Рильке жив. Воспоминания. Книга 2

Толстой и Россия

Встреча с Жюли Сазоновой и ее труппой артистов была не единственной возможностью для Рильке воскресить свои русские воспоминания во время пребывания в Париже. Эти воспоминания были настолько живы в нем, что в то время он подумывал написать отчет о своих путешествиях по России. Подобно тому, как после войны его неудержимо тянуло в Париж, пока это желание не исполнилось, так и теперь его одолевало стремление возродить «русское чудо» своей молодости, заново пережив впечатления от далеких путешествий 1899 и 1900 годов.

Как выглядели бы воспоминания о России, если бы у Рильке было время их «раскопать»? Примерное представление об этом дают, пожалуй, отрывки в «Записках»2 о Николае Кузьмиче и о смерти Гриши Отрепьева, и письмо о праздновании Пасхи в Москве. Первое из этих впечатлений – воспоминание о соседе по гостинице в Петербурге, которое также упоминается в «Новых стихотворениях»; второе было навеяно читательским восторгом юности и сложилось во время долгих часов, проведенных Рильке в Российской национальной библиотеке, где он «поглощал» в первую очередь русских историков и писателей-искусствоведов, в том числе Карамзина, Соловьева и некоторых других авторов, а также книгу о русском романе, написанную французским послом и академиком виконтом де Вогюэ.

Со времени своего путешествия Рильке проникся особой любовью к России, которую поддерживал чтением и перепиской. Его верная дружба с Лу Андреас-Саломе, от которой он не отрекся даже тогда, когда уже много лет не встречался с этой проницательной спутницей своей молодости, была основана на их общих русских воспоминаниях и на той причастности, которую эта близкая ему женщина принимала в его славянском опыте. Хотя у него было мало возможностей говорить по-русски, а позже он познакомился с некоторыми славянскими поэтами только в немецких или французских переводах, он все еще свободно читал по-русски; известно, что после своего путешествия он переводил один из романов Достоевского, рассказы и пьесы Чехова, а также стихи Дрожжина. На Капри Рильке познакомился с Максимом Горьким, который жил там в изгнании. Несмотря на то недоверие, которое он изначально испытывал к революционеру, «прославившемуся как анархист, но с удовольствием швырявшему в народ вместо бомб деньги, – кучу денег!»3 – он отзывался о нем с пониманием. Он не ставил его в один ряд с Гоголем, Толстым и Достоевским, обвинял его в том, что тот судит об искусстве, скорее, не как художник, а как революционер, но в конце концов проникся симпатией к этому испытанному ветрами, глубоко укоренившемуся в русской земле человеку и к его улыбке, «которая проступает сквозь всю печаль его лица с такой глубокой уверенностью»4.

В течение нескольких месяцев своего пребывания в Париже Рильке находил огромное удовольствие в чтении романа «Господа Головлевы»5, французский перевод которого я ему одолжил. Он также прочитал несколько произведений Ивана Бунина, с которым был знаком. Его восхищение деревянными куклами госпожи Жюли Сазоновой было вызвано не в последнюю очередь русскими куклами – кучерами, закутанными в меха, крестьянками в кокошниках, морщинистыми, изможденными мужиками, – которых создала госпожа Гончарова.

К воспоминаниям, которые Рильке сохранил о России, напрашиваются – по крайней мере, с негативным оттенком – два замечания.

Как и многие путешественники, приезжающие из западных стран, Рильке познакомился с Россией в весенне-летний период. Даже образы, которые он создавал, никогда не содержали воспоминаний о снеге, поездках на санях или сильных морозах; в основном они вызывали впечатление изобилия, плодородия и бескрайних просторов. Почти все зимние образы, встречающиеся в «Записках», относятся к воспоминаниям о Швеции или Богемии. То, что Рильке сохранил от России, это магию, исходящую от бескрайних степей, странную безликость земли без границ и то ощущение необъятной души человека, которое заставляло трепетать его славянское сердце.

