Вечер над Чхонгечоном.
Сеул засыпал неохотно. Офисные огни гасли один за другим, как звёзды на рассвете. Под холодным светом уличных ламп вода в ручье Чхонгечон текла неспешно, отражая блёклую неоновую радугу над городом.
Ёнсу сидел на краю набережной, склонив голову. В руке – бумажный стакан с остывшим американо, на коленях – блокнот с неоконченным письмом. Он приходил сюда каждый апрель – в день, когда Юнхи исчезла из его жизни.
Они познакомились в художественной студии, когда Сеул ещё был для них обоих городом надежд, а не компромиссов. Она рисовала людей на станциях метро – быстро, точно, с любовью. Ёнсу писал рассказы. У них был один на двоих эскиз мечты: кафе на Инсадоне, выставка её работ и книга с его историями.
Но весна может быть жестокой, если в ней слишком много ожиданий. Юнхи уехала в Пусан – без письма, без объяснений. Говорили, семья настояла.
Ёнсу не пытался вернуть её. Он просто стал писать меньше и чаще молчать.
Прошло семь лет. И сегодня, когда он поднял глаза от блокнота, Юнхи стояла напротив – взрослая, с другим цветом волос, но с той же легкой улыбкой, которую он когда-то любил рисовать словами.
– Ты всё ещё приходишь сюда? – спросила она, словно эти годы были только сном.
Он кивнул, не смея дышать. Юнхи подошла ближе и протянула руку.
– Тогда давай не будем терять ещё одну весну.
Без статуса: Начало
Хана третий раз за утро смотрела на экран телефона. Он был в сети. Опять. Но ничего не писал.
Вчера они переписывались до поздней ночи – обсуждали детские мечты, в которые уже почти никто не верит. Чансу оказался неожиданно живым, настоящим, не похожим на остальных из приложения. Не тем, кто кидает эмодзи и пропадает, а тем, с кем хочется ходить по улицам Сеула и говорить без фильтров.
Сегодня – тишина. Только зелёный кружок возле имени и чувство, будто кто-то смотрит на тебя издалека, но не решается подойти.
Хана перечитала их переписку. Его последнее сообщение всё ещё ждало ответа:
"Ты когда-нибудь думала уехать – не навсегда, а просто… выдохнуть?"
Она не ответила сразу. У неё была съёмка на Сеульской башне, потом звонок с агентством, потом… день просто закончился. А теперь – это странное, звенящее молчание.
Хана написала:
"Если не одна – да, очень даже."
Он прочитал почти сразу. Минуту – ничего. Потом всплыло новое сообщение:
"Пусан. Поезд в пятницу. У меня два билета. Ты не против окна?"
Хана не знала, что ответить. Только вдруг поняла, что улыбается – искренне, как давно уже не получалось. Потому что даже в мегаполисе, где все спешат и смотрят вниз, можно найти того, кто действительно смотрит на тебя.
Без статуса: Пусан.
Они встретились на вокзале Сеул-стэйшн под табло отправлений. Чансу держал в руках два кофе и выглядел так, будто тоже не верил, что она действительно пришла.
– Я волновался, что ты передумаешь, – признался он.
– Я волновалась, что ты пошутил, – ответила Хана.
В вагоне было тихо. Поезд мчался сквозь весну: мимо рисовых полей, невысоких гор, мимо маленьких станций, где никто не выходил. Чансу читал какую-то книгу на планшете. Хана смотрела в окно, изредка бросая взгляды на его отражение. Всё это было странно – и одновременно совершенно естественно. Как будто их знакомство было просто прологом к настоящему.
В Пусане пахло морем и солью. Они пошли на рынок Чагальчи – ели жареных осьминогов на деревянных палочках, пили сладкий рисовый напиток и смеялись, когда случайно перепутали станции на синей ветке метро. Потом долго сидели на пляже Хэундэ. Ветер с моря путал волосы, и никто из них не спешил говорить.
– Ты всегда так просто уезжаешь? – спросила она.
– Только если есть кто-то, ради кого стоит ехать.
Вечером они поднялись на смотровую площадку, откуда весь город светился как картина, написанная светом. Чансу стоял рядом, и между ними вдруг стало очень мало воздуха – и очень много тишины, которая не требует слов.
– Я не знаю, что будет дальше, – прошептала Хана.
– Давай не знать это вместе, – сказал Чансу.
