Сестры Шред

Когда мы ехали домой, Олли показала мне подарок того парня: кольцо, сделанное из старинной вилки. Дверь оказалась служебным входом на кухню, и Олли похвасталась, что целовалась с тем официантом в холодильной камере. Парень скоро начал названивать на наш домашний телефон, но Олли не отвечала на его звонки, хотя колечко носила на указательном пальце. Многим оно понравилось, и все очень удивлялись, узнав, что оно сделано из вилки. Позже стало известно, что парень бросил колледж по причине депрессии, а еще через несколько месяцев повесился в том самом холодильнике. О его самоубийстве много говорили, и когда это известие дошло до нашей семьи, я думала, что Олли сильно расстроится, но на нее, судя по всему, это не произвело никакого впечатления.

К седьмому классу за мной окончательно закрепился статус изгоя. Одноклассники словно сговорились летом явиться в школу в джинсах, а вместо ланч-боксов принести бумажные пакеты. А я в тот день надела фиолетовое платье с белыми колготками и готовилась шикануть ланч-боксом с картинками из «Затерянных в космосе». Поняв, что выгляжу на общем фоне как маленькая, я прибежала из школы домой с ревом и, срывая обложки с учебников, кричала маме:

– Мне нужны коричневые бумажные пакеты! Мне нужны джинсы! В них весь класс ходит!

– Зайка, – ответила мать, – я же учила тебя не быть конформисткой.

Следовать за толпой, быть «овцой» она считала самым отвратительным на свете. Так поступали немцы, говорила она в качестве пояснения. Но я не собиралась отправлять евреев на тот свет, я всего лишь хотела вписаться в коллектив. Я слишком поздно поняла, что моим главным преступлением в глазах одноклассников было то, что я поднимала руку на уроке слишком часто, отвечала слишком уверенно и всегда правильно. По-моему, даже учителям надоело вызывать меня в ситуациях, когда больше никто не изъявлял желания ответить. Некоторые мальчики, проходя мимо меня в коридоре, тянули руку вверх, изображая рьяного ученика, и издавали при этом звуки шимпанзе: «у-у, у-у, у-у!». Но я же никогда так не делала. Я поднимала руку прямо вверх на сгибе локтя и чинно помахивала ею, чуть согнув ладонь чашечкой, давая учителю знак без всяких звуковых эффектов. Когда я жаловалась дома маме, та отвечала: «Всезнаек никто не любит».

В седьмом и восьмом классах моим убежищем стала библиотека. Библиотекарша мисс Брин откладывала для меня книги: биографии Ньютона и Кеплера, теоремы и головоломки. В день выпускного я принесла ей подарок. Мисс Брин захотела открыть его при мне и пригласила меня в свой кабинет. После того как один из учителей физкультуры приставал в подсобке к футболистке, кабинеты учителей были для нас запретной зоной, но мисс Брин настаивала:

– Только попрощаемся!

У нее в кабинете стоял диван, покрытый бордовым бархатом, а стены были увешаны фотографиями ее кумиров: Иоганна Гутенберга, Томаса Эдисона, братьев Райт, Альберта Эйнштейна. Мисс Брин, как и я, любила науку, и ей, по ее собственному признанию, трудно приходилось в школьные годы; она узнала себя во мне. Она с гордостью сообщила, что теперь у нее есть собственная квартира, с микроволновкой и холодильником, который выдает лед прямо из дверки. Потом она призналась, что у нее есть мужчина, он на двадцать лет старше; как, по-моему, плохо ли это? Я понятия не имела, что ей ответить.

Мисс Брин была полной противоположностью моей матери: та открывала подарки неторопливо, разглядывала их, по-птичьи наклоняя голову в разные стороны, словно решала, понравится ли ей червячок. Мисс Брин сразу же сорвала ленту и разорвала упаковку. Увидев стопку платочков, она захлопала в ладоши и прижала их к груди.

– Я их обожаю. Спасибо!

Затем она обняла меня так крепко, что застежка ее джинсового комбинезона врезалась мне в щеку. Потом мисс Брин попросила меня подождать минутку: она тоже для меня кое-что приготовила. Подарок оказался книгой, явно наспех завернутой в бумагу.

