Преображение

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

повесть

Да исправится молитва моя

Яко кадило пред тобою…

– Нас мама учила: на мужчин нельзя даже взглядывать, нельзя смотреть в глаза. Ведь когда встречаешься взглядом – это уже взаимодействие.

– Да? А я всегда… взаимодействую.

(из разговора двух подруг)

В этот день, когда она, преисполненная решимости, пришла на первую в своей жизни исповедь, дверь храма была закрыта.

– Что за безобразие! Сергий уехал – и нет никакого порядка! – проворчала рядом крупная сердитая старуха.

Она посмотрела на часы.

– Не волнуйтесь, ещё без пятнадцати девять.

Старуха взглянула на неё зло и подозрительно, и сердито отмахнулась, как от мухи:

– Молчите, если не знаете.

В этот день всё имело свой смысл и цену. Она знала, что злая сила, так долго державшая её в плену, не захочет отступить без боя, поэтому всё объяснимо: и запертая дверь, и ворчание старухи…

Но – было такое прекрасное солнечное утро в самом начале весны. Утро пробуждения к новой жизни. Да, так случилось: она прозрела и бросилась в храм. Исповедь и Причастие сейчас были необходимы, как воздух, как сама жизнь!

Откуда-то появился молодой человек в синем служебном халате. Молодой, но по православному – с усами и бородой, отливавшей рыжим в первых солнечных лучах. Он неторопливо поднялся по ступенькам храма и большим старинным ключом отпер тяжёлую, окованную железом дверь храма Воскресения Христова.

«Символично!» – подумала она, вступая под церковные своды.

Прими меня, Господи! Я так страдаю! Я так виновата пред Тобой!

Она уже однажды пыталась исповедоваться – без осознания необходимости, просто под давлением крёстной и пока не спеша тянулось время беременности. И надо же так случиться – пришла в храм в день родов! Она простояла тогда почти всю службу, поглядывая то в один, то в другой угол храма, но так и не поняла тогда, где и когда будет происходить исповедь. Схватки (она не понимала ещё, что это они и есть) становились всё сильнее, и она вынуждена была пойти домой, так и не получив того, зачем пришла.

Теперь, чтобы не повторить ошибки, она подошла к тому служке в синем халате – он спокойно сидел на скамейке, что шла вдоль стены в центральной части храма, – и спросила:

– Скажите, пожалуйста, где будет исповедь?

– Во-он в том пределе, – он указал рукой.

– Спасибо.

Шла пятая неделя Великого поста. Служилась литургия Пеждеосвященных Даров. Церковное чтение и пение, вздохи и поклоны молящихся, сам воздух храма, наполненный благовониями, клубами дыма, пронизанного теплом солнечных лучей, а больше – та незримая другим драма, которая происходила в её обратившейся от тьмы к свету душе, – сотворили с ней то, что она почти всю службу простояла на коленях, лишь изредка устремляя взор в алтарь, являя всем сторонним наблюдателям классический образ кающейся грешницы.

…Устремляя свой взор в алтарь, где в клубах дыма и сверкания священнических одежд происходило сейчас одной ей внятное таинство: соединение с Божеством. Это было венчание – единственное, доступное ей на Земле.

Ах, почему я не ждала! Зачем я не хранила себя, своё целомудрие?!… Было ли оно у меня хоть когда-нибудь?.. Никогда мне не предстать перед тобой, Господи, посреди храма в белом одеянии под белым покровом невесты с незапятнанной душой и чистым телом, рядом со своим избранником. Никогда, Господи, никогда, и это я сама виновата, я сама себя осквернила – и душу, и тело, я сама предалась нечистым страстям и распутству, но ты не оставил меня, Господи, Господи, радость моя, блаженство моё! И что я сейчас плачу – от горя о своей душе или от радости быть с Тобой снова – я не знаю!

Да исправится молитва моя

Яко кадило

Пред тобою.

В воздеянии

Руку моею

Жертва вечерняя…

Наступила минута – священник вынес из алтаря Чашу, и она подошла…

Она стала бывать в храме очень часто, одна, и вместе с двухлетним сыном, которого срочно окрестили в П-ском монастыре.