Хана подумала: может, в этом и есть суть любви в XXI веке – не обещания, не лайки и не статусы. А билет в один конец. И человек, который ждёт на перроне.
Без статуса: Год спустя
Весна в Сеуле пахла дождём. Не сакурой, не жареным хлебом из булочных на Хондэ, а именно дождём – тёплым, несвоевременным, немного беспокойным.
Хана сидела у окна в своём небольшом офисе – теперь у неё была собственная студия. Не большая, но своя. На стене висели распечатки из Пусана: их фото на фоне заката, его рука в её – почти случайно, но навсегда.
Он зашёл тихо, как всегда. Без звонка. Он всё ещё носил свой старый рюкзак, в котором теперь лежала камера: спустя год он стал снимать для блогов о путешествиях и немного для неё – "только если ты заказываешь", говорил он.
– У тебя новый чай? – спросил он, заглянув в кружку.
– Имбирь с мёдом. Ты опять простыл?
– Нет. Просто соскучился по запаху твоей весны.
Они не жили вместе, но были вместе. Иногда каждый у себя, иногда – вместе в Пусане, где он теперь тоже работал несколько дней в месяц. Они не ставили статусов, не писали "в отношениях" – только "добавлено в избранное".
– Я тут подумал, – сказал он, подходя ближе. – Мы так и не сняли тот короткий фильм, помнишь?
– О чём он должен быть?
– О том, как иногда достаточно одного поезда, чтобы изменить целую жизнь.
Она улыбнулась.
– Тогда снимем. Только ты напишешь сценарий, а я придумаю музыку.
Он кивнул, и в этот момент за окном снова пошёл дождь. Мелкий, апрельский. Как год назад.
И если любовь в Сеуле и могла чем-то измеряться, то не кольцами и не клятвами. А вот этим моментом: когда человек приходит – и остаётся. Пусть даже без статуса.
Мандариновый рассвет.
Утро в Чеджу было мягким, как шелк. Воздух пах морем, зелёным чаем и чем-то ещё – тонким, почти неуловимым. Возможно, счастьем.
Суён стояла босиком на деревянной веранде и чистила мандарины. Их здесь продавали в мешках, тёплые от солнца, с тонкой кожурой, как бумага. Минджун всё время шутил, что её руки пахнут зимой, хотя было уже майское утро.
Домик на холме сняли на три дня – совсем простой: светлая спальня, низкий стол, два матраса и окна, в которые заглядывало море. Это был не отпуск и не побег, а тишина, к которой они оба пришли из шумных сеульских дней.
Он вышел сонный, в тёплом свитере, и обнял её со спины. Мандарины упали в чашку, но Суён даже не вздрогнула.
– У тебя волосы пахнут дымом, – прошептал он.
– А у тебя – ленью, – улыбнулась Суён.
Они молчали. Просто стояли вместе, смотря, как за деревьями просыпается остров. Ни обещаний, ни слов «навсегда». Только утро, которое не хотелось терять.
Минджун взял мандарин, разломил пополам и протянул ей дольку.
– За то, что мы умеем ничего не делать.
– За то, что умеем быть рядом, – ответила Суён.
Дождь над Намсаном.
Сеул промок насквозь. Дождь шёл с самого утра – не ливнем, а тонкой пеленой, от которой хотелось завернуться в шарф и идти медленно, не торопясь. Зонтики сливались с уличной толпой, как цветы в акварели.
Юнхо стоял у подножия Намсан, ждал автобус и думал, зачем вообще вышел сегодня. У него не было особой цели – просто в таких днях что-то звало на улицу. Как будто город, промокший до костей, открывает то, что обычно прячет.
Именно в такую минуту он заметил её. Девушка с тёмно-синим зонтом, в бежевом пальто, с книгой в руках. Она стояла у кофейного киоска, заказывая что-то, что пахло корицей. Он не знал её имени, но знал – видел её раньше.
Каждую среду, в том же вагоне метро. Она всегда читала. Иногда – смеялась уголками губ. Иногда – смотрела в окно, будто ждала кого-то. Юнхо никогда не решался заговорить.
А сейчас она повернулась, и их взгляды встретились. Через шум дождя, через капли на зонтах.
– Кажется, мы часто едем вместе по зелёной ветке, – сказал он. Тихо. Почти неуверенно.
Она кивнула.
