданий органично сочеталось здесь с чудовищным обветшанием подворотен и мрачностью подъездов, где самым характерным запахом было сложное сочетание запахов мочи, котельной и дохлой кошки.

А эта свинцовая, вспученная вода каналов, плывущий по ней мусор – в обрамлении удивительного чугунного литья набережных и сказочно изящных маленьких мостиков!

Но все это было чисто внешним, тем, за что цепляется разум, постоянно нуждающийся в форме. Главное – это неповторимая энергетика, создающая настроение то Гриновского Несбывшегося, то Гофмановской потусторонности, то сырости и мрачности Достоевского.

Если бы Андрей был мало-мальски сведущ в вопросах мистики, он сказал бы, что это место идеально подходит для занятий черной магией, а близость великолепной церкви ни в малой степени этому не мешает, поскольку она скорее создает атмосферу светской праздности, далекой от монашеского смирения и благолепия.

Школа, в которую перешел Андрей, располагалась в давно не ремонтированном особняке 19 века и примерной дисциплиной не отличалась. Первые месяцы ему, как и положено новенькому, не знавшему никого из местной шпаны и не отличавшемуся особой силой и решительностью, приходилось тяжело. До тех пор, пока у него не появились школьные друзья, и он случайно не принял участия в групповой уличной драке, несколько поднявшей его рейтинг, жизнь Андрея складывалась безрадостно и была заполнена ощущением униженности, собственной ничтожности и страха быть избитым. А так как всякий человек, оказавшийся в атмосфере тяжелого психологического климата, ищет выход из тупика, Андрей устремился в мир книг и фантазий.

Большую часть времени после школы он сидел дома, читая, либо устремив взгляд в одну точку, пребывая в стране воображаемой действительности.

Его положение еще больше усугублялось тем, что он недавно вступил в период отрочества, когда ломается голос и выступают прыщи на некогда чистом лице, а все более отчетливый зов пола окрашивает сознание в сладостные розово-голубоватые тона. К тому же и невозможность найти свой идеал в реальном мире превращало жизнь тонкого, чувствительного подростка в сущий ад.

Неоднократно у Андрея возникали мысли о самоубийстве, он думал о том, как было бы хорошо одним разом прекратить весь этот кошмар, всю эту бессмысленную жизнь, полную жестокости и унижений, и кто знает, может, это и не будет концом, может, смерть это только дверь, открыв которую, оказываешься на пороге удивительного мира, полного света, смысла, любви и мудрости.

Как знать, если бы не страх перед болью и неведомым, а также не пылкое воображение мальчика, с отвращением представлявшего свой искалеченный смердящий труп, может, он бы и наложил на себя руки или, по крайней мере, попытался это сделать. Но страх в нем был настолько силен, что приходилось мучиться, но жить дальше, все же надеясь на перемены к лучшему.

Итак, Андрей проглатывал Грина, Эдгара По, Гофмана, Лема, Стругацких и все больше перемещал сознание в их фантастические миры, то пытаясь (к сожалению безрезультатно) порвать связь с видимой действительностью, то разыскивая отблеск этих миров в окружающей реальности. Шаг за шагом в своем воображении он проходил пути полюбившихся ему книжных героев, мысленно разыгрывал сцены из их приключений: битв, путешествий, любовных трагедий – да, именно трагедий, так как Андрей чувствовал, что только когда в любви есть Несбыточное, когда она недосказана, таинственна и прерывается на своем чувственном пике – только тогда это настоящая любовь, с которой непонятным образом содружествуют миры его полузабытых снов, от которых остается прикосновение к чему-то прекрасному, но забывшемуся или безвозвратно утраченному.

Именно поэтому знаменитые «Алые паруса», с их благополучным исходом, очень понравились но не оставили глубокого следа, но совершенно перевернул душу «Блистающий мир».