Вторая особенность русского опыта Рильке заключается в том, что социальные проблемы и классовые противоречия, похоже, не привлекли его внимания. Он, который в Париже содрогался от вида человеческих страданий и вглядывался в них с почти болезненной остротой, в России не испытал ничего подобного – или, по крайней мере, эти впечатления были вытеснены другими, более сильными. Он также не проявлял особого интереса к тем русским, которые были втянуты в авантюру революционного движения. В одном из его писем, относящемся ко времени встречи с Горьким, есть любопытный отрывок, который отчасти объясняет эту отстраненность:

Вы знаете, – писал он Карлу фон дер Хейдту, – мое мнение заключается в том, что революционер прямо противоположен духу русского человека: иначе говоря, русский человек прекрасно подходит для того, чтобы быть им, подобно тому как батистовый платок очень хорош для промокания чернил, что, конечно. возможно, но только при полнейшем произволе и беспощадном попрании подлинно русских качеств.6

Напротив, Рильке, который во многих отношениях чувствовал себя бездомным в этом мире, могли привлекать только круги белых русских, обитавших в Париже, чье роковое, лишенное иллюзий цыганское существование вызывало у него смесь из любящего и сострадательного любопытства. Притяжение, которое теперь оказывала на него Россия, было связано с мыслью о глубоком, окончательном погребении страны, которую он знал. Россия по-прежнему оставалась его родиной, но только в царстве воспоминаний, сокровенная почва которых навсегда превратилась в недостижимую.

Среди рассказов о русском путешествии, которые я слышал от Рильке, есть один, удивительным образом передающий то впечатление от бескрайних просторов русской равнины, которое он любил вспоминать: Рильке и Лу Андреас-Саломе сошли в сумерках на какой-то маленькой провинциальной станции, откуда карета должна была отвезти их в соседнее имение. Стояла прекрасная летняя ночь, и, пока лошади шли рысцой, Рильке и его спутница любовались то усыпанным звездами небом, то бескрайней равниной, по которой они проплывали, с ее колышущимися травами и исчезающими вдали очертаниями. Вдруг их обоих удивил далекий свет, который, как утверждал кучер, исходил с той стороны, где на несколько сотен верст не было никаких поселений. Лошади продолжали двигаться рысью, но этот странный свет не приближался и не удалялся. Его присутствие нельзя было объяснить, но в конце концов оно было таким же естественным в гулкой летней ночи, как и мерцание многих тысяч звезд на небе. Только несколько дней спустя Рильке и его спутница нашли очень простое объяснение этому явлению: в нескольких сотнях верст от них вспыхнул пожар. Несмотря на огромное расстояние до него, именно зарево пожара они увидели той ночью.

Но главным впечатлением, к которому он всегда возвращался, вспоминая о России, был визит к Толстому в Ясную Поляну. Я сам слышал, как он дважды описывал эту встречу, и каждый раз в его рассказе появлялись новые подробности.

Рильке уже встречался с Толстым годом ранее в Петербурге. Но только после первой поездки он достаточно освоил русский язык, чтобы читать Толстого в оригинале. Даже уезжая из Москвы в 1900 году на юг страны, он страстно желал вновь увидеть великого писателя и тешил себя надеждой застать его в яснополянском имении, в котором Толстой продолжал жить, хотя и передал его вместе со всеми остальными своими владениями жене и сыновьям. Как будто только в этом месте облик Толстого должен был обрести самые убедительные и подлинные черты: именно здесь – в самом сердце русской весны, среди берез и бобовых кустов яснополянского парка – Рильке получил самое сильное и трогательное впечатление о великом художнике.

Рильке и Лу Андреас-Саломе прибыли в Ясную Поляну майским утром. По дороге они случайно узнали, что граф находится дома. Доехав на карете до ближайшей деревни, они предстали перед въездом в поместье как простые паломники, подобно многочисленным посетителям автора «Войны и мира».

Эти два визитера явились явно не вовремя. В тот момент Толстой испытывал один из тех всё более частых приступов отчаяния, когда контраст между смирением и отречением, о которых он так мечтал, с одной стороны, и мощными вспышками гордыни и чувственности, всё ещё бушевавшими в семидесятилетнем старике, с другой стороны, делал его агрессивным, жестоким, почти недоступным. Он принял гостей очень сухо и, казалось, даже не узнал Лу Андреас-Саломе; затем он оставил их в прихожей дома дожидаться своей дальнейшей участи. Старший сын графа на некоторое время составил компанию гостям, которые в душе надеялись на совсем иной прием.

Однако в тех немногих словах, которыми Толстой обмолвился перед уходом, они расслышали туманное обещание встретиться с ними позже в течение дня. Не теряя надежды, они отправились гулять в парк и вернулись в дом около полудня. Едва они вошли в прихожую, ожидая приглашения на обед, что было почти само собой разумеющимся в такой уединенной местности, как вдруг из-за стеклянной двери донесся шум бурного спора. Еще один шаг – и они оказались в центре домашней драмы: это графиня Толстая устраивала сцену своему мужу.

