Старьёвщик

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Мне захотелось в туалет! С радостью я выбрался из грузовика.

Наступило утро, или розовый сосед утра, я пошел к краю стоянки и стал между двумя автобусами, оба из Иллинойса, и пописал на крутой глинистый берег, совершенно довольный собой. Как будто домой вернулся. Неужели я выздоровел? Я спустил свои небесно-голубые брюки с одной полоской и осмотрел ногу, увидел, что куппер исчез, если не считать отметины, как от бритвы, похожей на старый шрам, на бедре. Я мог почесать его, он стал частью меня.

Гомер все еще храпела, когда я вернулся к грузовику. А она тоже вылечилась? Куппер на ее голове уже выглядел так, будто его невозможно снять. Словно меховая шапка. И все еще был теплым на ощупь, однако глаза Гомер оставались закрытыми.

А где Генри? До сих пор в казино. Ковер свернут, так, будто она в нем не спала. У меня возникло недоброе предчувствие, когда я заходил внутрь, надеясь найти ее. «Золотые годы» сегодняшним утром жужжали как улей, не меньше, чем вчерашним вечером. Старики, казалось, неистощимы, они дергали за рычаги, будто запускали генератор (что, как оказалось позже, и делали, но я забегаю вперед).

Я обнаружил, что Генри угрюмо сидит за столом перед маленькой кучкой фишек. Три белые.

– Фишки?! – спросил я. – Где ты их взяла? Что случилось с нашими деньгами?

Она подняла голову и посмотрела на меня стеклянными глазами, и я понял, что произошло непоправимое.

Семь пятьдесят семь.

Индеец Боб выдал нам три десятки, которые я забрал себе. В восемь он отдал ключи своему сменщику (пожилой женщине), наполнил пластиковый пакет свежей водой, креветками и томатными коктейлями из буфета и проводил нас с Генри к грузовику.

Генри пошла спать в кузов, завернувшись в ковер. Она не ложилась всю ночь и проиграла все наши деньги.

– Зря вы ей фишки дали, – укорил я Боба, когда он заводил нам грузовик.

У него и у нашего Боба (и у всех Бобов) одинаковые отпечатки пальцев.

– Я кассир, – ответил он. – Не финансовый консультант. И не социальный работник. Если я не стану давать фишки всем, кто, по моему мнению, проиграет, казино лишится прибыли, а я – работы.

Я не мог с ним поспорить. Но дело в том, что мы остались почти на мели – теперь по-настоящему.

– Следуйте на запад, на междуштатную дорогу, – приказал искатель; так я и сделал.

Мы не нуждались в искателе (я предполагал, что он ведет нас к Индейцу Бобу), но Боба, по-видимому, он забавлял. Мы ехали прямо через низкие, покатые холмы к постоянно исчезающему горизонту. Блошиных рынков больше не попадалось здесь, на западе от Миссисипи, но теперь они не имели никакого значения. Мы лишились фишек и денег тоже, за исключением моих символических трех десяток.

Пока я «вел», Боб говорил.

– Я – Боб-26, – представился он. – Но друзья зовут меня просто Боб. Возрастом управляет консорциум в Дании. Им принадлежат большинство индейских игорных предприятий, хотя мы и не афишируем это. Мы работаем кассирами, некоторые из нас.

– Мы?

– Бобы, – ответил он. – Индейцы Бобы. Боб объяснил, что он один из семидесяти семи Робертов Легкоступов, которых клонировали в попытке сохранить чистокровное исконно американское население.

– Всего лишь эксперимент, – сказал он, – который скверно обернулся. «Скверно» – правильное слово? В любом случае дюжина Бобов умерла в пробирках еще до того, как «родилась». Остальные – все одного возраста. Догадайся, какого?

Определять возраст всегда сложно, даже в случае с нормальными людьми. Я обычно предполагаю самую меньшую цифру и потом вычитаю из нее десяток. Он выглядел на сорок пять, поэтому я сказал:

– Тридцать пять. Он заулыбался, довольный, как кот, сожравший канарейку.

