Безымянный роман о Месте Силы

Я не стал повторять: любые дороги из ада – в сторону рая.

– А почему я родился именно в этот век? – мог бы ответить я. – казалось бы, все проблемы с внешним адом были решены в 45-м, и даже внутри страны Верховный мог бы наконец полностью реализовать свою (сталинскую) конституцию.

Но – не стал говорить: слишком мало я знаю, даже с учётом моих прижизненных реинкарнаций.

Прижизненные реинкарнации – это не путешествие по временам (пусть даже сменяются лишь обстановка и достаток); мы меняем души – словно бы чистим от накипи, а не тела (всё – при жизни: в полном соответствии с православной традицией).

Чистая душа – идеальна в своих белых одеждах небес, а вот какой она станет в – «другой» реальности, когда земное её тело облекается в одежды белые, а Искупление (воскресением после Креста) не исполнено?

Может быть, я просто рассматриваю большее инфернальный вариант ада.

Но я веду речь и о не называемом (по крайней мере – исполняющим обязанности не называемого, насколько человекам возможно).

Что там происходит с душой – на другом кругу дантова странствия (когда тело внешне – на места) – согласитесь, будущее человечества (или – будущее человечество) будет таким, каким его сделают решения «над нами»: какая коллективная душа вселится во все то же коллективное тело.

Вот и с отдельным индивидом – так же.

– Вы понимаете, что за ответом на «этот» вопрос отправляетесь в «тот» вариант мира («тот» ад), где мы не распинали Господа?

– Кто бы говорил, – ответил я Синей Бороде. – Вы из своего мира (где Деву несомненно сожгли) прибыли в мир (или – докричались до мира), где – с некоторой уже вероятностью её вовсе не сжигали, и она даже вступила в брак (есть и такие документы в средневековых канцеляриях).

Он промолчал.

Но вызывал (как огонь на себя) уважение.

Согласитесь, воскресить Деву из пепла – это надо уметь захотеть.

Средневековый магический профан Жиль де Рэ – ничего не знал о нанотехнологиях, не представлял, как рассеянные корпускулы раскрошенного пепла некие невидимые силы бесплотные собирают по всему Мирозданию и вновь сооружают из него биологический механизм по имени Жанна из Домреми.

Зато (как он полагал) – его вела любовь.

Я всё это (о нанодвижениях) – представлял.

Я даже мог бы вообразить, как некое устройство, имплантированное в мой мозжечок (не хотелось бы – в мошонку, не люблю смотреть на модные в давней Европе гульфики), удаляет из организма шлаки, поправляет погрешности генетического кода.

– Хватит, – сказал мне мой псевдо-Вергилий.

Действительно, он всё ещё не зашёл за мной в вагон.

– Хватит мудрить, – сказал сожжённый чернокнижник.

На самом-то деле (если свысока – и через века – судить по материалам дела) он был невежда и в даже в лучшем случае – профан, максимум которого – прочтение неких разрозненных текстов.

– Отчего вагон не трогается? – спросил Жиль де Рэ.

Я не стал отвечать словами Воланда о пластичности времени и вневременности ноосферы: они всем известны.

Вон даже средневековому французу, спознавшемуся с вершками тёмного знания. Более того, его незримое для всех (кроме меня) присутствие в Санкт-Ленинграде на станции метро Звенигородская есть прямое на пластичность и вневременность указание.

– Заходите уже.

– Вам известно, куда нас увезёт вагон?

– В вариант мира, где Христа не распинали, а Деву не сжигали, – вынужден был повторить я. – Можете считать такую реальность ещё одним дантовым кругом.

Ещё. Один. Ад. Хотя.

Это нам с моим псевдо-Вергилием было заведомо очевидно.

Жиль де Рэ шагнул в вагон, и двери за ним сразу же (наконец-то) стали закрываться

– Решили от меня не отставать?

– Нет. Но, скорей всего, мы с вами – суть одно и то же: оба в своей жизни перемудрили.

– Почему вы так решили?

– Иначе бы мы не встретились на дороге из одного ада в другой.

В этом был резон. Мне предстояло этот резон опровергнуть.