А героини болезненно грезящего наяву Эдгара Алана По! Лигейя, Леонора, Береника, эти эфемерные то ли женщины, то ли призраки, возлюбленные мистиков, погруженных в опиумные видения! Таинственные девы, окруженные ореолом потустороннего, владеющие какими-то неведомыми знаниями, угасающие в рассвете красоты и оставляющие после своей гибели какую-то страшную тайну, смерть которых приводит к череде мистических ужасных событий. Надо ли говорить, в какое трепетно-жутковатое томление погружалась ранимая и чуткая душа мальчика, когда он страницу за страницей открывал для себя этот новый мир болезненно прекрасной реальности, то ли выдуманный, то ли подсмотренный в узкую щелку.

Андрей начал тогда смутно осознавать, что завораживает его не столько повествование, со всеми писательскими приемами недосказанности, версификаций и аллитераций, сколько какая-то особая энергия, которая передается то ли от автора, то ли от его героев, даже если их никогда не было в реальной жизни.

(Позднее он познакомился с теорией, что секрет силы по-настоящему талантливого произведения заключается в том, что его даже вымышленные герои имеют прообраз-душу в тонком мире, и души эти как бы притягиваются автором к земному плану, одухотворяя и оживляя повествование).

Итак, мальчик мучился подростковыми настроениями, мечтал, грезил, но и здесь не находил спасительной отдушины, так как выдуманный мир никак не хотел подменять опостылевшую действительность. А сны? Увы, они заканчивались утром и по большей части забывались.

В этот трудный период бурного роста тела и трансформации сознания у Андрея появилось два новых увлечения, и если о первом – о стихах – он мог рассказать маме или близким друзьям (кому-то свои неумелые изыски он всегда показывал), то о втором он не говорил никому. Это было что-то вроде мысленного романа.

Он выдумал двух героев – юношу и девушку и каждый вечер, ложась спать, сочинял историю их любви: их встречи, разлуки, путешествия и битвы в каком-то фантастическом и прекрасном мире, где не было места тоске и обыденности.

Юноша походил на самого Андрея – правда, бесстрашного и благородного, а девушка была его вымышленной возлюбленной, которую он пока не встретил в жизни, но неосознанно воспроизвел почти забытый образ Единственной.

Это мысленное повествование не имело ни начала, ни конца, да и действия его были для Андрея чем-то второстепенным: он просто старался представить своих героев как можно ярче, и страдал оттого, что это всего лишь туманные образы, которые нельзя ясно увидеть.

С другой стороны, он испытывал светлое томление от их выдуманных встреч, бесед, объятий, которые хоть и носили порой эротический оттенок, главное, что в них было – это невыразимое словами Гриновское Несбывшееся, которое можно было ощущать первый, третий, десятый раз и не утрачивать остроту ощущений.

Иногда мальчику казалось, что какие-то туманные сгустки чувств начинают жить самостоятельной жизнью и что уже не он хозяин их судьбы, но они сами диктуют ему эту бесконечную историю, словно своими мыслями и мечтами Андрей помогает им стать чем-то более материальным в этом мире, чем просто два эфемерных облачка, которые любят, но которым не дано по-человечески обнять друг друга.

Чем-то более вещественным были стихи, которые можно было по крайней мере записать, запечатлев на бумаге энергию чувств, и прочитать их кому-то, вызвать хоть какое-то понимание у близких, хоть как-то поделиться и обсудить хотя бы маленькую толику чувств, переполняющих его исстрадавшуюся неведомо чем душу. Естественно, полного понимания у друзей и родных он не находил – но был хотя бы малый отклик на то, что он писал, все же был хоть какой-то диалог, так как полного одиночества душа не выносит. Как сказал классик: «Одиночество хорошо тогда, когда есть человек, которому можно рассказать, как ты одинок».

Надо ли говорить, что с точки зрения поэтического мастерства стихи никуда не годились, и море чувств, обуревающих мальчика, не находило достойного выражения в этих неумелых виршах.

Немногочисленные слушатели, которым Андрей решался их прочесть, как правило, отделывались дежурными похвалами и не улавливали второго дна этих стихов, но для мальчика они были закодированными ощущениями, которые он испытывал в тот или иной день, дорогими, как родные дети.