– Шестьдесят один с половиной.

– И нашему Бобу столько же?

– Нам всем одинаково, – повторил Боб. – Все происходило в лаборатории в Оклахоме, строго секретно. Поэтому когда фонды урезали, всего лишь через три года, восстановить ничего не удалось – или говорят «возобновить»? – в любом случае девушек мы не дождались.

– Девушек?

– Женщин, скво, дам, сам понимаешь. По плану предполагалось клонировать семьдесят семь подходящих женщин, чтобы мы смогли дать жизнь второму поколению. Но пришли республиканцы, фонды урезали и проект забыли, женщин так и не сделали. Нам не дали образования, никому из нас. Поэтому так много Бобов ударилось в бутлегерство.

Я уже начал было предупреждать его, что ему запрещено даже говорить о бутлегерстве, а потом вспомнил что у меня Измененное Задание, что бы это ни означало. Поэтому закрыл рот и продолжал «вести» грузовик и слушал, как он объяснял, что Бобы использовали казино как место переправки запрещенных товаров. Он заметил пластинку в ящике с книгами и компакт-дисками, которые оставили у него пару дней назад. К счастью, ее еще не забрали.

– Надеюсь, – сказал я. – Она представляет большую ценность, и я должен получить ее обратно.

Я показал обложку альбома Хэнка Вильямса, стоящую между двумя передними сиденьями.

– Вижу, – кивнул Боб. Раньше он обложки не заметил. – Тогда понятно, почему Дасти Спрингфилд.

– Продолжайте, – вклинился искатель.

– Дасти кто?

– Мы используем обложки от пластинок Дасти Спрингфилда для самых ценных, самых денежных, самых редких альбомов. Для тех, что поступают прямо в Вегас. Просто прикрытие.

– Вегас?

– Александрийцы, – пояснил он. – Только они могут позволить себе самые редкие и ценные пластинки.

– Ты слышала, Генри? – крикнул я через заднее сиденье. – Мы едем в Вегас. Как я и думал.

Но Генри не слушала. Она храпела вместе с Гомер. А я гадал, почему Боб все мне рассказывает. Он явно решил, что может нам доверять, но почему?

Ничто не выглядело по-западному. Я всегда думал, что у Миссисипи берет начало Запад, но так далеко – пятьдесят, потом сто километров в глубь Айовы – и везде, куда ни глянь, типичный пейзаж Среднего Запада. Пшеница и бобы и большие деревья, жмущиеся к домишкам как огромные дружелюбные собаки.

Индеец Боб продолжал тарахтеть обо всем подряд, даже о своей болтовне.

– Братья ругают меня за то, что я много говорю, – каялся он. – Дайте мне знать, если я начну вас раздражать.

Я ответил, что все в порядке. Приятно с кем-нибудь поговорить, или кого-то послушать. Обычно Генри молчала, даже когда не спала. Я посмотрел на нее в зеркало заднего вида. Просыпается. Она открыла глаза. Полезла под свитер (возможно, гадая, не приснилась ли ей потеря наших денег) и снова закрыла глаза. Не приснилось!

– Продолжайте, – проговорил искатель.

Слушая Боба, я узнал причину мигания рекламы казино – она питалась от электричества, производимого самими автоматами.

– Старики дергают за рычаги, – объяснял Боб. – Зажигают указатель и привлекают еще народ. Иногда даже вырабатывается излишек энергии, продаем энергосистемам. Может, мы сейчас ее и используем. Какого года ваш грузовик?

Я ответил, что не имею ни малейшего понятия.

– Он принадлежал Бобу.

– Нет, – возразила Генри. Она проснулась. Я мог по голосу определить, что у нее начались боли. – Время принимать таблетку, – потребовала она, протягивая руку между двумя передними сиденьями.

Я дал ей последнюю «Полужизнь» Гомер.