Ведя за руку сынишку, который тащил за собой по лужам машинку, сопровождая это действо неизменными шумовыми эффектами «бж-ж-ж, бу-у-у», почти у ворот храма она столкнулась со священником, которого не видела здесь раньше. У него была длинная густая чёрная борода, пронизанная серебряными нитями, маленькая фиолетовая шапочка на голове и необыкновенной красоты пронзительно ясные, всё замечающие голубые глаза. Одним взором он окинул фигуру приближающейся молодой женщины с малышом, а затем пристально взглянул ей в глаза, как врач, определяющий серьёзность болезни. В ответ на него взглянули кристально чистые, детские и очень печальные глаза. Что-то перевернулось у него в душе от этого взгляда, на сердце стало горячо.

«Монах», – тут же окрестила она его про себя и добавила мысленно: «Ишь, монах, а как смотрит!»

Настоятель отец Сергий постоял у калитки ещё несколько минут, прислушиваясь к своим ощущениям.

Да, монах, как верно с первого взгляда она его «раскусила». Он давно уже жил без жены, которая не приняла его служения, и давно уже научился держать в узде свои чувства по отношению к женскому полу, а сейчас вот что-то предательски шевельнулось в душе. Вспомнилось из прочитанного ещё в молодые годы: «Нет на свете человека, какие бы клятвы и обеты он ни давал, который бы остался равнодушен к женской красоте».

Да, уж слишком красива, такой тревожащей и беззащитной красотой. И потом – он был уже достаточно опытен в духовных вопросах, чтобы понять: у этой души какое-то огромное непосильное горе.

Он всё ждал, что она придёт к нему с исповедью или сойдётся поближе с кем-нибудь из прихода, чтобы можно было выяснить, что там у неё стряслось, можно ли чем-то помочь. Но нет, несмотря на то, что она бывала чуть ли не на каждой службе, она ни с кем не сходилась: вставала где-нибудь в уголке, закрывала глаза и всю службу беззвучно плакала. Потом начала потихоньку подпевать хору. Служа в алтаре, он слышал этот новый тоненький голосок, и служба шла чуть-чуть иначе, точно она помогала ему молиться.

Верующие полюбили и её, и шустрого мальчишку – здоровались, улыбались, угощали мальца конфетами. Он был юркий, черноволосый, черноглазый и всегда пребывал в самом прекрасном настроении. Его звали Владимир. Её – Мария.

Долгое время её по жизни вели сны. Не было ни одного мало-мальски значительного события, ни одной новой встречи, ни одного поворота на жизненном пути, о которых её не известили бы заранее. Сначала всё происходило там, затем – с потрясающей точностью – здесь, на земле, в реальной, как принято говорить, жизни.

За несколько месяцев до её обращения ей приснился такой сон: гористая местность, по которой она блуждает со своей сестрой. Вдруг появляется огромный чёрный бык с рогами, как у лося или оленя и начинает преследовать её, а сестра сидит на земле, наблюдает и не предпринимает ничего. Бык гонятся за ней повсюду, куда бы она ни пошла, куда бы ни спряталась. Каким-то неведомым чутьём он всегда точно угадывает, где она, и тут же устремляется к ней, а, найдя, так радуется, скачет, встаёт на дыбы, кувыркается через голову, она боится, что он раздавит её во время своих прыжков и надеется, что он сломает себе шею, но нет, он снова цел и невредим, и снова ищет её повсюду. В конце сна чёрный бык загоняет её в какое-то отгороженное место, вроде палисадника. Она спряталась за колючими кустами в надежде укрыться, но он снова находит её, без размышлений просовывает голову сквозь колючки и радостно улыбается…

Вот по этой самой улыбке она его и узнала. Да и мудрено было не узнать, когда сон опять, как и многие другие прежде, сбывался во всех деталях.

Прошло совсем немного времени после её прихода в храм, и она стала замечать, что и здесь, в церкви, как и в миру, она оказывается предметом постоянного мужского внимания. «Господи! Господи! Сделай что-нибудь! Зачем ты создал меня такой, что мне негде укрыться! Даже с Тобой не могу поговорить наедине – везде, везде эти липкие взгляды, эта возня, беготня, заглядывание!»