– Открывай скорей! – Мисс Брин опустилась на диван. Бумага развернулась единым куском, как оригами.

Книга называлась «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей». Человек на обложке, Дейл Карнеги, своими коротко стриженными волосами и очками в узкой проволочной оправе напомнил мне доктора Менгеле, а идея показалась абсурдной. Влиять на людей? Я не могла никого заставить хотя бы посидеть со мной за одним столом в школьной столовой. Мое доверие к мисс Брин было подорвано; я поняла, что она, как и моя мать, считает меня недоделанной.

Играть в бридж я научилась летом между средней и старшей школой, наблюдая по понедельникам, как играет мама. Я помогала ей устанавливать карточный стол на тонких ножках, насыпать конфеты в хрустальные вазы и аккуратно выкладывать на красивое блюдо торт от Entenmann’s. У бриджа свой язык и своя логика, и я быстро разобралась в правилах. Потом мама узнала, что в местном колледже есть свой бридж-клуб, и я стала играть там по субботам. Студенты колледжа поначалу сомневались, стоит ли меня принимать, но увидев, как хорошо я играю, они даже принялись соревноваться за право поиграть со мной. Мне бы хотелось такого отношения и от сестры, но игра с Олли всегда заканчивалась плохо. Если я начинала выигрывать, она жульничала, меняла правила или уходила, подчас как бы нечаянно опрокинув столик и оставив меня собирать карты с пола.

Когда наша команда участвовала в первенстве штата по бриджу, который проходил в конференц-центре в Хартфорде, я встретила там много ровесников, интересовавшихся математикой и вообще наукой. Я надеялась, что мы все будем на равных, но иерархия выстроилась быстро. На вершине пирамиды был мальчик по имени Кинг. Большинство ребят пили пиво, а он потягивал бренди из серебряной фляжки, которую держал в заднем кармане джинсов. У него были черные волосы до плеч с вдовьим мыском на лбу, и от этого он был похож на британца. Он носил пыльник и кожаные перчатки без пальцев, даже за столом для бриджа. Я здорово запала на него тогда.

На второй день соревнований Кинг позвал меня прогуляться. Мы поднялись по лестнице с черного хода. Снизу доносился лязг кастрюль и подносов на кухне и запах жареной рыбы.

– Сьюзен – богатая сучка, – сообщил Кинг. Все знали, что они с Сьюзен год назад перепихнулись, но сейчас она от него бегает. Он достал из кармана куртки пакетик M&M’s с арахисом.

– Она вроде довольно умная. – Понятия не имею, почему я за нее вступилась.

– А-а, строит из себя недотрогу… – Он подбросил вверх конфетку и поймал ее ртом. – Все равно у меня есть другая подружка.

Потом Кинг сказал, что психиатр прописал ему препарат от гиперактивности, но большая часть таблеток отправляются прямиком в унитаз.

– Спасибо, конечно, но мне еще нужен мой мозг… – Он объяснил, что умеет определять, какие карты у кого на руках, без телепатии и рентгена, просто потому, что быстро просчитывает варианты. А лекарство ему мешает. Я никак не могла оторвать взгляд от его колена, торчавшего из дыры в джинсах.

Кинг бросил мне конфетку M&M’s, и я подпрыгнула за ней, как тюлень за куском рыбы. Драже попало мне в лицо, отскочило и упало на пол.

– Надо вот так, Шред, – усмехнулся Кинг и взял меня за голову своими огромными руками. Ощущения были настолько сильными, что я не выдержала и дернулась назад.

– Ого, спокойно, девочка, – произнес он, словно я была жеребенком, которого он пытался укротить. – Расслабься.

Он откинул мне голову назад, как это делала сотрудница салона красоты перед мытьем волос, и я почувствовала, как мое горло беззащитно обнажилось.

– Фокус в том, чтобы не спускать глаз с конфеты. – Кинг бросил мне еще одну, и я снова дернула головой. На этот раз драже попало мне в ухо и скатилось вниз по лестнице. Внезапно настроение у Кинга переменилось, он сунул пакет обратно в карман и собрался уходить. Мне ужасно хотелось, чтобы он дал мне еще один шанс. Было ощущение, что я упустила какую-то возможность, которая дается раз в жизни, хотя я не представляла себе, в чем она заключалась. В тот же вечер я подсмотрела, как Кинг и Сьюзен целовались в коридоре.