– Спасибо, – отозвалась она, проглатывая таблетку единым духом. – Грузовик принадлежал брату Боба. Из Джерси. Я так полагаю, вы – родственники?

Я отключился, пока Боб рассказывал о клонировании и семидесяти семи Индейцах Бобах.

– Ух ты! – восхитилась Генри. – Такое способно положить конец любому разговору.

– С тобой все, что угодно, положит конец разговору, – заметил я.

– И что ты имеешь в виду?

– Пожалуйста! – воскликнул Боб. – Наш поворот впереди, в паре миль.

Будто подстегнутый, искатель проскандировал:

– Поверните на семь, три километра.

– Надеюсь, там есть «кабинет задумчивости для девочек», – сказала Генри. – Мне надо носик попудрить.

– Мне тоже, – объявил я, наслаждаясь ее потрясенным выражением лица.

– Что?

– Только то, что я сказал, – объяснил я.

– Поворот налево, по проселочной дороге № 12, на север.

– Вот и мы, – сказал Боб. – Коттонвуд-Крик-роуд. Коттонвуд! Звучит круто. Но дорога все равно выглядела как среднезападная, извивающаяся по покатым холмам пшеницы, пшеницы и пшеницы. Еще через милю вверх по дороге искатель и Боб опознали низкое бетонное блочное здание под выцветшим рекламным щитом: «Бифштексы и автоматы Индейца Боба».

– Заезжайте на стоянку, – приказал искатель. – Здесь заканчивается поиск девятого номера. Нажмите «выход», чтобы вернуться в геопоиск. Нажмите «меню», чтобы начать новый поиск.

Я заехал на стоянку, нажал «выход» и так далее, пока Боб не собрал свои пластиковые пакеты с белыми рубашками и не сказал:

– Пойдемте.

Мы проскользнули в обшитое досками здание сквозь прохудившуюся фанеру четыре на восемь и оказались в пыльной тьме, пропахшей чипсами и крысами. Я даже слышал, как они скреблись.

– Они исчезли, – сказал Боб. Мои глаза постепенно привыкли к темноте, и я разглядел его у старого стола. – Обычно их привозит один Боб и увозит другой. Меня их дела не касаются. Я просто случайно увидел альбом, как уже говорил.

– Ну и где же следующий Боб? – спросила Генри.

Она обрадовалась, я точно знаю. Она хотела продолжать нашу поездку на запад. Я был разочарован. Я хотел забрать свой альбом и вернуться домой, прежде чем навсегда потеряю свою работу.

– Черт его знает, – ответил Боб. – Всего не запомнишь, понимаете. Попробуйте искатель. Он отошлет вас к следующему, как индейский пони.

– Ну так где «кабинет задумчивости для девочек»?

Пока Генри закрылась в туалете, я вынырнул наружу пописать рядом с Коттонвудом. Все еще так необычно. Все еще прекрасно. Даже несмотря на разочарование от очередной потери альбома, я до сих пор надеялся. По крайней мере знал, что мы на правильном пути.

Генри и Боб выскользнули из щели, оказавшейся дверью.

– Можете остаться на ночь, – предложил Боб. – Поспите со мной внутри, если хотите, но мне кажется, вам будет удобнее в грузовике.

Я согласился. Я не выносил затхлого запаха старого казино и ресторана. Не говоря уже о крысах.

Я собрал дров для костра, а Генри разворачивала креветок и булочки. Ощущение такое, будто играешь в дочки-матери. Боб присоединился к нам за ужином. Потом нашел полубутылки «Эй, милашки!», и мы пустили ее по кругу у костра. Через некоторое время Генри спросила Боба, не хочет ли он в последний раз поговорить с нашим Бобом. Пьяная идея, если я что-то понимаю. Но я держал язык за зубами, пока они открывали рот Боба.

– О нет, – сказал тот. – Я умер?

Наверное, все мертвецы каждый раз заново открывают свое состояние. И ненавидят его.

– Боб, здесь я, Генри!

– Генри кто?