Впрочем, постепенно все успокоились, только не Саша – тот самый сторож в синем халате, что в первый раз открыл двери храма. Теперь он стал серьёзным препятствием для молитвы. Собираясь каждый раз в храм, она с мучительным чувством сознавала, что он там, что ей никуда не деться от встречи. Не бывать в церкви она тоже не могла – церковная служба была единственным средством, облегчающим боль от свежей душевной раны, боль, вытерпеть которую в одиночестве, без помощи свыше, она была не в силах. Но ни в пустом храме, забившись в самый тёмный уголок где-нибудь за печкой, ни в праздничной тесной толпе, смешавшись с народом, всякий раз меняя место, она не чувствовала себя в безопасности. Непостижимым образом он тотчас отыскивал её, и всякий раз у него находилось дело где-нибудь в непосредственной близости от неё – то подлить масло в лампадку, то поставить свечу, что-то достать или передвинуть. Каким-то шестым чувством он угадывал, где она, и продирался напрямик через толпу, а когда оказывался рядом, она ясно ощущала идущее от него некое горячее дуновение и радостное ликование, которое пробуждалось в нём, когда он её видел. Но видеть для него было мало: он пытался заговаривать с её ребёнком, который мужественно, точно догадываясь о чём-то, игнорировал его внимание. Иногда, впрочем, и отвечал. Раз в воскресный день, выстраивая народ к Причастию, он в толпе прижался к ней спиной и замер так. Стиснутая со всех сторон народом, она не могла сразу отодвинуться, и с ужасом чувствовала, как пульсируют между ними чувственные токи – и это после исповеди! За пять шагов до Причастия!

«Хотя бы была ещё одна церковь! – молилась она, – или он куда-нибудь бы делся!» Временами она ненавидела себя. «Господи, если бы я была уродлива, он оставил бы меня в покое! И никто не мешал бы моей беседе с Тобой!» То вдруг начинала ненавидеть его, стыдясь собственных чувств – и ненависти, и слабости.

Закончились дни поста – первого в её жизни, наступила Пасха, Ах, какое это было время! «Так вот зачем пост! – с восторгом думала она, – это как временная смерть, а теперь воскресение!» Каким непостижимо таинственным и торжественным было это пение в ночи: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити». И крестный ход вокруг храма, в темноте, в слабом свете дрожащих свечей. И мощный ответ верующих на радостный возглас священника. Душа её, как и весенняя природа, пробудилась к новой жизни. «Христос воскресе! Христос воскресе!» – казалось, пело и кричало всё вокруг.

Радостно, как одно мгновенье, пролетела Светлая седмица. Покатились весенние деньки с богатыми воскресными крестными ходами. Наступило лето. Вот уже и Троица. Узнав, что служба будет идти долго и что самый важный её момент – это чтение особых коленопреклоненных молитв, она пришла как раз к этому времени. Церковь битком набита была молящимися, оставался только небольшой свободный проход к иконе праздника. Она тихо пошла между рядами и опустилась на колени посреди храма, перед праздничной иконой. Священник, стоя на коленях, читал с амвона долгие, исполненные чудных прошений молитвы. Воздух храма был напоён запахом берёз, пронизан теплом льющихся из-под купола солнечных лучей. Молодые белостволые берёзки с чуть поникшими кудрявыми локонами возносились над пёстрой толпой народа. Все стояли на коленях, со склонёнными головами. Было тихо и по-особому торжественно. С улицы через распахнутые двери вливался свежий воздух и голоса возившейся в церковном дворе детворы.

Мария стояла на коленях среди народа, отрешённо прикрыв глаза, когда почувствовала какое-то шевеление. Она открыла глаза. Это Саша на глазах у многоголовой толпы пробирался прямо к ней. Она замерла в ужасе, сердце болезненно заколотилось в груди. На открытом его лице была написана решимость и – мука. Не дойдя до неё одного-двух шагов, он упал рядом на колени и начал горячо молиться. В этот миг она вдруг почувствовала, как он страдает. И тоже стала молиться – за него: «Помоги ему, Господи! Дай ему свободу от обуревающей его страсти! Успокой! Утиши! Найди какой-нибудь выход! Услышь меня, прошу! Ты же Всемогущий, Всеведущий!»