Попутно он украшал блокнот маленькими рисунками и любил часами перечитывать стихи и рассматривать картинки своего драгоценного блокнота.

И снова ему начинало казаться, что эти исчерканные странички – маленькие оконца в какой-то родной и прекрасный мир, в котором он когда-то жил и любил, в котором нет места серым будням и мучительным мыслям о бессмысленности существования.

И все же, получая крупицу удовлетворения от этих прорывов в иной мир, большая часть его существа продолжала пребывать в тоске и меланхолии. Он понимал, что написанные им стихи – всего лишь жалкие крохи иных срезов бытия, ему хотелось писать что-то грандиозное, фантастическое, он смутно ощущал: надо только прорвать какую-то перемычку, чтобы войти в этот прекрасный мир или хотя бы увидеть его через щелку.

К сожалению, на бумаге все выходило куце, он не мог найти нужных слов, образов, аналогов своим чувствам. И выходило что-то наподобие стихотворения «Радуга».

Над землею висит радуга,

Так прекрасна на вид, радуга,

Кто дойдет до нее, до радуги,

Семь получит цветов от радуги.

Голубой – это счастье, радости,

В нем искрится любовь, плавает,

Остальные цвета – липа все,

Ничего не возьмешь от других цветов.

Словно счастье в скорлупке прячется,

Голубой меж других улыбается,

Так и сяк, приходи и бери меня,

И не будет тебя счастливее.

Предо мною давно – радуга,

Но дойти не дано до радуги,

Так и будет висеть впереди тебя,

Ложным счастьем в пути заигрывая.

Ты теперь для меня, как радуга,

Ты сначала мой взор так радовала,

Но нельзя счастья взять от любви к тебе,

Смысл радужный твой только в красоте.

Конечно, любой подростковый психолог наверняка сказал бы, что все описанное – обычные подростковые депрессии, которые испытывает в жизни каждый, что все это – результат возрастной перестройки эндокринных желез и появления в крови половых гормонов, которые в считанные месяцы совершенно изменяют психику подростка, то делая его замкнутым и необщительным, то превращая в сущую неуправляемую бестию, когда совсем еще недавно тихий и послушный ребенок становится головной болью учителей и родителей. Словно бы в нем появляется какая-то новая энергия, которая ищет выхода и либо трансформируется в темную, и тогда подросток связывается с дурной компанией, начинает выпивать, принимать наркотики и подчас проявляет садистскую жестокость, участвуя в групповых избиениях и мучительствах безо всякого видимого повода.

Либо же эта энергия преобразуется в светлую, и тогда бывший ребенок грезит наяву, пишет стихи, картины, влюбляется, несмотря на насмешки, в самую обычную Галочку или Верочку – причем самой чистой и романтической любовью, которая бывает только в ранней юности. В редких же случаях, когда на ребенке печать некоей избранности, он начинает увлекаться мистикой, религией и пытается познать мир потустороннего, безоглядно бросаясь в изучение оккультной литературы и самоэкспериментаторство.

Несомненно, Андрей, при всех его склонностях, избрал бы последнее – но нельзя забывать, в какую эпоху он жил, когда атеистическая пропаганда растлевала мозги с раннего детства, а неверующие родители, прошедшие ту же обработку, становились соучастниками государства. С другой стороны, подобная чистка мозгов порой приносила совершенно противоположный результат, и религия либо любая наука о потустороннем становились для юного бунтаря запретным плодом – который, естественно, сладок и который очень хочется попробовать хотя бы из чувства протеста и потому, что это «низзя».

К сожалению, главной трудностью этого пути являлось отсутствие литературы, которую новые советские инквизиторы тщательно уничтожали на протяжении многих лет своего владычества.

Не было подобных практических книг и в обширной семейной библиотеке Даниловых, а художественная литература в лице Эдгара По и Гофмана будила воображение, но не давала методов.

