Африканский дневник

«Африканский дневник» писался как вторая часть «Путевых заметок» (первая и наименее удачная часть вышла под заглавием «Офейра» в «Книгоиздательстве писателей» в Москве в 1922 году и под заглавием «Путевые заметки» в издательстве «Геликон» в Берлине); банкротство книгоиздательства «Геликон», его закрытие, застало в наборе вторую часть «Путевых заметок». Гранки автор взял себе.

Эту часть автор считает за ненапечатанную и очень удачную свою книгу.

Но ему надоело ждать, когда предпримется новое издание 2-х томов. И он, желая сохранить рукопись-уникум, предпочитает отдать в архив, чем подвергать случайностям хранения у себя.

Здесь 120 гранок.

Вместо предисловия

Цель этой книги дать несколько картинок из жизни и быта огромного африканского континента, которого жизнь я подслушивал из всего двух-трех пунктов; и, как мне кажется, – все же подслушал я кое-что. Пребывание в тихой арабской деревне, в Радесе мне было огромнейшим откровением, расширяющим горизонты; отсюда я мысленно путешествовал в недра Африки, в глубь столетий, слагавших ее современную жизнь; эту жизнь мы уже чувствуем, тысячи нитей связуют нас с Африкой. Будучи в 1911 году с женою в Тунисии и Египте, все время мы посвящали уразуменью картин, встававших перед нами; и, собственно говоря, эта книга не может быть названа «Путевыми заметками». Это – скорее «Африканский дневник». Вместе с тем эта книга естественно связана с другой моей книгою, изданной в России под названием «Офейра» и изданной в Берлине под названием «Путевые заметки». И тем не менее эта книга самостоятельна: тему «Африка» берет она шире, нежели «Путевые заметки». Как таковую самостоятельную книгу я предлагаю ее вниманию читателя.

Культура Тунисии

Тысячу лет развивается культ Магомета в Тунисии; берберы тесно вплелись в мусульманство; читайте историка их, Ибн-Каль-дуна[1], увидите, как отраженно влияла Берберия на самыя судьбы арабства; самая Мавритания вскормлена соками их благородной крови[2]; что вспоило Альгамбру, чем ныне пленяется взор в Альказаре, то создано ритмами берберской жизни, взволнованными голосом Августиновых дум; и потом расходившимися в мысленных ритмах Аверроэсовой мудрости; без существенных импульсов малефитского толка суннизма беднее б мы мыслили жизнь магометовых культов; не только Багдад простирает свой блеск на Египет и Сирию; свет из Берберии строит культуру Египта, и создает Ель-Кахеру (Каир); Кайруан – основательней, строже, древнее Каира.

Немедленно после смерти пророка – проходят: наследник его Абубекр; и – Омар, но Али, близкий кровью пророку, волнует сердца правоверных; и открывается при Омейидах солдатами; скоро солдаты Али объявляют себя правоверными; и вдохновляют мечом кореджитскую ересь; признававши трех первых калифов, они отрицают наследственный имамат, выбирая имамов.

И тотчас вплетается голос Берберии в судьбы арабской культуры. Приняв мусульманство, тунисские берберы быстро его преломляют; вся почва Берберии дышит своим славным прошлым; и древние римские культы, и культ христианства, и ереси (Мани, Доната), и гнозис недавнего прошлого – все обращает культуру арабов в Берберии порохом, разрывающим ересями культуру арабов; Берберия борется с правоверными знаменами кайруанских суннитов; опора она кореджитству; сунниты вступают с Берберией в ярые при.

Правоверный наследник Омара, Отман сочетает священные тексты Корана с преданием; сборник преданий есть Сунны; он, собственно, хартия вольностей для четырех мусульманских обрядов; четыре различные в частностях церкви начало берут из него: для Западной Африки, для Багдада, для Индии; в Иемени, в Египте господствует толк – мафеитский; для турок слагается толк – ганефитский; для Индии – ганебалитский; а в Северо-Западной Африке толк малефитский[3], четыре различные толки слагают костяк правоверной религии; в Суннах им всем место есть.

Полководец Сиди-Окба, основатель старинного Кайруана, оттуда развеял священное знамя суннизма; Тунис возмущен, к середине восьмого столетия дружно войска[4] кореджитов идут из Туниса на им ненавистный суннизм.

И пылая священнейшим гневом на это воскликнул калиф из Багдада:

– «Клянуся я Богом, пошлю на них войско, которого хвост еще будет при мне, как глава его будет вторгаться в их страны».