Я давеча не стал описывать средневекового француза подробно: что его описывать? Загляните в яндекс или гугл (этот гугл – хуже), и всё расставите по местам: ноги, руки, панталоны или ещё что; а вот этого вам мало кто изъяснит:

Насмехайтесь, Руссо и Вольтер, всюду дерзко роняйтеСвой смешливый, смеющийся, вечно-насмешливыйвзгляд,Против ветра песок вы пригоршнею полной бросайте,Тот же ветер его вам немедленно кинет назад.Отразивши в песчинках божественных светов узоры,В драгоценные камни сумеет их все превратить,И, откинув песок, ослепит он бесстыдные взоры,А дороги Израиля светят и будут светить.Демокритовы атомы, точки, что носятся, споря,Световые частицы Ньютоновой детской игры,Это только песчинки на береге Красного моря,Где Израиль раскинул свои золотые шатры.(Уильям Блейк. Насмешники. Перевод Константина Бальмонта)

Золотые шатры Израиля – в данном случае это ось веры, вокруг которой вращаются наши миры (не хочу говорить про круги ада, слишком это однобоко).

Пневматические двери вагона метро закрылись, и состав с гулом сдвинулся и стал разгоняться.

– Не притормозите ли? – вдруг спросил меня пэр Франции. – Может, мы с вами обсудим главного героя.

Я. Ничего. Не успел. Подумать.

Например: а чем же это мы всё это время (начиная с санкт-ленинградского но-водела – не поминая Ленинградского дела – и до всех этих прошлых, нынешних и будущих титанов Мира искусства) занимаемся?

Но – поезд послушался (меня?) и, наполовину втянувшись в подземелье, торопливо замер.

Но люди, наполнявшие вагон, даже не покачнулись… И. Словно бы. Остекленели.

Более того (и на самом деле) – стали даже где-то прозрачны телами.

Не в том смысле, что выявились их внутренние органы. Скорей, прояснились составляющие их личностей: все эти со-мнения (взаимные проникновения друг в друга поверхностных со-знаний).

Помните, у Гессе (Степной волк, по памяти): мы состоим из множества разных людей, и у каждого почти что «своя» душа; быть может, отсюда я и взял мысль о моих прижизненных реинкарнациях.

Я сказал:

– Моя сегодняшняя встреча с вами – была предопределена; первоначально словно бы загадана беседой с весьма пожилыми и достаточно консервативных взглядов людьми. Касалась она судьбы некоего учителя черчения по фамилии Бенуа, однофамильца знаменитого создателя Мира Искусств.

Поезд – не двигался.

Время – тоже.

Жиль де Рэ (словно бы) – знал и об этой моей встрече, где мы «говорили» слова о репрессиях. Средневековый профан чОрной магии (словно бы) – пользовался моими со-знаниями; казалось, сейчас (как при нашей встрече у новодела) сходятся различные плоскости вероятностей бытия.

Потому (не обязательно от его присутствия) – сейчас слова стали Словами и обернулись прозрачны.

Стали видны их составляющие, некие слога и буквицы невидимых сил бесплотных.

Это было наглядно и поучительно.

Синяя борода, злодей и герой, мне улыбнулся. Повторю: чёрную магию тоже называют искусством.

– Когда вы говорите, что ваш Сталин – спаситель вашей родины и вашего этноса, как и многих других этносов, разве вы не подменяете понятия? У нас у всех один Спаситель, распятый (и воскресший) Христос… Подменяя понятия, вы тоже прибегаете к искусству.

Пэр Франции был прав.

Но я ответил с присущим мне самосарказмом:

«Так ты Вергилий, ты родник бездонный,Откуда песни миру потекли? —Ответил я, склоняя лик смущенный. —О честь и светоч всех певцов земли,Уважь любовь и труд неутомимый,Что в свиток твой мне вникнуть помогли!Ты мой учитель, мой пример любимый;Лишь ты один в наследье мне вручилПрекрасный слог, везде превозносимый.Смотри, как этот зверь меня стеснил!О вещий муж, приди мне на подмогу,Я трепещу до сокровенных жил!»

Я никак не ожидал, что барон Жиль де Рэ смутится.

– Я не был трубадуром, не владел Словом, – сказал он. – Это не обо мне.

По моему, был даже проблеск румянца на его бледных (почти пепельных – цвета давно затушенного костра) щеках. Очевидно, что версифицировать он хоть раз в жизни пробовал, и не далось ему.

Впрочем, как и возвращение Жанны Девы из мёртвых.

Но. Не дай Бог. Мне. Счесть поэзию. Магией.

Со-гласитесь: перемещение в вариант мира, где её (возможно) не сожгли – это не лучший исход; хотя – для новодела Мира Искусств – в самый раз.

Тоже ведь версификация со-Бытия.

В прямом отличии от меня: мне повешенный и сожжённый барон – явился-таки (пусть даже не видим многими); главное – вполне разговаривает со мной.