И все же древняя истина гласит: когда душа готова – однажды складываются обстоятельства, и приходит нужная книга или появляется духовно продвинутый человек, который может что-то рассказать, чему-то научить и дать необходимый толчок – а дальше наступает каскад мистических событий, вопреки привычному и окружающей действительности.

Трудно выбрать путь, когда не знаешь, что он существует. Андрей пробовал жить, как большинство его сверстников. Преодолевая врожденную нерешительность, за счет какого-то высвободившегося внутреннего резерва, он стал вести себя более нахально, принял участие в нескольких драках и, хоть и не попал в хулиганскую элиту школы, все же поднял свой рейтинг и перестал быть всеми угнетаемой овечкой. А, научившись сносно играть на гитаре и выучив несколько десятков песен Высоцкого, Визбора, Кукина и Клячкина, добился всеобщего уважения, и даже не обращавшие на него ранее внимания девочки стали к Андрею приглядываться.

Чтобы не быть белой вороной, он начал курить, несколько раз пробовал травку – правда, никакого серьезного кайфа не словил, – ну и, конечно, в веселой компании пил в подворотне «Тридцать третий» портвейн, сознательно нарываясь на неприятности в школе и дома.

Так он пытался бежать от самого себя, рассчитывая на то, что если когда-нибудь станет крутым парнем, то все его проблемы сами собой разрешатся – но, увы, ничего похожего не происходило, и по мере роста к нему уважения со стороны сверстников тоска его стала усиливаться еще больше. И если раньше в шумной компании, взвинченной алкоголем, сигаретами и танцами, она на какое-то время отпускала мальчика, то постепенно привыкая к такому времяпровождению, Андрей порой впадал в депрессию в разгар самой веселой вечеринки.

Какое-то время мальчику казалось, что он ищет любви: нет, не легкомысленных поцелуев и даже не свободного секса, а серьезного чувства, о котором он столько книжек прочитал и столько фильмов просмотрел – но, увы, его роман с Аллочкой Кусивицкой из восьмого А, на которую он заглядывался целых полгода и внушил себе за это время, что влюблен в нее по уши, осчастливил его всего на несколько встреч. И тогда выяснилось, что нечто похожее на любовь он ощущал, лишь когда Аллочка (как ему казалось) была для него недоступна, но стоило ему осуществить свою мечту на одном из школьных вечеров, когда он явно очаровал девочку удачными шутками, названиями дисков и исполнением бардовских песен, то после нескольких свиданий, на которых Аллочка была мила и податлива, он полностью охладел к своей недавней возлюбленной. Когда же она попыталась выяснить отношения, для Андрея все было кончено: реальная девочка абсолютно не совпадала с выдуманным образом, а значит, и любил он не ее, а собственный вымысел, и в памяти осталась только божественная мелодия Леграна из «Шербурских зонтиков» и первый медленный танец, когда казалось, что мечта сбывается и реальная любовь заслоняет собой мечту.

Прожив около года на новой квартире, Андрей подружился с мальчиком из соседней квартиры, правда, учился он в другой школе, с углубленным изучением французского языка. Звали его Сережа Кубарев, это был высокий блондин с тонкими чертами лица и артистическими манерами. Сергей, помимо школы, посещал детскую театральную студию при театре Драмы и Комедии на Литейном и однажды он пригласил Андрея на репетицию спектакля «Сирано де Бержерак», где играл одну из главных ролей – Кристиана.

Обо всем этом можно было бы и не упоминать, если бы не произошедшая там встреча, которая круто изменила дальнейшую жизнь нашего героя.

Спектакль был еще достаточно сырым, он находился на той фазе становления, когда роли кое-как выучены, но пьеса еще не обрела целостность, отдельные сцены плохо стыкуются, и вообще, актеры еще не полностью усвоили, что им делать, поэтому спектакль постоянно останавливался и возникали то единичные, то групповые перебранки.