И тысячи жизней скосила война; но все тщетно; Берберия долго кипит ересями; многообразные трибы – Луата, Хуара, Айрига, Нефуса, Нефзайа, Айбера, Кетама, Санхаджа, Гомара, Хескура, Бени-Фатем и другие, волнуяся[5], порождают пророков, прославленных иересиархов, меджи и провидцев; приходят тяжелые дни: Кайруан перед тем лишь возникший, взят войском мятежников: – «Только что правоверные утвердились в Берберии, как Кайруан должен был быть разрушен не раз, но не должен был он уничтожаться вовсе; провидение Божье хранило его; и большая мечеть – удивление миру, была уж построена… Окба был отозван… Тогда поднялись обитатели этой страны, возглавляемые предводителем берберской трибы Аубера… Арабский правитель разбил и преследовал их… Возвратился Окба… И опять возродил Кайруан»[6].

Кайруан в это время – единственный центр правоверия; лишь в плоскогорьях Марокко ответные отклики слышит суннизм. Все же прочие местности гложутся ересью; вот как гласит Ибн-Кальдун[7]; «Салех говорил, что он будто Медхи, долженствующий встать перед нами в конце мировой эпопеи; воистину: он утверждал – по арабски звучит его имя «святой», по сирийски… «король», по персидски «мудрец», по еврейски «владыко», по берберски… «тот, который отменил пророков».

Процарствовав сорок семь лет, он ушел на восток, завещав свою проповедь новой религии сыну; и обещая вернуться во время правленья седьмого пророка из рода его… Так гласит Ибн-Кальдун о каком-то пророке.

Когда же возникло течение суфизма, оно разлилось, залетев из Египта сюда; и суфизм – это орденство, подобное францисканству искание бедности, подвиг, аскеза характеризует суфизм; суфи – мудрый (sophos), или имеющий опыт, «умеющий жить»; отзвук йоги проходит в суфизме; жизнь суфи полна испытаний; проходит ступень за ступенью он; шейх, например, плюет суфи, ведомому к посвящению, в рот, чтобы выдержал испытание[8].

Суфизм процветает в Берберии; и ряды орденов здесь гнездятся, как например, орден Кадрия; Абд-ель Кадер – основатель его; говорит о нем мудрый историк: «Да, если бы Бог не избрал нам Сидна Магомета… чтобы кладезем сделать пророков его, он избрал бы для смертных Сиди Абд-ель Кадера, из всех людей умом, добродетелью, милостью ближе всего он к Аиссе[9], которого он по-особенному почитал». Вот выдержка, нам гласящая о другом громком ордене: шейх Сенусси гласит о стадиях восхожденья в экстаз:

«А шестая ступень есть экстаз… восхищаются десятитысячием светлых светочей… Наконец, в седьмой степени… поднимаются к десятитысячию тайных светов, последних… Иные из шейхов приводят такую таблицу для объяснения»[10].

Характерна таблица: ее привожу я сполна; показует она напряжение мистико-схоластической мысли арабской Берберии.

Таблица жила для того, кто шел жизнью пути, или творчеством жизни в себе.

В 800-м году Ибрагим-бен-Аглеб, завладевши страной, из твердынь Кайруана отдал всю Тунисию в руки калифа Гарун-аль-Рашида; в стране водворилась династия бен-Аглеба; и вот аглебиты сломали ветвистое дерево, дымящейся ереси; и кореджитство сломалось, чтоб вскоре дать место другой, еще более опасной напасти; шиитству, в котором погрязла доселе мятежная Персия; первых имамов (трех первых: наследники Абубекра, Омара, Отмана) признали сполна кореджиты; но их отрицали шииты; лишенный калифства, Али был законным имамом для них; возникает опасная линия: тайного имамата; потом пресекается; но шииты в нее все же верят; Абу-Абд-Аллах, эмиссар их, опять возглавляет рассеянный толк бунтарей, проповедуя царство Медхи[11]. По его научению берберы в Африку тайно зовут проживавшего где-то имама шиитов; Обеид-Аллах, тайный имам, появляется в вольных пространствах Тунисии; берберы, мстя арабам за то, что последние некогда их растоптали, приемлют опаснейший лозунг шиитства, сливая с ним лозунг освобождения от арабов и лозунги собственной независимости; арабы вновь гонятся прочь; вновь борьба закипает.