Более того, легко пользуется моими знаниями.

Прямо-таки пришло время «спросить у профессора, что такое шизофрения».

Здесь я тоже мог бы смутиться (подумалось мне – что с присущим мне самосарказмом), когда бы Синяя борода меня не «перебил» (производными от Слова – об искушении малых сих) словами:

– Я (лично) – никого не хочу вести в ад. Согласитесь, эта роль чревата последствиями (о них мы ещё поговорим, прим. одного «я» автора… или позабудем за ненадобностью, прим другого «я» автора).

Так Синяя Борода отказался от роли, которую ему я навязал (ещё до того, как он ко мне явился… Мог ли я заставить его?

Я (все мои «я») понимающе кивнул (сам грешен): повешенному и сожжённому барону тоже хотелось быть реабилитированным, но – не так, как нашим репрессированным: всех сразу, почти оптом, а чтобы кропотливо, за пядью пядь.

А потом – понять (что именно, как раз сейчас определяется); не первый и не последний запрос у Вечности.

И сорок лет спустя мы спорим,Кто виноват и почему.Так, в страшный час над Черным моремРоссия рухнула во тьму.Гостинодворцы, царедворцыВо всю спасались рысь и прыть;Безмолвствовали чудотворцы,Не в силах чуда совершить.И начался героев – нищихГолгофский путь и торжество,Непримиримость все простивших,Не позабывших ничего.(Георгий Иванов)

Я сказал:

– Вам (тоже) нужен «козёл отпущения». Чтобы, глядя на его прижизненные мытарства, моделировать ответы.

– «Козёл отпущения» нужен всем; например: сослаться на выбитые пытками показания и самому (благодаря пристрастию допросов – не смотря на реальность прошлых поступков) очиститься реабилитацией.

Я представил себе пустыню (предположим, древнегреческой преисподней); зачем нам древнегреческая пустыня аида, где Одиссей (вполне ещё во плоти) напоил кровью принесенного с собой агнца иссохшуюся иссохшую тень некогда цветущего гордыней Ахилла?

А чтобы изгнать туда – в аид – заранее приготовленного бес-словесного «козла отпущения».

– С вашей стороны это было бы смело до наглости: считать меня «козлом отпущения» – за мою веру в Деву.

– Король её предал, – напомнил я вассалу короля.

Если сюзерен не исполняет своих обязанностей перед вассалом, то это уже не сюзерен. Но пэр Франции вступился за честь своего монарха.

Вступление это – вышло у него плохо: по принципу «сам дурак».

– Тогда и ваши репрессированные – тоже «козлы отпущения» за спасённую страну, – сказал средневековый французский аристократ.

Эка он замахнулся.

Напомнил мне, что и я зарвался.

– Человекам такие выводы делать нельзя, – молча сделали свои выводы мы оба.

Мы с Синей Бородой, героем и злодеем, стояли посреди замершего, полупроглоченного тоннелем (в очередной «ад») вагона электропоезда метро.

Мы делали выводы не для людей. По силам ли это нам: выводы не для людей?

Я вспомнил:

«О мой поэт, – ему я речь повел, —Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:Чтоб я от зла и гибели ушел,Яви мне путь, о коем ты поведал,Дай врат Петровых мне увидеть светИ тех, кто душу вечной муке предал».Он двинулся, и я ему вослед.

– Нет, сам я не двинусь, – сказал пэр Франции. – И вам не советую.

Он подталкивал меня к нечеловеческим решениям.

Это же – оче-видно: тот, кто станет (вместо ловко отказавшегося злодея и героя) проводником-Вергилием в дантовом (или Тысяча и одной ночи версификаций) аду – тот и есть «козёл отпущения»…

Он действительно меня толкал к запределью бес-(сверх) – человечныхрешений… Тогда как сам барон (там, у себя) – в них уже весьма поучительно свалился.

Но – разве негативный чужой опыт кого-нибудь останавливало от насилия над невидимым? Другое дело, что силёнок на насилие над невидимым ни у кого из людей нет.

Но – люди об этом не знают.

– Ну же, выбирайте! – сказал пэр Франции. – Или вы трус?

Я был трусом, разумеется; а кто не трус? Нет, ты скажи! (цитата).

Но ведь мой псевдо-Вергилий (который отказался быть Вергилием) прямо таки подхватил мой посыл: что если нам (неизбежно) придётся победить ад, сначала в него снизойдя?

А для этого следовало выбрать жертву.