С тех пор место греховных переживаний и неприязни заняла молитва за него. До этого момента она видела в нём врага, посягающего на её счастье и будущность – ведь она ждала мужа, верила в его возвращение и собиралась сохранить верность своей любви несмотря ни на что, а тут – чёрный бык с лосиными рогами! Но теперь она увидела в нём жертву – такую же, как она сама. Бедный человек – жертва страсти, косвенной виновницей которой является она.

Однако – как слабо человеческое существо, как подвержено искушениям! Вынужденное внимание к чужому мужчине сделали то, что, несмотря на все свои усилия, она больше не была к нему равнодушна.

Пришлось молиться теперь уже за себя и раз за разом повторять священнику на исповеди один и тот же грех.

Ей мало уже было приходить в храм только на молитву – хотелось прийти потрудиться в храм, делать что-то полезное, но Саша – правая рука отца Сергия, – вместе со своим другом-звонарём Алексеем всё время был тут как тут, вмешивался во все дела, без него в храме не проходила ни одна служба, ни одно событие. Он был сторожем, чтецом, водителем, а с некоторых пор начал ещё петь в хоре, читать молитвы и Шестопсалмие. У него был приятный довольно сильный голос, причём он мог петь как тенором, так и басом. Алёша был более застенчив. Он тоже пробовал и петь, и читать на клиросе, но ему это пока не давалось.

В будничные дни народу на вечерней службе было мало, но Надя особенно любила именно эти тихие, уединённые молитвенные вечера. Ничто на свете не давало её душе такого покоя и отдыха от всех забот и страданий, как эти полтора часа в пустом храме. В середине службы Саша в белой рубахе с книгой в руках выходил на середину храма читать Шестопсалмие. Усердные бабушки тут же гасили все свечи. В храме воцарялась необыкновенная внимающая тишина, и в этой тишине звучал его голос. Читал он очень красиво, с какой-то внутренней затаённой силой и дрожью. Казалось, это не были слова Псалтири, написанные тысячелетия назад, но живое прошение, живая молитва страдающей человеческой души к Богу. Да, он говорил о себе, о своих печалях, исповедовал своему Создателю свои немощи, несовершенства и просил помощи в неравной жизненной борьбе. В такие минуты ей легко было молиться вместе с ним, и каждое его прошение было и её прошением.

С началом сентября Владимира отдали в Воскресную школу при храме. Рождество праздновали весело. Владимир выступал, читал стихи и вёл себя до того мило и по-детски непосредственно, что отец Сергий даже прослезился и сказал, добродушно смеясь и смахивая слезинки: «Да, жаль, мы не пригласили телевидения. Такого больше не увидишь!» А Саша в это время не только беззастенчиво фотографировал Марию во всех ракурсах и со всех сторон, но даже умудрился влезть к ней в кадр, когда она фотографировала своего сына. Маша этого поначалу не заметила, а вот когда проявили плёнку – здравствуйте!

Время шло, а он не менялся. Однажды летом в конце воскресной службы, когда батюшка давал крест, и народ толпился в центре, у праздничной иконы, Маша услышала доносившийся с улицы плач своего сына и, развернувшись, поспешила к выходу. Саша чинно двигался навстречу в параллельном потоке. Вдруг в одно мгновение он резко изменил курс, рванулся ей наперерез, и она на полном ходу упала ему на грудь…

События в приходе шли своим чередом. Стало слышно, что отец Сергий в очередной раз прогневался на певчих и выгнал их. Теперь срочно собирают новый хор. Крёстная Людмила Борисовна уже давно настойчиво подталкивала Машу к клиросу, но та упрямо сопротивлялась, видя в клиросе то самое «огороженное место, вроде палисадника» из своего сна, откуда ей не убежать от своего преследователя. Вон он какой, вообще без тормозов. Но обстоятельства складывались сами собой, независимо от её намерений. В душе она очень переживала за мужа, который вопреки всякой логике (правоверный мусульманин в мусульманской стране) снился ей пьяным, погибающим от пьянства со словами: «Кольцо снял, а душу утопил в вине». А тут в храме начали петь по воскресеньям акафист перед иконой «Неупиваемая чаша», и регент любительского хора Ирина несколько раз настойчиво предлагала ей петь альтом. Да и отец Сергий благословил, сказав только: «Певец должен чувствовать себя раскованно, а она такая… застенчивая». Она согласилась. Саша со своим неизменным другом Алёшей тут же нарисовались рядом. Но вопреки её опасениям и согласно логике сна Саша повёл себя очень осторожно.