Мы подождали несколько минут, прислушиваясь к шуму, и, окончательно разочаровавшись, решили уйти, как вдруг дверь открылась и вошла графиня. Сначала она, казалось, была обескуражена нашим появлением, но потом строго посмотрела на нас и спросила, чего мы хотим. Это была все еще красивая женщина с большими черными глазами; в ее резком голосе слышался едва ли не мужской акцент. «Мы ждем графа», – сказал я. «Мой муж болен и не сможет вас увидеть», – ответила она, обернувшись с некоторой суровостью. К счастью, у Лу Андреас-Саломе нашлось достаточно смелости объяснить, что мы уже видели Толстого; графиня, возможно, пожалев о своем слишком грубом ответе, пробормотала несколько слов извинения. Чтобы сохранить самообладание, она порылась среди книг на полке, а затем удалилась. – Мы снова остались одни, и где-то в дальних покоях снова завязался спор. Мы узнали голос графини, плач и рыдания которой прерывались гневным голосом графа. Захлопали двери, сцена переместилась вглубь дома, и, похоже, в суматоху включились другие люди. На несколько минут воцарилась тишина, затем дверь снова открылась, и перед нами появился Лев Толстой. Он выглядел усталым и рассерженным одновременно, его руки мелко дрожали, глаза были отсутствующими. Он не сразу узнал нас и рассеянно задал несколько вопросов, не обращая внимания на наши ответы. Затем он опять нас покинул. За стеной мы расслышали шепот, голос плачущей женщины, сотрясаемой слезами, успокаивающие слова Толстого… Затем граф появился снова. Он держал в руке посох. Его взгляд на этот раз был необычайно ясным и резко выделялся на фоне кустистых бровей. «Желаете поужинать с остальными или прогуляться со мной?» – спросил он уверенным голосом, в котором нетерпение смешивалось с иронией. – Даже если бы прием, оказанный нам графиней, прошел менее бурно, наш выбор был заранее предрешен: естественно, мы предпочли прогулку. Мы вместе покинули дом. Толстой шагал рядом с нами широким шагом, беседуя с самим собой и как бы импровизируя на ходу. Мы шли по сельской местности, среди берез и лугов, все красоты которых ему были знакомы, и где он, казалось, наконец возвратился к самому себе. Время от времени он откусывал часть стебля или срывал цветок, наслаждаясь его запахом, чтобы затем небрежно отбросить его, смотря по тому, какими движениями он подчеркивал свои слова. Мы говорили о самых разных вещах: о пейзаже, который нас окружал, о России, о смерти… Поскольку он выражал свои мысли по-русски и делал это в оживлённой манере, я не всегда мог разобрать все его слова. Но все, о чём он говорил, звучало с акцентом стихийной мощи, свидетельствовало о силе и величии. Иногда я украдкой поглядывал на его широкое лицо с выступающими скулами, на огромные уши под белыми локонами, трепещущими на ветру, на расширенные ноздри, которые втягивали весну с какой-то необыкновенной чувственностью. Он вышагивал в своей крестьянской блузе, его длинная борода развевалась, движения были размашистыми, как у пророка, а взгляд поражал своей пронзительностью и оставался ужасающе присутствующим. Вот его образ, который запечатлелся во мне, и это было нечто большее, чем его слова.

Райнер М. Рильке и Лев Толстой. Автор коллажа – Владислав Цылёв

Конечно, чтобы передать историю Рильке во всей ее полноте, пришлось бы воссоздать ритм его слов и все те акценты, что были добавлены движением, позой и тем, как он удерживал внимание на некоторых словах, паузой или взглядом. Когда я выразил свое удивление по поводу того, что он никогда не испытывал потребности зафиксировать это воспоминание, Рильке сказал мне, что он как раз думал о чём-то подобном. Забыл ли он, или это было слишком незначительно в свете того, что он собирался написать, но как-то раз он уже поведал в подробностях о своём визите к Толстому в письме к Софье Николаевне Шиль вскоре после своего отъезда из Ясной Поляны.7 Если сравнить это описание с тем, которое дал мне Рильке, то можно заметить странные изменения, которые претерпели некоторые образы с течением времени. Однако впечатление, которое преобладает у Рильке, осталось прежним. Время не только не ослабило, но, кажется, усилило его: Толстой мог говорить с Рильке о смерти и одиночестве, но именно воспоминания о весне, переполненные бодростью, он увез с собой из этого путешествия:

Возвращаясь в Козловку, – писал он Софье Николаевне Шиль, – нас переполняла радость и понимание Тульского края, где богатство и бедность соседствуют не как противоположности,

а как разные, очень родственные по духу слова для одной и той же жизни, которая находит своё воплощение в сотне форм, ликующая и беззаботная.