Вот как единственного ребёнка, в жертвоприношении которого Синяя Борода вынужден был признаться (и, скорей всего, себя оговорил).

Жертва.

Для-ради версификации реальности в мою (нашу) пользу. Всё в мире – языческая жертва, для-ради получения выгоды в миру. Хотя всем оче-видно: не было ещё никого, кого бы мир не убил.

А если бы мир не убил Христа?

Я и этого не договаривал полностью.

Более того, я болезненно не хотел придти к такому решению: бросить в мир, в котором мы не распяли Христа, какого-нибудь «козла отпущения»; зачем, казалось бы, при этом мне Синяя Борода?

Та самая Борода, что (почти) стал(а) мне Вергилием – во рукотворном аду Санкт-Ленинградского метро; но – барон Жиль де Рэ, сподвижник Жанны д’Арк, во-время отказался от этой незавидной роли.

Он хотел остаться – во времени и (быть может) впоследствии даже воплотиться в реальность.

Согласитесь, все (кто всё ещё жив) – хотят жить.

Во плоти, а не кем-то ещё.

Теперь злодей и герой использовал меня как болвана: отправляя в ад – без себя (мотивация: он – уже там); себя самого версификациям он подвергать не хотел… И предлагал мне «уровняться» с ним и тоже «принести» жертву.

– Так вы себя не оговаривали?

Он промолчал.

Версифицированный мир; что есть проще?

Я упомянул о «тьме» (преисподней) версификаций в сказках Тысячи и одной ночи; признаюсь, я даже не забегал наперёд своего рассказа: что далеко ходить за примерами такой разветвлённой реальности?

Когда т. н. «цивилизованная» Европа познакомилась со сказками Тысячи и одной ночи, поразилась ли она бесконечным версиям со-Быти’й, произраставшим из одного Древа Истины?

Я этого не знаю.

Тем не менее – от Синей Бороды (реальной страшной европейской сказки – в обработке Шарля Перро) мы подошли к арабской классике.

– Разве мы подошли? Разве мы вместе выбираем? – сказал француз. – Я уже в аду, а вы – ещё только «подходите» (к аду); но – и у вас нет никакого другого выбора.

Он – был прав: мы выбираем из выборов.

Он – бесплотно стоял напротив меня… Он словно бы опять знал (меня) – всей моей памятью.

По памяти: можно представить борхесовскую библиотеку или или маркесовские сто лет одиночества – всё же эти ветвления схематичны, согласитесь; тогда как история Шахрияра и Шехерезады если не более глубока, то – наиболее предпочтительна благодаря своим просторам.

Она тоже (внешне) развивается на плоскости – пусть даже супружеской постели; внутренне же оказывается бегством (отсрочкой) от смерти сказочницы – посредством множества направлений, где эта смерть могла бы произойти.

И произошла бы, если бы сказка сама стала плоской и завершилась на плоскости.

– Вы, оказывается, сказочник. Вам известно, что это означает?

– Что я (все мои «я») не рас-сказываю (два-три – и до Тысячи и одной ночи) сказки, напротив – они происходят со мной: в тонком мире, где Невидимые Силы Бесплотные овеществляются до «со-стояния» души; в свой черёд душа сказывается на будущем тела, в которое она (с теми или иными переменами в ней) определена.

– Жёстко, – сказал Жиль де Рэ. – Свобода – это ещё одно название для смерти.

Я (все мои «я») молчу.

– Смерти, которой нет (даже если она есть): все мы бываем ею (не) настигаемы.

Опять я молчу.

(не) знаю, что сказать.

– Выбирайте, – сказал(а) Синяя Борода.

Он имел в виду: «выбирайте» – «козла отпущения» (и сами ему почти уподобьтесь).

Так оно и пришло, (не)правильное решение: переложить решения наших «мировых» проблем на кого-то другого; что будет с этим «другим» (кем он станет и кем никогда не сможет стать) – решая, как именно совместятся (или разойдутся) параллели и меридианы нашего (но – не его, он орудие) овеществлённого будущего.

Вот так же происходило и с нашими репрессиями.

Так же произошло и с Иисусом Христом. Казалось бы, какое отношение я имею к Синедриону? Какая мне разница, кто там считался первосвященником?

Не знаю, что сказать.

– А что тут выбирать? Куда (и на кого) взгляд упадёт.

Оно и понятно.

– Вообще, вы понимаете, с чего начались версификации Шахерезады в сказках Тысячи и одной ночи, – спросил я.