– Я тоже тебя замечала. Ты – тот, кто слушает музыку в наушниках и смотрит не в телефон.
– Попался, – усмехнулся он. – А ты – та, кто читает и улыбается страницам.
Они стояли так минуту, может две. А потом она протянула ему второй стакан – тёплый, обёрнутый салфеткой.
– Я заказала два. Не знаю почему. Наверное, ждала.
И в этот момент дождь перестал быть холодным.
Станция Ёнсан. 16:45.
На станции Ёнсан в 16:45 каждый день всё одинаково: люди торопятся, двери хлопают, кофе проливается. Но если остановиться хотя бы на минуту – город начнёт шептать.
Киён, подросток в школьной форме, стоит у автомата с лапшой. Он снова не решается нажать кнопку – не потому что голоден, а потому что когда-то здесь всегда ела его мама, в ту короткую пору, когда у них ещё была семья. Он ждёт. Может, и она когда-нибудь вернётся к этой станции.
Мина, в бледно-сером пальто, ждёт поезда на Пусан. Она только что уволилась. Без истерик, без слов. Просто вышла. В руке – билет, в телефоне выключен звук. Она не знает, куда едет на самом деле, но точно – от всего.
Сонгу, 64 года, бывший машинист. Он теперь просто сидит на лавке у платформы. Каждый день. Иногда с термосом, иногда с записной книжкой. Говорит, что так проще слышать город. Когда кто-то рядом плачет – он отворачивается. Когда кто-то улыбается – он кивает. Словно проверяет пульс большого сердца.
Ари, стажёр в книжном магазине рядом со станцией, выбежала на обед. В руках – томик рассказов. Она не знает, что именно этот сборник через два часа купит писатель, который сядет в тот же вагон, что и она, и позже напишет рассказ – о девушке в красном шарфе, пахнущем чернилами и весной.
Они не знают друг друга. Их пути не пересекутся.
Но 16:45 – это точка, в которой они все были частью одного дыхания города.
И, возможно, именно из таких невидимых пересечений и складывается настоящая жизнь.
Весна в Канныне.
Юнхо стоял на берегу моря в Канныне, слушая, как волны перекатываются по мокрой гальке. Запах соли и сосен щекотал ноздри, воздух был прозрачным, как стекло. Он приехал сюда впервые за пятнадцать лет – в город, где прошло его детство, куда больше не возвращались ни письма, ни сны.
Город изменился. Вместо деревянных рыбацких домов – кафе с холодным кофе и туристами. Но скала на краю залива осталась прежней, и чайки всё так же кричали, пикируя в пену. Юнхо подошёл ближе, вытащил из кармана старую фотографию: он, его младшая сестра и мать, сидящие на пледе с арбузом. Ему тогда было девять.
Он присел на камень, глядя на белые гребни волн. Ничего особенного не произошло – просто вдруг стало легко дышать. Ветер с моря напоминал голос матери, шепчущий на ушко перед сном: “Спи, мой сын.”
Весна в Канныне: Часть 2.
Юнхо долго сидел у скалы, пока солнце не начало клониться к закату. Тени стали длиннее, а море – темнее, тяжелее. Он сжал фотографию, как будто боялся, что если отпустит, всё исчезнет: запах детства, голос матери, чувство покоя.
Сзади послышались шаги по гравию. Обернувшись, он увидел пожилую женщину в вязаной кофте и с корзиной в руках. Она остановилась недалеко и с интересом посмотрела на него.
– Ты не из местных, да? – спросила она, склонив голову.
– Раньше был, – ответил Юнхо, вставая. – Мы жили здесь, недалеко от пирса.
– Подожди… – Женщина прищурилась. – Ты не сын Ёнхи?
Юнхо кивнул. У него сжалось горло.
– Она часто сидела тут с детьми. Всегда улыбалась. А потом вдруг исчезли. Все думали, вы уехали навсегда.
Он кивнул снова. Говорить больше было трудно.
Женщина протянула руку:
– Я госпожа Пак. У меня был магазин с лапшой возле школы. Зайдёшь как-нибудь? У меня остались старые фотографии. Может, найдёшь что-то своё.
Юнхо смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Он снова сел у скалы и положил фотографию на камень. Ветер качал уголки снимка, будто стараясь оживить время.
С обратной стороны снимка кто-то аккуратно вывел карандашом:
“Возвращайся, когда снова сможешь улыбаться.”