Отель «Бирон» и его обитатели

1904—1910 гг. Между этими двумя пограничными датами – с застоями и подъемами, с периодической неприязнью к Парижу и с возвращающейся любовью «к этому уникальному месту, чье необъятное и щедрое гостеприимство во все времена заменяет дом»8, – и родились «Записки Мальте Лауридс9 Бригге». Они были начаты в мастерской в парке римской виллы «Штроль-Ферн» [Strohl-Fern]; последние главы Рильке набросал за массивным дубовым столом, который Роден одолжил ему для своего кабинета на улице Варенн [Rue de Varenne], – столом, за который он сел со словами: «Это же стол Родена; я должен добиться большего, чем когда-либо»10. И в апреле 1910 года, когда он отправился в Германию, он наконец смог забрать рукопись молодого датчанина, чтобы передать её своему издателю Киппенбергу.

Рильке перед входом в отель «Бирон»

Мальте Лауридс Бригге, – писал он графине Зольмс-Лаубах, – с тех пор как вы услышали о нем, уже успел превратиться в такой персонаж, который, будучи совершенно оторванным от меня, обрел самостоятельное существование и свою собственную личность, причем, чем больше Мальте отличался от меня, тем больше меня привлекал. То, что этот воображаемый молодой человек пережил внутри себя (в Париже и в оживших воспоминаниях о Париже), было слишком огромно, чего бы это ни касалось; можно было бы постоянно добавлять какие-то заметки; то, что сейчас составляет книгу, вовсе не является чем-то законченным.

Это все равно что найти в ящике беспорядочно разбросанные бумаги и, не обнаружив ничего другого, довольствоваться тем, что есть. С художественной точки зрения это никудышное единство, но с человеческой точки зрения оно возможно, и то, что возникает на его основе, – это, по крайней мере, некая версия существования и подспудная картина мечущихся сил.11

Давайте вообразим Рильке 1908—1911 годов в парке отеля «Бирон», куда он иногда выходил на вечернюю прогулку. Несмотря на желание «начать Париж заново», он уже не тот молодой человек с улицы Кассет или улицы Тулье, который застенчиво замыкался в своем одиночестве. Второй том «Записок» дает представление о том пространстве, которое открыли его мечтам глубины парка отеля «Бирон» – «это сказочное переплетение фруктовых деревьев, трав и цветов», «этот живой ковер», как назвала его Жюдит Кладель12, – а также его путешествия по Провансу и Италии. Он был избавлен от тяжелой работы и материальных забот, которые тяготили его в прежние времена, поскольку принял гостеприимство Родена в Медоне в качестве его добровольного секретаря. Теперь он мог пригласить своего великого друга в свою квартиру в отеле «Бирон». Великодушно забыв о прежних обидах мастера, он показывает Родену прекрасное жилище XVIII века и заросший парк, которые так восхитили скульптора, что вскоре он устроил там свою студию.

Рильке с теплотой отзывался об втором периоде своих отношений с Роденом, потому что эти воспоминания были ему более дороги и потому что их свободное соседство позволяло ему судить об этом художнике и человеке с большей независимостью. После двух лет, прошедших с момента старой размолвки – размолвки, вызванной незначительным недоразумением из-за письма, о содержании которого Рильке не сообщил Родену в течение двадцати четырех часов, – их первая встреча была простой и сердечной.

На почве возникшего взаимного равенства Роден доверил Рильке некоторые из своих творческих разочарований и тайных увлечений. Еще в Медоне Рильке получил исчерпывающее представление о внутренней жизни Родена. Будучи званым гостем и сотрапезником мастера, он в силу своей тонкой чувствительности очень страдал от беззаботности, с которой Роден потакал своим прихотям и позволял своему буйному темпераменту брать над собой верх, втягивая все окружение в свои волнения, приступы гнева и вспышки гениальности. Но огромное восхищение, которое Рильке испытывал к Родену в то время, стирало разлад и неловкое впечатление от этих бурь. По этому поводу Рильке рассказал анекдот, который показывает, в какой восхитительной манере он превозносил характер Родена, воспроизводя происшествия, свидетелем которых он был, только в поэтической манере, даже если они имели несколько комическую окраску:

Рильке, мадам Роза Роден и Огюст Роден

Мадам Роден испытывала страшную ревность к мужчине, который стал ее мужем лишь к концу жизни, и, по правде говоря, у нее были для этого все основания. Но предчувствия мадам Розы не всегда были подкреплены безошибочной интуицией. Однажды, когда Роден, казалось, вышел на улицу в особенно хорошем настроении, не указав цели своей прогулки, она решила, что он навещает одну из своих подруг, и решила проследить за ним. На вокзале Монпарнас мастер взял билет до Шартра; мадам Роден сделала то же самое. Когда Роден сошел с поезда, она последовала за ним, все больше убеждаясь, что скоро узнает тайну новой измены. Роден вышел из здания вокзала и зашагал по улице с видом человека, который знает, куда идет. Наконец, он остановился на открытой площадке, окруженной садами, с видом на широкую долину ла-Бос13. Когда мадам Роден подняла глаза, она все поняла: у Родена был rendez-vous с Шартрским собором!