– А с чего всё и начинается: с немедленной женской измены. Стоит только мужу отлучиться.

– Да и отлучаться не надо, – сказал я. – Часто женщина, произнося своё «люблю», уже изменяет.

– Мужчина тоже, – вновь по принципу «сам дурак» отреагировал Синяя Борода (хотя кто бы говорил).

А что тут выбирать? Мы оба (живой и «мёртвый») старались выйти сухими из воды; получалось: из воды Живой и Мёртвой.

Пэр Франции был по прежнему невидим окружающим.

А на меня внимания попутчики не обращали. Потом я перестал глядеть вовнутрь (своего личного ада) и решительно посмотрел на случайного соседа.

Так всё (в «нашем» аду) продолжилось. Но мы не торопились в ад, следует признаться.

Не торопись!Не толокись, как в ступе толокно.И не разбейся, ежели в окноТебя забросят камнем.Если равнымЯ буду камню, что в окно влетел,Разбив стекло.По полу расплескав добро и зло.И даже мелкие вопросы полаВознесши на сияющий Олимп.Не торопись – не значит очи долу.Во мне присутствует совсем другая высь.Ты хочешь нимб примерить?Примеряй!А я не тороплюсь и научаюсь верить,Что рай вокруг! И я есть этот рай,Который ад пока.Не торопись считать мои века,Но проживай! И я их проживу.Я не во сне живу, а наяву.(Niko Bizin)

Я (более не медля) – выбрал (никто этого не заметил).

И (сразу же) – словно бы развоплотился и оказался столь же бес-плотен, как герой и злодей Синяя Борода (но и этого никто не заметил – все и так почти что смотрели сквозь).

Выбранный мной посторонний человек стоял совсем рядом (словно бы тенью становясь для Жиля де Рэ): лицом по движению, прислонившись спиной к металлическим поручням; даже не знаю, как их (поручни) иначе назвать.

Разве что: великанскими подпругами судьбы.

Дорога, которую мы с моим псевдо-Вергилием ему уготовили, действительно могла казаться титанической; честно сказать, я сам так люблю ездить в метро (лицом – вперёд и во тьму), но – сегодня наш «козёл отпущения» меня опередил.

То есть – занял «моё» место.

И здесь – я опять подумал: все эти вещи мы должны были пройти.

Революции, репрессии и потрясающие победы. Все эти построения (достижения и потери) Царства Божьего СССР: мы должны были их – не понять (как изменения в невидимом).

Тем самым – обречь (в видимом).

И вот теперь «козёл отпущения» всё это продемонстрирует.

Для этого ему (ни много, ни мало) придётся стать тем, кем мы с моим Вергилием никогда не были: вспомнить, что мы боги.

И забыть о простых радостях жизни. Я улыбнулся.

27 простых радостей жизни.

1. Лечь спать в постель со свежими простынями.

2. Чихнуть три или больше раз подряд.

3. Болтать ногами в воде.

4. Поскользнуться и не упасть.

5. Ощутить песок между пальцами ног.

6. СМС-ка, которую ты ждал.

7. Проснуться после очень реалистичного кошмара и понять, что это был лишь сон.

8. Откусить пирожок/булочку/эклер с той стороны, где начинка.

9. Сесть на диван после целого дня на ногах.

10. Срывать защитный слой с экрана новеньких электронных гаджетов.

11. Когда тебя поздравляют с праздником люди, которых ты не знаешь.

12. Найти заначку, про которую ты уже забыл.

13. Когда холодная постель, в которую ты нырнул, наконец согревается.

14. Нечаянно точно ввести свой старый и давно забытый пароль.

15. Полный холодильник вкусностей, которые остались после праздников.

16. Издалека попасть точно в мусорное ведро.

17. Ощущать, что в книжке, которая тебе уже очень сильно нравится, осталось еще много непрочитанных страниц.

18. Перевернуть подушку на прохладную сторону.

19. Плакать от смеха.

20. Надеть то, что ты только что купил.

21. Проснуться за час до звонка будильника, понять, что еще уйма времени и снова лечь спать.

22. Случайно где-нибудь встретить запах из детства.

23. Снова и снова слушать песню, которая тебе недавно понравилась.

24. Покрыться мурашками от услышанной музыки.

25. Когда тебе удалось все-таки выдавить последнюю порцию пасты из безнадёжного тюбика.

26. Перебрать коробку со своими детскими игрушками и вещами.

27. Лежать в кровати и слушать, как тяжелые капли дождя барабанят по крыше или подоконнику.

