Подфартило
Аполлинарий Семечкин был знатным в те времена прохиндеем. Вот только представьте себе его в профиль: шрапнелевые штаны в полоску (обязательно шотландского крою), беленький воротничок (естественно, накладной) белая рубашечка (такая же фальшивая, как и её хозяин), жилеточка под жаккард выделанная и чаще всего – солидное жабо (напрокат за 1 рубль). На ногах – туфли английские, лаком вскрытые (говорят, с пьяненького англичанина снял, что в кабаке свою память оставил), на голове – цилиндр с серебряной каёмочкой, на руках – белые аристократические перчатки, а на кончике пальца едва удерживает трость роговую. Звать себя рекомендовал он немного не мало – Аполлонием Адриановичем, хоть и отца его звали Петром. На крайний случай просил корректно обращаться к нему через «мсье». И вот сей субъект так щедро бриллиантином намажется, усики свои щипцами завьёт, парфюмом французским надушится, и вперёд – по дамам. Уж не знаю, чего вы там о нём успели подумать, но он таков был, что даму выбирал не по обличию, а по душевному настрою. Вот, к примеру, его новая знакомая, щедрую душу которой он разглядел соколиным оком за три версты, да ещё и в солнечную пору. Личико её беленькое за ажурным зонтиком детально заприметил, фигурку в корсетик затянутую измерил, и даже высмотрел название кораблика, откуда сошла дама на твёрдую землю. И вот они уже сидят в павильоне «Верне», созерцают пышные парижские безе на элегантных фарфоровых тарелочках. Ну а после десерта можно уже и что-то по крепче… И наконец, одной рукой он элегантно подталкивает ей рюмочку портвейна, тем самым пробираясь все ближе и ближе к глубинам ее сердца, а другой, под изящным маленьким столиком, нежно так гладит ей коленку, тем самым приближаясь к ее открытому ридикюлю и как следствие – портмоне. И когда мадама уже спотыкается раз на раз, и хочет вильнуть из стороны в сторону, как бродяга Монмартра после абсенту, значит – готова. Готова, чтобы её проводили на белый кораблик и помахали так вежливо ручкой в беленькой перчатке. Вот и конец всей романтике. А вы что подумали? Стыдно, товарищи! Никаких непристойностей после таких встреч не бывало. Почти не бывало. Но об этом упоминать не будем.
К вечеру мсье Аполлоний Семечкин в лучшем своём виде идёт проматывать «трофейные» двадцать семь рублей и пятнадцать копеек. Двенадцать – от сегодняшней дамы с кораблика, остальное – от вчерашней санаторской маменькиной «пышечки». Вам, наверное, интересно, часто ли выигрывает мсье Семечкин? Выигрывает, но так, по мелочи, и до рубля не доходит. Но неизменно и свято верит, что когда-нибудь ему «подфартит». И знаете, таки подфартит! Да ещё так, что повернётся вся его бестолковая жизнь.
У мсье Семечкина помимо смазливой натуры и сборного, как солянка, гардероба были ещё всякого рода расписки: вексели, закладные, процентные. Их была тьма тьмущая, как рой мошкары перед грозой. Кредиторы бегают да бегают за Семечкиным, но поймать не могут. Прячется хорошо. Цилиндр на глаза задвинет, голову в плечи спрячет, в пальтишко демисезонное укутается, на тросточку хромая опирается и от старичка-приезжего не отличить. Была и квартира у Семечкина, от отца, который вот уже пять лет как был покойником. Но не успел её сей Аполлон по закону получить, как тотчас же заложил страховому обществу. Деньжат не хватало, а рулетка ждать не будет, ставки растут и растут, авось на сей раз подфартит! Ан-нет, не подфартило… Всё проиграл в тот раз Семечкин. Квартиру, деньжата, и даже пиджак фирменный с английскими золотыми часами на цепочке, всё коту под хвост! Расстроился ли Семечкин? Ещё как! И даже на несколько минут потерял рассудок. Но увидев очередную де-муазель на причале, почивающую на корабельной кнехте1, вихрем устремился к ней, по пути обливаясь парфюмом и завивая усы щипцами. Что ж, на первое время будет и на кофейни, и на проезд в экипаже, и даже на бриллиантин. А дальше? А дальше видно будет…
На первом этаже доходного дома великоименитого купца Стахеева была духаня – трактирчик одного турка, по соседству банное заведение братьев-греков, а подле него ещё мельче комнатушечка – портняжная. Да, от отца Семечкин унаследовал и дельце не плохое, только вот толку дать не смог. Но портной он был рукастый, из всех остатков негодных тканей, портьер старых, лоскутов и обрезок мог сшить любому вельможе парадный выходной костюм или даже бальное платьице для любой капризной дамочки. И при том, что даже эту кроху он не раз закладывал, всякий раз спасался от торгов. Правда, чужими деньгами, которые брал как должное и никогда обратно не отдавал, хоть и клялся каждым апостолом по отдельности. И кто вы думаете, ему эти займы выдавал? Его помощница, подмастерье так сказать. Звали её прекрасно – Аврора, что значит заря утренняя. Может, не такая она была красотка, но черты приятные, нежные, тёплые, как майские луга. Ручки имела золотые, как и сердце. И естественно, любила этого негодяя, это чучело непотребное, этот сморчок раздавленный, эту собаку блудливую! Вот придёт он, как обычно, по два раза на неделю – сначала и с конца, как всегда, хмурый, недовольный, голова-то ведь болит после гулянок. И вечно со шлейфом всевозможных дамских парфюмов, даже ещё белила дамские с губ и щёк необтреслись. А она жалеет его, и сутками напролёт штопает да намётывает, кроит да раскраивает, чтоб хоть заказчики были довольны и вновь