Глупый автобус

А еще говорят, что на вкус и цвет товарища нет…

И вот здесь-то кот зевнул, показав свои острые зубы: тогда-то и у птицы её зубы (которых, мы знаем, у нее не было) едва-едва не заболели… Вот тогда-то кот совсем-совсем собрался, чтобы из-за дерева выскочить! Вот тогда-то дерево, которое совсем-совсем не вмешивалось в происходящее, шевельнуло ветвями…

Вот тогда-то воробьенок то ли спросил, то ли вслух подумал:

– А кто есть кот?

– Кот есть тот, кто ест птиц, – немедленно отозвался зонт.

Уже не имело значения, открыт он или закрыт – ибо: зонт сказал правду!

– Зачем? – сказала птица.

– За тем, как попробует на зуб, иначе – зазубрит так, что и от зубов не отскочит…

Именно в этот миг глаза кота стали интересно фосфоресцировать…

Но дерево – шевельнулось, поэтому кот – промедлил, а по-том – и ему стало интересно: кто он есть? Это ведь был не тот кот, который всегда – есть или ест, а тот, который есть или ест только тогда, когда сам посчитает нужным… А при чем тут зубная боль, которой нет, да и вообще – быть не может у птицы? А при том, что суп с котом!

Причем – кот в этом супе то ли есть, то ли его – нет…

Ясно одно: за деревом кот точно – есть, но цепь самых разных неслучайных случайностей занимает его внимание, например: вот дерево возразило против его намерения съесть маленькую птицу, а вот и – еще: капля покатилась в пыли, собирая наше внимание, чувствуя наши взгляды на своей кожице… Вот зонтик, однажды раскрывшийся во всей красе, постоянно напоминает, что все не так просто! То есть:

Есть ли ты то, что ты ешь?

Или ты всегда – нечто большее?

Ясно одно: некоторые вещи даются всем, что называется, с молоком матери; еще более ясно еще одно: некоторые (даже очень ясные вещи) становятся ясны только в момент какого-либо решения, поскольку любое решение заключается в следующем: кто ты такой; более того – только потом это решение заключается в то, во что ты сам собой заключен, то есть в свое окружение…

Сможешь ли ты – раскрыться…

Сможешь ли ты – упасть вверх…

Есть ли ты то – что ты ешь…

А вот здесь зонтик приоткрыл секрет своей открытости – он сказал, закрываясь и завершая эту небольшую сказку:

– Вы удивляетесь, что у всех вышеперечисленных вопросов нет вопросительного знака?

Потом он помолчал, добавляя загадочности.

Потом он опять открылся и сказал:

– Этот вопросительный знак должен поставить каждый – сам по себе, причем – самостоятельно!

Сами понимаете, что птица действительно вот-вот разлетится поговорить с котом…

Сами понимаете, что это – другая сказка, которая еще только собирается быть.

пуста ли пустота

или законы несохранения

опустошая кошелёк невосполнимый,

я душу положил к ногам любимой

и сам остался как сосуд пустой

Niko Bizin

Я вспомнил о забытом зонтике. Том самом, который сумел раскрыться. Том самом, что сумел помочь научиться летать воробьиному птенцу-подлётышу. Вспомнил и о той берёзе, под которой всё это происходило.

Но главное, вспомнил, почему всё это столь для меня важно.

– Здравствуйте, – сказал мне зонт, улыбаясь.

Произошло это не сразу, как только я обо всём вспомнил, но немного погодя. Зонт, как истинный петербуржец, дал мне немного времени. Чтобы я определился со своим отношением к происходящему: где это происходящее происходит?

Ведь происходило всё в ирреальности – не в реальном мире, но в моём внутреннем окоёме. В иллюзии Прекрасного Вчера.

– Помните ворбьишку-подлётыша? – сказал мне зонт, уверенно расположившийся в шершавой бездне моей сухой памяти.– Мы вместе оберегли его от местного кота.

– Я знаю, что местный кот мне ничего не забыл. – улыбнулся я.