Жиль де Рэ улыбнулся тоже.

Наш «козёл отпущения» (тень Жиля де Рэ) продолжал свои бормотания.

Благодаря тому, что Синяя Борода всё же был (как бы ни отпирался, боясь остаться в преисподней один – когда я из ада выйду) моим проводником, псевдо-Вергилием, незнакомые термины в вышеперечисленных радостях жизни его не смущали.

Но это всё отвлечённости.

Боги не отвлекаются от своих «козлов отпущения».

Будете как боги.

И я, сквозь прошлую (уже) улыбку стал рассматривать предстоящие перемены, которым ещё только предстояло произойти с человеком, который меня опередил и занял любимое мной место: лицом по движению поезда, спиной прислонившись к поручням.

– В ваше время ещё не перевели на французский арабские Сказки тысячи и одной ночи, – сказал я.

– Всё равно! Тем более, первый достойный перевод сделал именно француз, и уже с него переводили на русский; так что я знаю, с чего всё началось, – сказал Синяя Борода. – Началось с неверности женщины, при отъезде супруга услаждавшейся своим чёрным невольником.

– Вы всё же наследник провансальцев (имеются в виду великие трубадуры Аквитании). Вам следует чтить куртуазный кодекс.

– Вы это Шахрияру с братом скажите: оба оказались знатными рогоносцами, – Жиль де Рэ кивнул на выбранную мной «жертву наших репрессий», – И убийцами своих жён, кстати… Ведь мы нашего «козла отпущения» сейчас развернём и отправим домой. И что он там, дома, найдёт?

Я – предполагал, что там найдёт наш (мой) «козёл отпущения».

Ещё – я следил за переменами в жертве (которые ещё только предстояли).

– Да делайте уже! – чёрный маг почти процитировал булгаковского Бегемота (или ещё кого из этой шатии).

Я. Не был. Богом.

Я. Всего лишь. Вышел на некий экзи’станс своего бытия: вот как православие – вершина, на которой ветрено и может сдуть в любую сторону (но только в том случае, если сам «сорвёшься» с вершины).

Сейчас – для-ради собственного просвещения – мне (посредством советов моего псевдо-Вергилия) предстоит убедиться, что вся наша история развивалась по наилучшему из возможных сценариев.

Всё к лучшему в этом лучшем из Миров (Искусств)!

С учётом всех наших катаклизмов с репрессиями.

С учётом, что мы всё же распяли Христа. Не будь этого, моему и вашему миру было бы много хуже.

Я. Не был. Богом. Но. Я – смотрел на занявшего «моё» место.

И – «подтолкнул» его в сторону божественности; как именно это произошло? Каким образом исполнилось? Не более чем: я вдруг ощутил, что «могу» – и «сделал»! Столкнул камень в ущелье, а дальше камнепад всех человеческих со-мнений от меня уже не зависел…

Я смотрел на «выбранного» мною человека.

Человек как человек, явно моложе меня.

– Вот увидите, – сказал Синяя Борода. – без вашего (просвещённого) вмешательства ему будет хуже.

Я. Промолчал. А человек. Изменялся.

Но – прежде чем приступить описанию происходящих с «жертвой» внутренних и внешних перемен и последующего за трансформацией изменения парадигм мироформирования (ни к чему иному моя история – ещё с помянутого чертёжника Бенуа – и не могла привести), я хочу связать Мир Искусства и репрессии (и то, и другое – инструментарий), поэтому приведу некий текст реальной миро-формированной жизни.

А как иначе можно сказать (даже предположить), что наша трагическая Мировая История есть наилучший вариант со-бытий?

А просто это до(с)казать: мы всё ещё живы.

«Холодным вечером 1950 года в Нижнетагильскую музыкальную школу зашла измождённая женщина в лагерном ватнике и стоптанных ботинках. На плохом русском она попросила проводить её к роялю «сыграть концерт». Села за инструмент, долго смотрела на клавиши, затем подняла руки, и… из актового зала понеслись, сотрясая старинное одноэтажное здание, мощные, наполненные бешеным темпераментом аккорды. Учителя и ученики, побросав занятия, кинулись в зал. Странная незнакомка сидела за роялем и кривыми от артрита пальцами играла Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена. Взгляд её был устремлён в бесконечность, лицо озарено вдохновением. «Кто вы?» – спросила директор школы, как только незнакомка закончила. «Меня зовут Вера Лотар-Шевченко, – ответила та с сильным иностранным акцентом, – и я тринадцать лет играла эту музыку на доске!»