приходили, приносили деньги. Приходят, приносят, только бестолку – всё ж проматывает этот прохиндей лжефранцузский. А однажды он даже обидел её сильно, только по дурости своей, не знал он, что заденет её чувства тайные. Пришёл к нему друг, на костюм мерки снимать, так что-то разговорились они о дамах. И у нашего Аполлония была знакомая, которую знал друг его. Дочь генеральская, Аннушка Светлозарова. Вроде молода, вроде одинока, вроде приданное за неё дают, что голова кругом идёт. Ну подумаешь, причёска у неё что гнездо птичье, и лорнет всё время к лицу приставляет, ну может, слегка на один бок косит и носик длинноват. Но всё же, достоинств у неё больше. Так тот друг и говорит Семечкину: «Женись! Женись, и по долгам расплатишься. С генералом породниться, что с царём по променаду пройтись – все полезные знакомства тотчас же заимеешь. Тогда и отсрочки на займы увеличат, и проценты снизят, и может даже, в рулетку отыграешься». В этот момент и Аврора была в помещении, над горжеткой одной корпела, и конечно же, весь этот разговор слышала. На добрый совет друга Семечкин вздохнул, и не сразу ответил: «Нет. Нет, и ещё раз нет! И есть у меня на то две важные причины. Первая, это конечно же география. В случае женитьбы моей на Аннушке носатой, пришлось бы переезжать в Петербург. Допустим, мода там не плоха, и светские вечера на уровне, но вот погода… Дрянь дрянская! Пришлось бы всё время поддевать что-нибудь шерстяное, а я ненавижу, когда тело колит чужой волос. Второе. Второе, друг мой, это то, что де-муазель Аннушка, допустим, интересна мне как человек. Но не интересна мне как дама». На такие слова друг Семечкина смутился, мол, как так бывает, что как человек интересна, а как дама – нет? На это Семечкин не задумываясь бросил, что есть такой типаж женщин, которые сродни собакам при хозяине. Умные, преданные, всё время рядом, всё без слова единого понимают и глаза у них исполнены мудрости. Поговорить о птичках, новых поэтах, справиться о новостях – для таких вещей созданы такие дамы. На большее – ни-ни. Нет у них какой-то нежности, нет у них и остроумия, один простой каркас да перья без изысков. Ничего в этом плохого, конечно же нет, но всё же, лучше брать ткань по назначению, ведь из дерюги нельзя сшить ампирный chemise4. И указал Семечкин, вскользь так, для примеру, на Аврору. Она как услышала это, отбросила горжетку, и даже не смогла сыграть нервное, а наоборот, осеклась, извинилась, мол, палец об иголку поранила, и вышла якобы к аптекарю. Сама же, нашла укромный уголок за торговыми рядами, и там с полу часа проплакала. От обиды думала жить не сможет. И как работу закончила, ушла домой, словно в воду опущенная. Только вот он не заметил. Как обычно, намазался всей этой парфюмерией французской, и на Набережную блудить.
На следующей неделе опять всё по новой было. Только вот нагрянули приказчики городские, и давай Семечкина как трясти: «Отдавай деньги, аспид проклятый!». Окружили его, сабли свои точёные перед носом выставили, и давай грозиться, чтоб деньги вернул. С процентами естественно. А он и поклялся, что всё будет, будет! Как только платье для одного графа закончит, так сразу золотом и отдаст. Нельзя сказать, что поверили ему на слово эти клятые приказчики, но дали срок в три дня, чтобы всё до последней монетки соизволил отдать. Не то выбор у него будет незавидный: либо на сабле физиономию его лжефранцузскую подвесят, либо куковать ему в темнице три года и три месяца, да ещё и в одежде из очень грубых тканей. На сей раз было уже не до смеху, и как только приказчики покинули порог портняжной, Семечкин всерьёз задумался о женитьбе на генеральской дочке. Только вот так уж он не хотел на ней жениться, что как представил – так сразу ему горечь во рту запекла, так начал он голосить и на судьбу плакаться, что проще ему удавиться где-нибудь в тиши лесной. Аврора взмолилась над ним, чтоб он этого не делал, ведь так молод, так хорош – ну куда же такому манекену давиться? Но зря она так переживала, у Семечкина дальше духани дело не зашло. Горечь та завела его в хорошее место, где и обогреют, и в долг нальют. Аврора же всё никак не могла забыть, как мсье Аполлония приказчики за шкирку по всей портняжной тягали. И совсем упала в отчаянье голубка белокрылая…
Аврора жила тремя улицами выше, в старой Ялте, на даче купцов Лисогор. Там, у подножия холма стоял этот домик с резными декорами, среди кустов сирени и пионов. Жила она не бедно и не богато. Родителей не имела, померли давно, но был у неё замечательный дядюшка – Порфирий Львович. Был он человеком не последним в городе, уважаемым, строгим, но с очень доброй душой. Он был советником при главном казначее, и вёл подсчёт хозяйства графьёв да баронов. Докладывал он всегда всё правдиво, сколько чего имеется в натуре, сколько за год истратили, сколько скопили; ничего ли не пропало, и еженедельно следил, не погибло ли имущество от всяких невзгод. Частенько говорил он племяннице своей, что может та не изнурять себя работой, есть у неё кров, никто её спину гнуть не заставляет. Выделил ей дядюшка содержание достойное, и приданное годное. Аврора всегда отказывала ему, мол, не может сидеть на одном месте ничего не делая. Но Порфирий Львович догадывался, что не в этом вовсе дело обстоит, первым же в душу никогда не лез. «На всё своё время», думал Порфирий Львович и тем самым себя успокаивал.