Олли появилась в гостиной в черных форменных сапогах, зашнурованных до колен, и изящном желтом сарафанчике с узором из крошечных ромашек. Мы собирались отметить мамин сорок первый день рождения в китайском ресторане «Золотая дверь», куда ходили по особым случаям.

– Это что такое?

– Это «Док Мартенс»!

– Какие-то фашистские сапоги!

– Ну мам!

– Ты не пойдешь в этом в ресторан!

В то время Олли начала закупаться в «Гудвил» и комиссионных магазинах. Она раздобыла в «Армии спасения» замшевую куртку с бахромой, по которой мне нравилось проводить пальцами. Когда мама сказала, что подержанная одежда – удел малоимущих, Олли тут же обвинила ее в презрении к беднякам. «Я не презираю бедных; как ты можешь так говорить? – искренне удивилась мама. – Просто не понимаю, зачем покупать подержанную одежду, если можешь купить новую».

– Где ты их взяла? – продолжила она допрос.

– Подруга дала.

– Что за подруга?

– Из спортклуба.

Я почти не сомневалась, что Олли стащила эти сапоги в магазине. Где-то за месяц до этого она завела меня в свою комнату, сняла куртку и показала две пластинки, засунутые сзади под джинсы. Олли ужасно гордилась тем, что смогла их пронести.

– Ты не боишься, что тебя поймают? – удивилась я.

– Нет, это драйв!

– А камеры наблюдения?

Олли ответила, что не каждому дано быть вором. Ей вообще нравились преступники из фильмов: Бутч Кэссиди и Сандэнс Кид, Бонни и Клайд, но больше всего – мошеннический дуэт отца и дочери в фильме «Бумажная луна». Впоследствии, когда ее все-таки ловили на краже в магазине или задерживали за хулиганство, она называлась именем Эдди Логгинс, которую играла десятилетняя Татум О’Нил. Я как-то читала книгу о преступниках и о том, как ФБР определяет, когда люди лгут. Чаще всего они при этом суетятся, поправляют одежду или прическу и уклоняются от зрительного контакта. А тот, кто честно излагает факты, якобы охотно смотрит собеседнику в глаза. Олли все это знала с рождения и могла наврать с три короба не моргнув глазом. Одежда, альбомы, обувь, рецептурные препараты – все они были для нее только первым шагом. Потом в этом ряду появились кредитные карточки, машины, друзья друзей, парни, супруги…

В тот раз Олли наотрез отказалась сменить обувь, и мама «временно» отступилась, хотя по дороге в ресторан обе сидели в машине насупившись. В ресторане был пруд с рыбками кои, а перед ним лакированная табличка с надписью красными буквами, стилизованными под китайские иероглифы: «Рыбок не кормить». Шустрые ярко-оранжевые рыбешки мелькали в воде между скользкими камнями. Олли стала прыгать по этим камням, как будто играла в классики. При этом она кидала через плечо в пруд сухую лапшу, как монетки в фонтан. Ее забавляла суета рыб, бросавшихся на угощение, а я боялась, что те вот-вот всплывут брюхом кверху или хозяева нас просто выгонят. Но и в тот раз ничего плохого не случилось.

За столом мама завела разговор на самую нелюбимую для Олли тему: о необходимости подавать заявку в какой-нибудь колледж.

– А давайте просто закажем поесть, – заныла Олли.

На соревнованиях по легкой атлетике к ней проявляли интерес представители разных спортклубов. Папа хотел, чтобы Олли получала спортивную стипендию; он и сам был спортсменом колледжа. Но мама патетически вопрошала: «Какое будущее у такой спортсменки?» И отвечала: «Учительница физкультуры?» Ей очень не нравилось, чтобы ее дочь стала спортсменкой. Она мечтала о совместных походах с дочкой на балет и по магазинам, обедах в ресторанах, о покупке нового комплекта одеял с подушками, который украсил бы комнату Олли в общежитии. Мама считала, что спорт – удел мальчиков, и вслух выражала беспокойство, что Олли может «попасть в лапы к неправильным людям».