– Ты мне соврал, так ведь? Ты сказал мне, что ты александриец. Ты сказал, что разговариваешь с Панамой каждую неделю.

Индеец Боб чуть не упал.

– Боб сказал вам, что он александриец?

– Простите! У меня холодные руки!

Генри подула на его руки, сцепившиеся вместе, и положила их себе под свитер. Я с удивлением обнаружил, что немного ревную.

– Здесь твой брат, Боб, – сказала она. – Хочешь поговорить с ним?

– Боб? Где мы?

– Айова, – сообщил Боб.

– Правда? Так темно!

– Сейчас ночь, – пояснила Генри.

– И ты мертв, – добавил я.

– О нет! – воскликнул он. – Я знал! Не оставляйте меня здесь! Тут… холодно. Его рот закрылся. Глаза открылись. Генри вытащила его руки из-под свитера и закатала Боба обратно в ковер.

– Разве вы не хотели что-нибудь спросить у него? – поинтересовалась она у Боба.

Он покачал головой:

– Просто хотел увидеть, как работает спрей. Не могу поверить, что он сказал вам, будто он александриец.

Генри пошла спать, а мы с Бобом прикончили виски. Я уже слегка опьянел, поэтому спросил:

– Где вы хотите похоронить Боба? Я помогу вам утром.

– Нет, нет, нет, – покачал головой Боб. – Не здесь. Вам придется взять его с собой.

– К следующему Индейцу Бобу? А что, если там тоже все закрыто?

– На кладбище, – поправил он. – Все Бобы лежат на одном кладбище. Это часть сделки. Нам не дали ни образования, ни девушки, ни достойной работы, зато все получили место на кладбище. Меня самого там похоронят когда-нибудь.

– Где?

– Не знаю, – ответил он, передавая мне бутылку. – На самом деле и не хочу знать, если вы понимаете. Я уверен, что оно есть в искателе. Попробуйте последний номер, какой он там. Что до меня, я пошел спать.

Остался последний глоток. Я прикончил виски и отправился спать в грузовик рядом с Генри. Ночь стояла теплая, но у меня замерзли руки. Я засунул ладони под ее свитер с синими птицами, но она вытолкнула их в полусне.

Что-то разбудило меня. Я думал, что шум, потом понял, что тишина.

Гомер прекратила храпеть. Я дотронулся до ее носа: холодный. Неужели ей наконец стало лучше? Куппер все такой же теплый и пушистый, как шапка. Мне захотелось в туалет. Надо ли ей в туалет?

Я вышел из грузовика. Вокруг светло как днем. Взошла луна, и за последние несколько дней, что я ее не видел (с самых островов, кажется, сто лет назад), оказалась почти полной. Полоса светила так ярко, что мне пришлось сощуриться, чтобы посмотреть на нее. Говорят, на луне что-то написано, но я так и не смог прочитать что. Двадцать лет назад туда послали ракету с роботами, чтобы разровнять поверхность для печатного рекламного плаката. К тому времени как работы закончились, компания разорилась, а роботы (скорее всего) умерли. Теперь осталась только полоса, как яркий стерильный бинт посреди лица каменистой маленькой планеты.

Я пошел в тень пописать. Какое шикарное и сладострастное ощущение после долгого воздержания! Я как раз застегивался, когда что-то ударило меня по руке.

Я оглянулся. Кто-то кинул камень? Кто? Боб? Генри?

Потом увидел блестящий красный глаз на земле рядом со своей ногой.

Жучок! Он снова нашел нас. Только на сей раз он отыскал именно меня, а не грузовик, который стоял в нескольких футах в темноте. Я осторожно поднял его – но вместо того чтобы ужалить меня, жучок начал тепло пульсировать. Я не хотел выпускать его. Он преследовал нас с самого Среднего Запада, через междуштатные границы и добрался-таки до Запада и тополиной рощи. Я не представлял, как он выбрался из носка. Может быть, вымыло волной. Или мальчишка, удивший рыбу, вытащил его из воды и освободил, Гекльберри Финн. Я как наяву видел, как он нашел жучка, решил, что это приманка, как удивился, когда он улетел.