В отеле «Бирон», где Рильке был соседом Родена в бурный период его жизни, в котором властвовала герцогиня Шуазель, дела пошли совсем плохо, но Рильке вновь обрел свободу и уже не был так тесно связан с существованием мастера. В результате он стал спокойнее судить о нем и испытывал боль, когда видел, что тот погряз в заблуждениях и нелепостях. В его глазах Роден больше не был единственным мастером, одно присутствие которого вызывало силу и уверенность; он был человеком – несомненно, гением, – который также мог ошибаться и чьи ошибки были наказанием за его властность. Когда Рильке восхищался телами женщин или танцовщицами из Камбоджи, которых с такой уверенностью зарисовывал чувственный грифель мастера, он был не менее убежден, что Роден никогда по-настоящему не понимал женской природы, которая гораздо выше и прекраснее того понятия, которое имеет о ней большинство мужчин, помышляющих только о скоротечном акте любви. Должно быть, беседы между ними выглядели весьма странно, когда Рильке рассказывал Родену о португальской монахине и Луизе Лабе, а скульптор превозносил женщину как сок своего творчества, как пьянящее вино своей жизни. Уже многому научившись у Родена, следуя его примеру, Рильке в то же время научился у него и тому, что отверг некоторые его идеи, твердо наметив, в противовес чувственности Родена, тот чистый образ «Влюбленных», который раскрывается в «Записках»…

Во время разрыва с Роденом Рильке обрёл огромное утешение в другой дружбе, которая и до этого играла важную роль в его жизни, но усилилась под впечатлением от пережитой несправедливости – в верной дружбе Эмиля Верхарна.

В то время как Роден лишь изредка, судя по всему, отказывался от роли высшего творца, «ученика Бога», и был слеп ко всему, что не касалось его самого и его искусства, Рильке всегда вызывал у Верхарна симпатию, которая распространялась и на творчество молодого поэта и которая поэтому была для него мощной опорой.

Во время пребывания в Париже он часто навещал Верхарна на его вилле в Сен-Клу, где его всегда встречали с преданной любовью. Изучение Рембрандта и чтение некоторых стихотворений Верхарна послужили одной из причин его поездки в Бельгию. С другой стороны, в «Городах-щупальцах»14 он нашел отражение того гнетущего чувства большого города, которое он сам испытал, когда приехал в Париж. Возможно, Рильке также лепил и идеализировал этого поэта в меру своей благодарности, но он всегда говорил мне о нем с такой страстной привязанностью и с таким искренним выражением, что эту дружбу, пожалуй, можно отнести к его самым счастливым и чистым переживаниям.

Среди жильцов, занимавших номера на разных этажах отеля «Бирон» и его флигелей (после принятия закона об экспроприации всем распоряжался судебный чиновник и сдавал помещения покомнатно), были актер де Макс, Жан Кокто, художник Анри Матисс, мадам Клара Вестхофф, скульптор и ученица Родена, русский Юрьевич и другие… В своих «Портретах-воспоминаниях»15 Жан Кокто хвастается, что спас сады отеля «Бирон» от раздела, подстрекая прессу против земельных агентов, таившихся в парке площадью семь гектаров в центре Парижа, и принимая в своей квартире делегацию «Поклонников Лувра»16.

Если верить воспоминаниям Рильке о том времени, Жан Кокто также был одним из тех, кто – непреднамеренно, кстати, – давал поводы противникам использования бывшего дома герцогини Мэн, ведь де Макс и Кокто устраивали шумные вечеринки в парке, и гвалт компании, которую они собирали в своих холостяцких комнатах или во дворе под огромной липой, часто нарушал одинокие творческие ночи поэта. Устроив ванную комнату в ризнице бывшей часовни сестер «Святого Сердца» [Sacré-Coeur], де Макс возмутил корыстных и бескорыстных защитников отеля «Бирон», и последовавшая за этим кампания в прессе заставила управляющего выгнать всех арендаторов.