– Да кто сказал, что я вообще собираюсь куда-то поступать?

– Не придуривайся, – отрезала мать.

Олли за это время не заинтересовалась учебой ни в одном заведении; она ссылалась на то, что тренировки и соревнования по легкой атлетике отнимают у нее все свободное время. Но так прямо высказалась впервые. Не пойти в колледж?

Когда мы поели, вокруг нашего стола собрались официанты, спели «Happy Birthday» и вручили маме блюдо жареных шариков мороженого с тонкими бенгальскими огнями, из тех, что все время заново вспыхивают. Впервые в жизни Олли не захотела их задувать. Она держала что-то у себя на коленях, покачивая ногой под столом, а мы втроем продолжали дуть, пока бенгальские огни не превратились в кучку пепла. Папа подарил маме набор синих лакированных ручек и карандашей; она притворно удивилась, хотя сама его выбирала. Я подарила коробку канцелярских принадлежностей. По мнению Лоррейн Шред, отправка благодарственных писем и открыток с соболезнованиями – один из краеугольных камней цивилизации, и она похвалила нас за полезные подарки.

Олли положила перед мамой прямоугольную коробочку для ювелирных украшений, без ленточки и оберточной бумаги.

– Что это? – спросила мама с некоторым подозрением.

– Открой.

Мама потрясла коробочку возле уха.

– Открой!

Мама открыла ее: там оказался золотой теннисный браслет.

– Бог ты мой! – воскликнула мама, вынимая украшение. – Где ты его взяла?

Она надела браслет на свое тонкое запястье и полюбовалась изящным узором. Вопрос о происхождении вещицы продолжал висеть в воздухе.

– Нравится?

– Потрясающе…

Олли торжествующе улыбнулась.

Официант принес счет и четыре обернутых целлофаном печенья с предсказаниями.

– Милая, ты первая, – сказал папа.

– Ини-мини, мани-мо, – начала считалочку мама, дотрагиваясь поочередно до каждого печенья.

– Да выбирай уже, – не выдержала Олли. – Быстрей, мам.

– Не торопи ее, – произнес отец так, словно мама принимала какое-то важное решение.

– У нее же сегодня день рождения, – добавила я.

Мама выбрала печенье, разломила его пополам и прочитала предсказание вслух:

– «Не держись за то, что приходится крепко держать». Хм-м, нужно будет подумать над этим, – сказала мама.

– «Через час ты проголодаешься», – произнес папа, глядя на свое предсказание. Это была его обычная шутка, и мы, как обычно, встретили ее восторженным стоном. Прежде чем я успела выбрать себе печенье, Олли разбила одно из них кулаком и вытащила предсказание из обломков.

– «Счастье достижимо, грусть неизбежна». Чушь какая-то. – Большим и указательным пальцами Олли скатала бумажку в тоненький свиток и щелчком отправила его на пол.

– А может, уже?.. – Так отец каждый раз давал знак к окончанию вечеринки. Последнее печенье я сунула в карман, чтобы вскрыть его потом. Домой мы ехали молча. Затих даже папа, у которого всегда имелась наготове какая-нибудь шутка, чтобы заполнить неловкую паузу. Мы все подозревали, что браслет ворованный; тот вечер ознаменовал начало нашего коллективного отрицания.

В конце учебного года Олли явилась домой с татуировкой на предплечье. Так далеко в нарушении границ она еще не заходила. Мама была безутешна. Она сказала, что Олли осквернила свое прекрасное тело и ее нельзя будет похоронить на еврейском кладбище. Мой отец напомнил ей, что мы и так не принадлежим к конфессии. Наша семья настолько ассимилировалась в американском обществе, насколько возможно; мы даже ставили елку на Рождество. Мама была уверена, что татуировки делают только насильники и убийцы. Неужели Олли хочет попасть в тюрьму? Все те годы, пока Олли училась в школе, мама повторяла, как мантру: «И это тоже пройдет». Но это нарушение было непреходящим знаком отличия Олли, выставленным на всеобщее обозрение. Это был ее способ обозначить свою отдельность от нас, ее первый шаг к свободе. Слова, вытравленные на ее коже, были взяты с номерного знака автомобиля в Нью-Гэмпшире: «Живи свободным или умри».