Я гадал, чувствовали ли его пальцы ту же сияющую пульсацию. Такое незабываемое ощущение, что даже отпускать его не хочется. Но у меня еще дела. Я нашел железную банку в щели фасадной стены казино. Положил туда жучка и крепко закрутил крышку.

Потом еще крепче. И еще крепче.

Я искал лопату, когда в голову пришла гораздо лучшая идея. В роще, рядом с грузовиком, стояла ниспадающая изгородь из колючей проволоки. Я раскачал кедровый столб, вытащил его и уронил банку в ямку. То ли у меня разыгралось воображение, то ли маленький красный глаз умоляюще мигал мне, когда я ставил столб на место. И все под ослепляющим светом полной луны.

Я закинул ноги на приборную доску и завалился спать на кресле водителя.

Следующим утром, проснувшись, я обнаружил, что Генри растянулась на мне и шарит у меня между ногами, изучая искатель.

– Они все направляют на восток, кроме двух – одиннадцатого и двадцатого. Оба говорят одно и то же: междуштатная-80, на запад.

– Давай попробуем двадцатый, – сказал я.

И снова мне захотелось в туалет. И снова Гомер не захотелось. Ее глаза все еще оставались закрытыми. Но дыхание стало ровным, нос холодным. Куппер покрылся золотой шерстью, делая Гомер похожей на коврик с безупречной головой.

Индеец Боб все еще спал, поэтому нам пришлось заводить грузовик своим Бобом, который становился все жестче и жестче. Я держал его, завернутого в ковер, на руках, пока Генри управлялась с его вытянутым пальцем, пытаясь дотянуться до кнопки.

– Почему бы нам просто не отрезать ее? – спросил я.

Генри без тени улыбки посмотрела на меня.

– Руку? Ты серьезно? Да.

– Он никогда не узнает.

– Я узнаю, – серьезно ответила она.

Индеец Боб ждал у двери казино и ресторана, пока мы уезжали. Генри спросила его, не хочет ли он в последний раз взглянуть на Боба.

– Нет, нет, нет, – замахал руками Боб.

– Поверните на проселочную дорогу номер двенадцать, на юг, – сказал искатель. – Поверните на междуштатную западную номер восемьдесят.

Генри «вела», а я дремал, выбившись из сил после ночных блужданий. Когда проснулся, мы оказались в Небраске. Штат начался так же, как и Иллинойс и Айова: покатые холмы, более плоские и снова крутые. Деревья у заборов. Сараи, амбары и дома в деревьях. Потом земля стала выше и суше.

Мы находились в бассейне реки Платт, густо заросшей тополями и среднезападными амбарами. Но на горизонте, к северу, я разглядел высокие дюны. Они напирали с обеих сторон, будто собираясь поглотить нас и все, что содержит влагу.

Запад. Мы еще никогда не были тут, но постоянно отирались около. Я посмотрел на обложку альбома, фотографию Хэнка Вильямса в ковбойской шляпе, залезающего (или вылезающего?) в «кадиллак». Что общего у Запада с Югом и что у них обоих общего со мной?

Мои размышления прервал странный резкий звук. Я повернулся и посмотрел в глубь кузова. Ковер Боба развернулся ровно настолько, чтобы явить одну омерзительную, иссушенную, провалившуюся щеку. Тележка Гомер мягко раскачивалась на дюйм вперед, на дюйм назад. Все, как обычно.

А необычно, чудесно и удивительно, прекрасно то, что у Гомер теперь открыты оба глаза. Оба прекрасных огромных карих глаза, смотрящих прямо на меня…

– Гомер! – воскликнул я.

– Хорошо пахнет, – ответила она низким, резким голосом.

– О нет! – простонала Генри.