Династия царственных аглебитов низвергнута; изображение Обеид-Аллаха, имама, тогда появляется вдруг в кайруанских стенах; ожидается царство Медхи; со стотысячной армией грозный имам гонит прочь аглебитов; в восстании принимает участие триба Санхаджи; то все происходит в десятом столетии[12].

Так получает престол в Кайруане шиит Обеид-Аллах, вскоре потом задушивший Абу-Абд-Аллаха, которому был он обязан победе; он вскоре покинул столицу, в которой гнездился суннизм, основал город Медхиа, быстро расширив владения.

Династия Феца склонилась перед властью его; от него истекает династия фатимидов; и берберский ренессанс начинается; сын Аллаха, по прозвищу «Божьяго права опора» повсюду является под защищающим зонтиком, напоминающим видом приподнятый щит на копье; этот зонтик – эмблема династии; бьется преемник имама с Сардинией, Корсикой, Генуей; и получает удар из Египта; ему наследовал сын Эль-Мансур; за ним следует знаменитейший Ёль-Моэцеддин-Аллах, покоритель Египта, туда перенесший свой трон.

В это время Тунисия вновь потрясается; вновь кореджиты восстали, – уже против гордых шиитов – правителей под предводительством Абу-Иезида, хромого пророка; сто тысяч берберов, вставших под знамя его, разнесли Кайруан, взяли Сузы; шиитские трибы из Константины, Санхаджи, Магреба боролись с восставшими; и Ель-Мансур подавил эту вспышку.

Десятый век в войнах.

В то время над всею страной стоит Кайруан; он насчитывает сорок восемь роскошнейших бань, строй мечетей, базаров; в нем главная улица тянется две с лишним мили; до тысячи крупных быков убивают по праздникам в день для обильных пиров[13].

Восьмивратные Сузы – морской арсенал всей Тунисии; там на месте Акрополя финикийских купцов по словам Обеид-ель-Бекра возвышается гордая Касба[14]; и ткани готовятся здесь; разбиваются плантации вкусных оливок; в Габесе стоят корабли из всех стран; там готовят шелка; там разводят тростник и бананы; вся область Гафсы богатеет; в ней множество жителей; в многих оазисах видим культуру фисташек; в джеридских оазисах рдеют шары апельсинов; повсюду проводят каналы; в пространствах былой Зегитании сеют пшеницу, разводят миндаль, и лимоны, и фиги; цветет благоденствием край после войн по словам Ель-Бекра[15].

Но одиннадцатое столетие возвышает Тунис; Кайруан – умаляется.

С водворением в Египте династии фатимидов шиитство угасло в Берберии; но не ослабло влияние берберов; триба Санхаджи, борясь с фатимидами, ныне сидит в Кайруане; хотя санхаджийские берберы и исповедуют Сунны, они к христианству терпимы; Тунисия мирно кишит христианскими лавками; сеть христианских епархий покрыла ее; принимает посольство от берберов в Риме Григорий Седьмой; но Санхаджи – теснят; и теснят фатимиды – с востока; норманны Сицилии – с севера.

С 11-го до 16-го столетия независимы тунисийские берберы; трудно живется им; в веке 12-ом давит Рожер Сицилийский от севера их; им приходится много считаться с династией альморавидов, простерших от запада Африки власть над Испанией; но в Магребе восходит звездою Медхи от высокого Атласа; имя ему Ибн-Тумер; он родится в горах; научается многим наукам в Кордове; уходит потом на восток; приобщается тайнам суфизма; астрологи Атласа предрекают уже: поднимается с запада новая власть; Ибн-Тумер, углубленный в высокую мистику и окруженный толпой почитателей, как просветитель, – восходит; он учит студентов в ученейшем Тлемсене; и просвещает науками юного Абд-ель-Мумена; потом обличает в Марокко калифа в губительной ереси; изгнанный, учит в горах он суфизму; альморавиды Марокко тревожатся; новый Медхи – Ибн-Тумер, объявляет, что он возвещен Магометом; и он – собирает войска; подчиняет Магреб, осаждает Марокко, берет его приступом.

Так возникает в Марокко священная власть альмохадов; былой ученик Ибн-Тумера, почтительный Абд-ель-Мумен, – выбирается; первый калиф альмохадской династии – он; покоряет Берберию он, проявивши себя полководцем и тонким политиком; он украшает Марокко, прославленный зданием Бадиа, о котором гласит его видевший Лев Африканский, что это система дворцов и торжественных храмов, стоящих в огромнейшей крепости, равной пространством городу; еще в XVI веке Бадиа была целой и невредимой.