Зонтик изящно кивнул:

– Думаю, особенно не забыл об ускользнувшем прокорме, который кот считал своим по праву кота.

Теперь и я улыбнулся зонту: это аляповатое «кот считал своим по праву кота» уравновешивало его высказывание о «вместе оберегли от местного…» – согласитесь, есть во всём этом лёгкая самоирония бытия.

Тем более уж кому, как не мне знать: местный кот поменял одно право кота на другое право кота! Поскольку очень по кошачьи стал проживать вместе со мной в моём весьма комфортном ему будущем.

– Я забрал кота к себе жить, – сказал я.

– Я догадывался, – сказал мне зонт. – Это очень хорошо. Как и то, что и я тоже, так сказать, нашёлся. Под берёзой мне было одиноко, признаюсь.

Помолчав, добавил:

– С тех пор, как я сумел раскрыться, мне стало понятней и то, как и зачем меня раскрывают.

Он опять помолчал, истинный петербуржец, давая мне возможность опомниться.

– Опомниться, находясь в своей памяти, – вновь оценил я.

– Потому я и нашёлся, – признался зонт. – Потому что таков я не один. Вот и вы похожи на меня. Вам важно не раскрыть, но раскрыться.

Мог бы и не признаваться. Я догадался. Я знаю о пустоте одиночества почти всё. А чего не знаю, мне сейчас подсказывает мой кот. Потому он и вспомнился.

Всё это дело, о котором мы с зонтом вели речь, происходило год или два назад в пригороде Санкт-Ленинграда. Так что сейчас, когда я вспоминал о сумевшему раскрыться зонте, для него моё воспоминание оказывалось в его будущем, тогда как для меня – в нашем общем прошлом.

То есть вполне житейская сутолока мест и времён.

– Вы тогда проводили до платформы женщину, посадили её в электропоезд, а потом пошли обратно и нашли меня, – сказал мне зонт. – Но брать с собой меня вы не стали, предоставив раскрываться самому.

Лучше бы он этого не говорил. Но он ещё и добавил:

– Правильно поступили. Потому что так не берут, а сдают крепость смысла.

И об этом бы лучше вообще помолчать. О женщине и о раскрепощении. Но лиха беда начало. Произошло то, что должно.

– Вступив в связь с женщиной, мы делимся с ней частью души. Не важно, всерьёз мы относимся к связи или легкомысленно, мы делимся всегда, – сказал я. – Расставаясь, мы всегда оставляем, чем поделились. Назад не взять. Даже если предположить, что мы готовы забирать прошлое и унести его в будущее.

– Так не берут, а сдают свою крепость, – повторил зонт.

Я помолчал, потом полупризнался:

– А хотелось бы…

– Что? – зонтик ждал, что я буду договаривать до конца.

– Хотелось бы взять своё Прекрасное вчера. Которого больше нет, но которое быть может. Взять и унести с собой, – сказал я свою банальность. Стало легче.

– А вот теперь и вы сумели раскрыться, – сказал зонт.

Потом он тоже помолчал, прежде чем (тоже) признаться:

– Что вы говорите, важно, но никакого отношения не имеет к реальности.

– Да, – согласился я. – А вас устраивает реальность.

Это было пустое утверждение. И вот здесь опять раскрылся зонт. Словно ладонь с хлебом, что на месте камня:

– Главное, что такие «мы» устраиваем нашу реальность.

И я вновь опомнился. Меня вовсе не было рядом с железнодорожной платформой в пригороде Санкт-Ленинграда. Но даже если бы я там сейчас был, наверняка под березой не было прошло(сколько там?)годнего забытого зонта.

Да и прошло(сколько там?)годний подлётыш уже повзрослел и летал совсем над другими местами.

– И всё же я забрал кота к себе жить, – сказал я себе.

Тем самым я едва не упустил негаданную мысль о невосполнимой растрате души. Именно тем, что мог бы упростить её. Но кто же мне позволит?

– А иначе эта «ваша» реальность принялась бы возражать против несправедливости мироустройства, – сказал мне прошлогодний зонт. – Стала бы орать по кошачьи, пребывая в своём праве.