Я не знал, что стонать, говорить или даже думать. У нас появилась говорящая собака.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Это стало концом Круглого Стола. Когда команда вернулась после ленча (как всегда, тихого и напряженного, так как каждый пытался избежать компрометирующих знакомств), экран Дамарис оказался затемненным. Мистер Билл сказал, что Дамарис отказалась от участия. Она решила, что работа сделана, а потому отправилась отбывать свое наказание. Она оставила послание, которое он и зачитал. В нем Дамарис благодарила всех за работу и объявляла проект успешным оправданием жертв, принесенных ею и другими александрийцами. Хотя обращение звучало немного натянуто, группа приняла ее решение. Да и разве могли они выбирать?

По иронии судьбы или, может, к счастью, мистер Билл продолжил, что данное совещание в любом случае стало бы последним. Несколько членов, удивившись подобному заявлению, проверили свои наручные календари и кивнули, соглашаясь. Некоторые неохотно, большинство с облегчением. Единение исчезло, а вместе с ним – приятные чувства.

Последний вечер посвятили обсуждению предложения удалять только наиболее удачливых музыкантов двадцатого века. Возражение, что совет вынес слишком субъективное решение, встретили ответом, что музыка – гораздо менее субъективна, чем остальные виды искусства, так как поддается количественному определению через продажи. Сделает ли объем продаж Алана Мориса важнее, скажем, Джерри Маллигана? Нет. Тысяча имен в списке – достаточное количество, чтобы включить туда всех на едином основании. Когда удаляют записи музыканта, его работы второго плана в других произведениях следует либо оставить в покое, без изменений, либо заполнить общей цифровой информацией. Музыкальные композиции войдут в общественный домен и не будут подлежать удалению (как книги или фильмы).

Поступило возражение, что данная система отличается и даже противопоставляется той, что использовалась в случае с литературой, где гениев фактически обессмертили. Возражение не получило ответа. Мистер Билл поблагодарил всех, напомнив, что целью Круглого Стола являлось не решение всех проблем, но предложение направления последующего движения. Данная задача выполнена.

Той же ночью каждый нашел в своей комнате конверт с билетом на самолет и чеком на миллион долларов. Тремя неделями и четырьмя днями позже отель снесли, чтобы освободить место для строительства нового шоссе.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Запад начинается не за Миссисипи и даже не за Айовой, но где-то посреди Небраски, вдоль линии, идущей от Канады к Мехико, грубо говоря, вдоль девяносто восьмой параллели. Эта линия не так заметна как, например, река, и не так внезапна как, например, эскарп, но она присутствует во всем: что-то вроде перетекания, постепенного, но неизбежного, как восход солнца, от наполненных деревьями зарисовок Среднего Запада к запущенной, сухой земле Запада настоящего.

Небо шире и ярче.

– Продолжайте, – сказал грузовик, и мы углублялись на Запад или отрывались от всего, что Западом не являлось.

Мы поменялись: Генри пошла спать, а я сел за руль. Пустота казалась мне воодушевляющей. Рассвет на Западе – чем являлась и всегда останется для меня Небраска – принес чувство просветления: может, в конце концов, все образуется. Я теперь понимаю, что меня тогда посетила просто надежда, которая презирала и опыт, и ожидания, но ведь она всегда такая.

К тому же дела уже пошли на лад, в чем я мог удостовериться, посмотрев в зеркало заднего вида и встретив взгляд огромных карих глаз Гомер, наблюдающих за мной, как обычно.

Почти как обычно.

– Хорошо пахнет, – повторила она своим низким, резким, медлительным голосом.

– Кажется, у нас теперь говорящая собака, – сказала Генри, не открывая глаз.

Мне нравилось, что Гомер снова со мной, чего не скажешь о ее новоприобретенной способности разговаривать. Одно из преимуществ собак (я не приравниваю Гомер к другим собакам, хотя они все в некотором роде одинаковы) состоит в том, что мы можем говорить с ними и они никогда не ответят. Но теперь еще одному «никогда» пришел конец.