Конечно, тунисские берберы скоро восстали на новую власть, как они восставали на каждую власть; независимость – их основная черта; как они помогли возвышению Медхи, Ибн-Тумеру; так после они помогали разбитым наследникам альморавидской династии.

В веке XIII Абд-ель Уад водворяется в Тлемсене; он ослабляет из Тлемсена власть альмохадов в Марокко; центр жизни – в борьбе между Тлемсеном, Фецом, Марокко; пульсация жизни теперь оттянулась к западу; все же Тунисия в ней принимает участие; в то же время Гафсиды надолго себя укрепили в Тунисе; Абу Зекериа становится ныне эмиром в Тунисе; он ширит владения свои через Алжир до Танжера; испанцы Валенсии шлют ему дань; прославляют поэты его; Гогенштауфен, Фридрих Второй, заключает торговую сделку с эмиром Туниса; в его управление край благоденствует; библиотека заключает в Тунисе не менее 36 000 томов, а в правление сына его ворвались крестоносцы; Людовик Святой выгружает отборную рать в Карфегене; но он умирает; позднее легенда его наделяет чертами святого, в те дни обитавшего здесь; той легенды не знает почтенный историк Кальдун; «Король франков, гласит он, поставил условием мира – принятие христианства; ударил его Божий перст, он погиб от чумы». В это время Тунис процветает; «Король чернокожих… сюда посылает жирафов… Кастильский король шлет посольство сюда… Двор наполнен учеными; множество андалузийцев здесь вертится; и среди них есть… поэты, писатели, принцы… воители… Вся процветает страна»… Так гласит Ибн-Кальдун. Династия гафсидов здесь держится прочно до турок.

В шестнадцатом веке являются турки; Карл Пятый, Испанский, шлет флот на подмогу Тунису; но турки на время уйдя в Кайруан, появляются вновь под Тунисом; испанцы бегут.

И доныне в Тунисе повсюду возвышены стройки испанцев (мосты, например); мост, где мы отдыхаем, гуляя, – испанский.

В Алжире теперь бейлербей управляет всей Северной Африкой: именем турок; но всюду паша узурпирует власть; так в Тунисе начальник совета, дей («дядя») вершит все дела; вскоре бей, полководец начальника дея, берет круто власть; и становится он номинальным лишь данником турок; в Тунисию турки внесли фанатизм, изуверство; турецкие данники Триполи, Феца, Алжира, Туниса воюют друг с другом; семнадцатый век протекает в войне.

В XVIII веке правительство бея Гуссейна завязывает отношения с Францией. Нежный Гуссейн есть мечтатель; он «плачет в садах Кайруана, вздыхает над памятниками опустевших дворцов» – этот Людвиг-Баварский Тунисии[16] делает серии опытов, окружаясь толпою алхимиков, мудрецов и ученых.

Наследник Гуссейна, Али, меломан и эстет, отличается страшным обжорством; не думает он о Тунисии, а лишь о том, как ему переплесть ту, или эту любимую рукопись; их собирает он.

Быстро финансы страны истощили потомки Гуссейна; громадные подати ими наложены; жизнь дорожает; страна – голодает. И вот появились французы, сначала вмешавшись в контроль, а потом превратили контроль над страною во власть над страною.

История старой Тунисии долго меня занимала в Радесе. Вставал Кайруан, центр суннизма, сразивший двух гидр: кореджитство, шиитство; шииты не любят его; овладев его храмами, быстро его покидают, возвысив в Египте Каир (Ель-Кахеру), основанный ими. Недаром так любят священные стены старинного града все суфи, все дервиши, все марабу; и недаром доныне прославлена школа высокого дервишизма – здесь именно; именно здесь образуются все Ассауйя; кто был в Кайруане, тот может не быть даже в Мекке.

Запал Кайруан; мы давно собирались туда; наконец и мы тронулись.

Я рад, что там был.

Дорога в Кайруан

Свежело; туманилось; в раннее утро воскликнул петух; и – был ветер; озябли мы; поезд прошел на Тунис; показались вагоны вдали кайруанского поезда.

Вот и поехали.