Все ребята находились во взвинченном состоянии, даже непонятно было, зачем Сергей провел своего друга смотреть его, возможно, был просто неудачный день. В этой обстановке сохранял полное спокойствие, как ни странно, только режиссер ТЮТа (театра юного творчества) Иван Александрович Маркелов.

Андрей, естественно, не знал его лично, знал только, что он – один из ведущих актеров театра на Литейном, в спектаклях тоже никогда раньше его не видел, поскольку не ходил в этот театр, но об этом человеке всегда с очень таинственным видом сообщал его новый приятель.

Андрей внимательно присмотрелся к режиссеру детской студии. Это был немолодой брюнет невысокого, пожалуй, даже маленького роста, удивительно ровный и подтянутый. По лицу его трудно было установить национальность и в нем, на первый взгляд, даже проскальзывало что-то обезьянье, правда, со временем это ощущение проходило. Андрей обратил внимание на его поразительное спокойствие: он не повышал голос и не суетился, в то время как его ученики, отстаивая свою версию, часто срывались на крик, и начинали яростно жестикулировать. И еще, он как-то странно двигался по сцене и каждый его шаг словно бы притягивался к полу магнитом, отчего выглядел он удивительно устойчиво. Казалось, он с самого начала знал, что все, в конце концов, устаканится, и действительно, юные актеры вскоре словно бы заразились его спокойствием и ощущением ясности цели, отчего вторая половина спектакля прошла гораздо ровнее первой.

Когда мальчики шли домой, то Андрей, поделившись своими впечатлениями о спектакле и о роли Сережи, естественно, сильно приукрасив и то и другое, сообщил, что его почему-то заинтересовал их режиссер и что он, наверное, очень необычный человек. Сергей внимательно посмотрел на своего друга и сказал:

– Я специально про него раньше почти ничего не рассказывал, хотел, чтобы ты поглядел на него непредвзято. Он действительно удивительный человек – он йог.

Надо напомнить, что в те времена – в начале семидесятых – еще не наступил период массового увлечения йогой, и это слово еще не набило оскомину постоянным пережевыванием в светских салонах. К тому же информации и литературы по этому вопросу было очень мало, но на экраны только что вышел сильно урезанный цензурой фильм «Индийские йоги, кто они?», который Андрей посмотрел 2 раза и был буквально потрясен увиденным. Именно поэтому слово «йог» произвело на мальчика гипнотическое действие, и смутное предчувствие грядущих таинственных событий охватило все его существо.

– Слушай, Серега, – заговорил он взволнованно. – А он что, об этом сам сказал или показывал что-нибудь интересное – ну там, узлом завязывался, или его живьем в землю зарывали? (Информация Андрея о йогах ограничивалась, в основном, этими двумя трюками).

– Сам он об этом говорить не любит, – ответил юный актер. – Лично я с ним только о спектаклях и стихах разговаривал, а о том, что он йог, – все в театре знают. Моя мать в театральной библиотеке много лет работает и в курсе обо всех артистах театра: кто, где, когда и с кем. Так вот: про Маркелова совершенно точно известно, что в молодости у него в результате травмы неправильно нога срослась, и одна стала на несколько сантиметров короче другой – он от этого сильно хромал, но когда стал йогой заниматься, ухитрился без всяких операций вырастить короткую ногу и убрать хромоту. А другой случай – это уже когда он в этом театре работал, то после какого-то заболевания слепнуть стал – роговица у него рубцами покрылась и прозрачность потеряла – так и это он безо всяких врачей вылечил. Говорят, несколько лет ездил в Крым, на восходящее солнце над морем смотрел по особой системе «тратака» – и все у него рассосалось. А потом, актер Исаев рассказывал маме (они тогда всей труппой в санатории на Черном море отдыхали), что своими глазами видел, как Маркелов на воде сидел.

– Что, значит, сидел? – встрепенулся Андрей. – Это же невозможно!

– Не то что совсем на поверхности, Иван Саныч сначала лежал на воде – ну это многие умеют – раскинув руки, а затем ноги в такую специальную позу сложил – лотос называется – как-то перевернулся и сел, по пояс погружен – а глубина-то с головкой – и сидел, словно на дне.