Ночью, накануне того дня, когда ей предстояло впервые вступить на клирос, она вдруг проснулась от страшного звука – нечеловеческого воя. Кровь похолодела в жилах, ибо она, без размышлений, сразу узнала, кому принадлежит этот голос… Итак, враг не хочет, чтобы она шла на клирос. Значит, надо выполнять благословение!

Первый раз она пела Литургию. Голоса певчих легко и свободно уносились под купол храма. Регент Ирина хотела, чтобы Маша пела вторым голосом, так как вторых голосов не хватало, но иногда разрешала ей петь и свойственным ей от природы высоким голосом… Точно так же, как она умела отличить Сашин голос от других голосов, так и он, прислуживая в алтаре, услышал её голос с клироса. В начале херувимской отворилась боковая дверь, Саша в облачении алтарника проскользнул на клирос и стал с нею рядом.

Но на клиросе ей не нравилось: веселье, разговоры, а ведь она привыкла молиться всю службу и уже жить без этой молитвы не могла. Но какая молитва, когда тут постоянно дым коромыслом – и в основном по вине Саши. Он пел ещё и в профессиональном хоре, (который отец Сергий к тому времени простил и вернул на место, но несколько служб в неделю оставил для любительского хора) и переносил с собой царившую там атмосферу.

На клиросе Маша не без удивления заметила, что Саша так же безоговорочно нравится женщинам, как она мужчинам. Его трудно было назвать красавцем, но обаяния и жизнерадостности ему было не занимать.

Однажды после праздничной службы он, как пушинку, подхватил на руки Владимира, пронёс его через весь храм и занёс на клирос. Ребёнок прибежал к маме возбуждённый.

– Мама, мама, а этот дядя взял меня на ручки и отнёс туда!

– Какой дядя? – спросила она испуганно, уже заранее зная ответ.

– Вот этот дядя, с бородой! – и Владимир с детской непосредственностью указал на Сашу, который, опустив голову, стоял рядом с отцом Сергием у его красной машины.

– Тише, тише, не кричи, – она сжала и опустила ручку ребёнка, и быстро пошла прочь, а Владимир всё оглядывался на бородатого дядю, который теперь, не отрываясь, смотрел им вслед…

Раньше на Руси время определялось по церковным праздникам: «Это было на Петровки, а то на Троицу». Теперь этот старинный народный язык начал быть внятен и Маше. Она сама жила от Пасхи до Рождества. Вот и ещё один Рождественский пост позади. Вечером любительский хор пел акафист с водосвятным молебном. Молебен закончился, на лицах прихожан сверкали капельки воды, на сердце было легко и радостно. Спели вместе умилительную молитву «Царица моя преблагая, надежда моя Богородице». Народ подходил к кресту, когда Саша и певчий Сергей засуетились и начали таинственными знаками выманивать певчих в притвор. Регент Ирина и Жанна пошли, а Надежда и Маша остались.

– Буду я за ними бегать, – с достоинством сказала старшая. – Надо, так сами придут и всё скажут.

Все расходились после службы, в притворах уже погасили свет. Маша помогла маме одеться, и обе уже направлялись к выходу, как вдруг в узком проходе возник улыбающийся Саша, за ним в темноте маячила долговязая фигура Сергея.

– Вот, поздравляю с Рождеством, – Саша протянул ей розовую гвоздику и шоколадку. Она взяла сначала шоколадку – и улыбнулась. Как у него сжалось вдруг сердце от этой её улыбки. Он столько раз видел её плачущей, задумчиво-серьёзной, погружённой в свои неведомые мысли. И вот она улыбается.

Когда они все вместе вышли из храма, Саша, ничуть не смущаясь присутствием родительницы, заговорил:

– Всё, пост закончился. Сейчас святки, время радоваться. Можно собраться всем хором у отца Виталия и отметить Рождество. Можно телефончик?