Быстро рванулись с места С. Виктор, Гаммам-Лиф; прососались ущельем меж гор Джабель-Ресса и дикой Двурогой; кружились деревни; и – сыпался в окнах миндаль розоватыми стаями; в скважину почвы на миг прорвалось голубое пятно Средиземного моря, и, выскочив, высилась крытая лесом гора, где три года сражался у входа в залив Сципион Африканский; десяток бурнусов провеял с унылой платформы, крутимый ветрами; соломою крытые крыши приниженных гурби[17] деревни Громбалия, где провели с Асей день – потянулись, прошли, отошли; гребенчатая почва изгладилась в плоские холмики; свеялся весь живописный ландшафт; облетели кругом миндали; провалились в маслины мечети пузатые купола; быстро-быстро разъялись маслины в отдельные кучки деревьев, прижатых друг к другу: равнины, равнины…

По ним пробежали фаланги извившихся, низко склоненных стеблей; из-под них дружно вырвались космы дичающей спаржи, прогнав тростники; и бессильно иссякнув – в сплошном малотравии; вдруг просияли повсюду песчаные лысины.

На запустениях издали прополосатились пятна палаток, да стадо верблюдов, похожих на страусов, замерло издали в мертвом покое; у рельс протрепался лепечущий кармин платка; бедуинка глядела на поезд; и – станция; желтенький домик средь степи, да два-три бурнуса, летающих в ветре, крепчающем в бурю.

Редели и станции; жизнь побережий развеялась; травы, культура деревьев – все только каемка: у берега моря; врезается в роскошь плантаций с разгону широкая степь; сквозь нее пробегают с разгону летучим песком аванпосты Сахары.

Из желтых песчаников нам пробелели под Сузой деревни; и – станция; Калаа-Спира; пересадка.

Вот издали – поезд; к товарным платформам прицеплены два-три вагончика; жалко стучали колесами; медленно поезд тащился по желтой равнине – в крепчающей буре, в неведомой стае вижжащих, хохочущих ветряных джинов; будь мы на сутки пути поюжней, мы б попали наверно в Самум, потому что пески здесь – залетны; твердеют кругом солонцы; это все же спаленная степь, – не пустыня; а танцы песочных столбов – только пена, летящая прямо на нас из Сахары; будь почва песчаная, все б здесь взметнулось, темня белый день… Что за звуки? То – взвой невидимых тысяч гиен, заглушающих стук поезда; этих звуков не слышали мы – никогда. С Асей мы наклонились к стеклу; что могли мы увидеть теперь? Застрелявшие массы песка забурили окрестности; желтые мути вижжавших пространств проносились; и я начинал понимать, что – то песни песков, о которых так много читал, о которых поведали те, кто бывали в Сахаре.

В Сахаре песок издает мелодичные речи; то воет, то что-то твердит непонятно и жалобно, – там, где есть дюны; в Сахаре есть горы из кварцевых, или известковых песков в 200 метров от уровня почвы; и – выше; дохнет ветерок – дюна вдруг загрустит, извлекутся нежнейшие отзвуки; как ветер окрепнет, она – закурится; иные тревожные тоны взовьются; песок побежит – («sable vif»): так его называют французы. Вот как путешественник наш Елисеев, бывший на юге Тунисии, в Триполи, в далях Туата, в оазе Уаргла[18] и в песках рокового Ерга повествует о песне песков[19].

– «Но вот в раскаленном и неподвижном воздухе послышались и затрепетали какие-то чарующие звуки»… «Слышишь, как запели пески», произнес, словно просыпаясь из… полузабытья Ибн-Салах – «то пески пустыни, не к добру эти песни. Песок Ерга поет, зовет ветер, а с ним прилетает и смерть…» Особые звуки песка извлекаются там, где два слоя: один отвердевший, и верхний – сыпучий, бегущий, летающий, металлический шум; порой – визги и вой.

Есть в пустыне другая мелодия; крики камней, когда скалы в жаре дают трещины; трески – так нам говорит Елисеев – теперь «объясняют легенду… обитателей пустыни, которая говорит, что сердце их родины заставляет кричать самые камни и пески»[20].

Так гора близ Синая поет металлическим голосом; так по Пржевальскому скалы монгольской пустыни поют; так бормочущий Газ-ель-Ханван аравийской пустыни возносит молитвы под небо; и так говорил с Озирисом Мемносский Колосс. И Реклю отмечает поющие дюны Игиди; поющие дюны Ерга описал Елисеев.

Мы смотрим в окошко, стараясь увидеть сквозь бурные мути – окрестность; и воет окрестность, танцуя; и – бурные мути: в окно дребежжат, разорвутся; и – рвутся, и – рвутся, и – рвутся; и – все улетели; и – ясны пространства сожженной степи (солонцов – меньше здесь; оттого и пески уплясали куда-то, крутясь горизонтами).