Да и вообще, он себя странно в санатории вел. Все мужики водку пьют, за женщинами бегают, а Маркелов – ни-ни, питается разной травкой и уходит в горы один на несколько часов. Конечно, всем интересно, что он там делает, подследили – а он выбрал площадку над морем, сел, ноги в лотос сложил и сидел так, не двигаясь, часа четыре, а жара – жуткая, попробуй, высиди!

– Серега, а неужели он вам ничего не показывал и не рассказывал? – возбужденно заговорил Андрей. – Вы же с ним на каждой репетиции общаетесь!

– Ну, не то чтобы совсем ничего. Во-первых, он нам рекомендовал перед репетицией ложиться в позу трупа – это когда лежишь на спине, стараешься, все мышцы расслабить, мысленно представляешь себе океан и пытаешься услышать шум прибоя – у меня это упражнение не очень хорошо получается, но волнение классно снимает. Потом рекомендовал для тренировки внимания на свечу глядеть, не моргая, пока слезы не потекут. Иногда цитаты по памяти приводит из разных древних индийских книг, и вообще все знают, что он верующий, но в церковь не ходит, и верит не в Иисуса Христа, а в этот… как его… Абсолют.

– Послушай, Серега, – голос Андрея задрожал. – А не мог бы ты меня с ним познакомить? Скажи, что я тоже йогой начал заниматься и хочу проконсультироваться. Я, конечно, в этих вопросах не Копенгаген, но все же фильм смотрел, смогу пару слов на эту тему связать.

Конечно, никакой пылкой страсти тут же заняться йогой Андрей не испытывал, тем более вообще плохо понимал суть вопроса, и, кроме того, что йоги принимают какие-то немыслимые позы, выглядят в старости молодыми и очень гибкими и прочищают нос и желудок длинными кусками материи, он из фильма ничего не вынес. О том, что мистическая реальность, о которой он читал у Гофмана и Эдгара По, и йога очень близкие сферы бытия, он также не знал, но его страстно влекло все таинственное и необычное, а внутреннее томление и неудовлетворенность собственной жизнью готовы были толкнуть к любому человеку, который бы поманил его чем-то из этой области.

Кроме того, Андрея обуревало тщеславие, он давно уже, особенно при общении с девочками, надевал на себя маску этакого Чайлд Гарольда – в чем, кстати, была некоторая доля истины, но ничем особенным, кроме неплохой начитанности и бардовсих песен, блеснуть не мог. И тут коварное подсознание стало ему нашептывать, что недурно было бы заняться чем-то совсем необычным, набраться незнакомых слов, может быть, даже научиться каким-то трюкам – и тогда он будет королем в своей компании, а девочки сами станут бросаться ему на шею (увы, своими амурными успехами, за исключением двух-трех удач, он похвастаться не мог).

– Ладно, – поддался уговорам Сергей. – Попробую тебя с ним свести, но ничего гарантировать не могу, он человек занятый, может, и не захочет с тобой общаться. В четверг у нас репетиция, в зал я тебя проведу, с Маркеловым познакомлю, а дальше уж от тебя зависит, насколько ты сможешь его заинтересовать.

На этом друзья расстались и разошлись по своим квартирам. Два дня Андрей пребывал в томительном ожидании, а в четверг вечером отправился вместе с Сергеем на репетицию.

Репетиция на этот раз прошла более ровно, хотя, естественно, не без шероховатостей, да, впрочем, Андрей особенно и не вникал в то, что происходило на сцене, так как с волнением ожидал конца спектакля и того события, которое должно произойти сегодня: знакомства с живым йогом.

Когда репетиция закончилась, и труппа начала расходиться, Сергей подвел своего друга к режиссеру и представил его: «Иван Саныч, вот тот самый Андрей, о котором я говорил, он интересуется йогой, и хотел бы с вами побеседовать».