– У меня нет телефона, – строго ответила она. – Да и не люблю я такие вечеринки.

Но как трудно объяснить слепому, какого цвета молоко, так же трудно бывает страстно влюблённому поверить в то, что предмет его страсти не готов отвечать ему взаимностью. Казалось, такой ответ его ничуть не обескуражил.

В жизни, между тем, происходили перемены: освятили домовую церковь во имя святых равноапостольных Кирилла и Мефодия при Высшей школе, так сбылась её мечта о другом храме. Теперь по выходным можно было молиться здесь и, таким образом, избегать встречи. В этом храме чтецом был младший брат Саши – Сергей, совсем непохожий на него – высокий, отрочески худой, светловолосый без рыжины, с особым мнением о себе и громким неустоявшимся голосом. Когда он пел в хоре, Маше казалось, что это ревёт молодой осёл. Сходясь вместе в Воскресенском соборе, братья постоянно спорили из-за каждой мелочи так, что дело доходило чуть ли не до драки.

В это время отец Сергий затеял строительство новой церкви – во имя Нарвской иконы Божией Матери, по соседству с Машиным домом. Какой радостью стало для Машиного семейства это известие. Вместе с мамой и Владимиром они ходили на субботники, вычёрпывали воду из будущего алтаря нижнего храма в честь Праведного Иоанна Кронштадского, носили доски для строительства верхнего храма, убирали территорию, наводили порядок в старой бане. Тут Маша вполне влилась в приходскую жизнь, как ей давно хотелось, познакомилась с некоторыми активными прихожанами, из которых уже формировался новый приход. В это время она регулярно ходила на спевки любительского хора, который готовили для пения в новом храме. Руководил хором Николай – певчий из профессионального хора, бывший учитель музыки и муж регента Людмилы, женщины, обладавшей удивительно прекрасным голосом и столь же удивительно неуживчивым характером.

Отца Сергия перевели настоятелем в Таллинн. Воскресенский собор осиротел. Постепенно исчезли некоторые из приближённых отца Сергия: вышла замуж и уехала в Таллинн Алла – красавица-украинка, негласная хозяйка храма. Ушла «в отставку» монахиня-алтарница мать Варвара, уехала учиться в Москву Машина новая подруга – свечница Вера. Куда-то исчезли Саша и Алексей.

Маша не особо интересовалась всеми этими переменами: ходила в храм, растила сына, посещала спевки, занималась английским с детьми, получая от этого хоть какие-то средства на жизнь.

Когда после очередного года ожидания в третий раз отказали в виде на жительство в Эстонии ей и ребёнку, она чуть не сломалась. Казалось, всё, дальше так жить невозможно, ещё немного – и она сойдёт с ума. Она стала бояться чиновников и роскошных магазинов. Не могла спокойно говорить о самых простых вещах – душили слёзы.

В один из приездов отца Сергия на строительство нового храма она пришла к нему. Всё-таки пришла. Нет, то была не исповедь, а всего несколько слов вперемежку с рыданиями:

– Батюшка, помогите, нам не дают вида на жительство.

– Как это не дают? Должны дать! – бодро начал он, готовый уже и сам расплакаться, так тронул его вид этого долго и мужественно сдерживаемого горя.

– Сделайте, что можете! Хотя бы просто помолитесь!

Она на миг припала к его благословляющей руке и быстро пошла прочь.

Странно, она поднималась в гору тем же маршрутом, которым бежала всего несколько минут назад, придавленная горем, но горя теперь не было. Было легко и радостно, точно чьи-то мощные руки приподняли с плеч давивший её годами груз, и вот слёзы бегут – другие, радостные, и её даже как-то неловко: зачем ходила, зачем беспокоила батюшку – ведь горя-то никакого нет?!

Впереди забрезжил просвет – суд. Последовала поездка в ставшие за время скорби родными Пюхтицу за благословением к отцу Рафаилу, и – рухнула стена мрака, и через обвалившиеся стены страшной тюрьмы она снова протягивала руки к свету, к людям, туда, где зеленела трава, росли цветы, порхали бабочки, где люди говорили о простом, улыбались друг другу, ходили в кино, слушали музыку, дарили друг другу подарки…