В этой равнине есть что-то от русской равнины; такие же овраги ползут; я не знаю строения почвы; может быть, тот же лес; те же метелки из пляшущих трав; остановка; чу – звоны бубенчиков (как и в России): сквозь ветер; такие же пески наползают с востока в пространствах лихих оренбургских, самарских степях; и – такие же верблюды; нет – те все – двугорбые.

О – что за ветер! Я вижу, что поезд на станции еле заметно сдвигается с места; то – вижу по буквам за рамой исчезнувшей надписи станции; «Э, посмотри же, ветер нас немедленно двигает, слышу я голос француза; мы – едем; пытаюсь открыть дверь вагона наружу, и громкие ярости бурыми струями бросились в дверь; дверь – рванулась, чуть-чуть что не вырвав меня из вагона; мы боремся дружно с распахнутой дверью, пытаясь захлопнуть ее; наконец – удается.

Тускнеет, дымеет, вижжит и хохочет; и нет ничего, кроме хаоса желтых, кричащих, летящих песков за окном; прорвалось что-то; пятна мелькающих проясней; в них – пылевые столбы, сплошной проясень – снова; во мгле – горизонт.

А французик, военный, зуав, в яркокрасных штанах, очевидно душой полюбивший все здешнее, весело стал вспоминать о недавних годах:

– «А вот прежде здесь не было вовсе железной дороги; мы ехали в дилижансе, а около Кайруана есть спуск, так поверите-ль? Мы, отвязав лошадей, так-таки и катились под кручу».

– «А как пассажиры?»

– «Ну что ж? Коли падали на бок, ломались ноги; все было естественней, веселей, чем теперь, хоть… опасней»…

– «Теперь что-то слишком уж много комфорту».

Опять пересадка.

И вот.

Из песков – намечается: мертвенно желтым песком Кайруан; и вся даль – изошла минаретами; точно песчаною кистью прошлись по буреющей мути; и муть полосатится, перпендикулярно к равнине, являя глазами аберрацию: плоскости башен; под ними стена не видна; только носятся бурые клубы, как волны; на них овоздушенно виснет из воздуха – марево.

Перед Кайруанской стеной

Остановка: мы лезем в отверстие двери, а бурая буря нас нагло толкает обратно в вагончик; мы – вылезли (плащ на жене завивается вверх), все схватились за шапки.

Пески, солонцы…

Недалеко от станции – строечка маленьких домиков; и уж от них отступая, затвердели желтеющие стены зубцами, как в нашем Кремле, защищая со всех четырех сторон света кипящий народами город от серых пригорков и рытвинок солончаковой равнины, – и злой и сухой; в эти бурые дали – к Сахаре, и – далее (через Сахару) бросает столетия нити верблюдов своих Кайруан – в Тимбукту; и тяжелые ящики красных товаров отсюда расходятся там, за Сахарой, по грязным поселкам, лежащим на Нигере.

Вздернулся морок облуплин зубчатой стены, за которой ломаются сухо гортанные говоры, точно солома, да скрипы колес; Кайруан, точно Кремль, необросший домами. Где пригород? В массе, которой затянуты ноги, туда уходящие прямо до щиколков – в массе песку, средь которого мы, пробираясь к отелю, завязли, который уже заедает глаза и играет извивами струй с перевивами складок – в буреющей, веющей массе щитами зубчатой стены; заслонились мечи минаретов и башен (квадратных), как будто мечи чалмоносных гигантов, грозящих Сахаре отсюда, – отставленных друг от друга роями тюрбанов, принадлежащих гигантам; роями продольно-изрезанных, гладких совсем, желтоватых, яичного цвета и белых, и малых, и очень больших куполов, отовсюду пропертых; и – кажется: вот размахнутся мечи, подлетят в небеса локти рук, распадется стена на ряд плоских квадратных щитов, приподы-[21]

И – вздрогнет Европа: и новый медхи опрокинется бурей бурнусов… в Испанию…

Но это – прошлое; весь Кайруан – грезит прошлым, то было когда-то…

Топорщится крупная башня широко желтеющим кубом; оскалилась краем зубчатой стены; в бурой буре маячит; бледнеющим прожелтнем, – старым и злым; и чернеет разъятою пастью ворот, под которыми бледно змеится живая дорожка неярких бурнусов сквозь клубы взвихряемой пыли, влетающей в город отверстием стен из Сахары, в пути, может быть, позасыпавшей негрский, спешащий сюда караван.