Давая понять, что надёжно упустить (и безопасно упростить) не удастся.

Я вынужден был согласиться. Мысленно я подошёл к той берёзе. Никакого зонта, разумеется, под ней не было. Очевидно, его тоже взяли к себе жить. Иначе он тоже бы возразил против вездесущей несправедливости мира, определив себя как предмет весьма одушевлённый.

И опять я вынужден был бы с ним согласиться.

Мысленно я вернулся на платформу. И столь же невидимо вернул вспять ту умчавшуюся электричку с женщиной. И установил её на рельсах ровно так, чтобы оказаться напротив той самой двери, в которую она входила в вагон.

– Дверь всё равно будет не та, – сказал мне несуществующий зонт.

Я сделал движение:

– Простите, но ведь где-то (и когда-то) я всё же существую поболее, нежели сейчас в нашей с вами ирреальности. Более того, я там даже оказываю влияние и на какого-нибудь другого моего собеседника. То есть там изменяю даже и видимый мир, причём – не только для вас и меня; сколь бы ни была наша здешняя беседа важна нам обоим.

Я давал понять, что здесь и сейчас я оказываюсь одной из упавших песчинок тех песочных часов, которую вы(я, мы) умудряемся вернуть обратно наверх.

– Ну и что? – сказал зонт. – Из пустоты в пустоту.

Мне оставалось только (не)согласиться с ним. Ведь я помнил, почему мне это столь важно. Почему, как по нотам гамму, разучив путешествия по пространствам и временам, мне никогда не удаётся вернуться в то место и то время, где возможно быть непрерывно, а не от ноты до до ноты си.

– Просто-напросто – душа уже не вся, – сказал зонт. – Чем больше было любовей, тем меньше любви.

________________________ любовь без любви

Чтоб речью выступать по временам,

По головам и нравам, племенам,

Пространствам окоёмов и глубинам!

Ступая, как со льдины и на льдину,

По плоским мирозданиям существ.

Гомункулом, из суетных веществ,

Измысленным лишь в колбе Парацельса,

Прогоркну я! Чтоб никаких эксцессов.

Чтоб розы – в гроб, а не наоборот.

Пусть жалкая любовь в одном лишь мне живёт,

Не поселяется в мою вселенную!

Таким жарким я подан для геенны,

Но с кровью! Весь искусан для искусства,

Любовью искушаемый прокрустово.

– Потому что любое место и время, куда вас заносит, уже оказывается занято той частью вас, которая там оставлена вами же – с близкими вам, то есть – вы там и без вас нынешнего находитесь. Потому и нет вам нигде свободного места.

Прочитанные мною (наизусть) стихи зонт проигнорировал. Хотя я и рассчитывал отвлечь его от очевидности.

Раз уж себя не удаётся отвлечь. Но и это доброе дело мне не удалось, ведь и оно было – по памяти, а не полностью.

– А что подлётыш? – спросил я о другом. – Если его не видно, пусть хоть услышу.

– Он тоже здесь и не здесь. То есть и весь, и не весь. То есть летает как умеет, – сказал зонт. – Совсем как вы.

Я почти не умел летать. Потому и перемещался (пешком) от одной части души к другой, словно прихрамывая. Постоянно вспоминая, что я нахожусь в собственном воспоминании. Потому что и там, и там я – не полностью.

– Забудьте о частях души, – сказал зонт. – Вы ничего не поправите.

– Но ведь это и прекрасно, – сказал я. – Надо помнить о всей душе. Наше тело – вовсе не пустота. Только в теле возможна и должна быть душа. Потому и нам с вами прихрамывать не годится.

Мы оба знали, о чём мы: дабы храмы не пустовали.

кошкин дом

В то-то и дело, что у кошкина не было дома. В том-то и дело, что кошку прозвали «кошкин» лишь потому, что ей принадлежал весь мир, и в маленьком домике она не нуждалась. Зато как она наслаждалась домом своим большим! Как нравилось ей мурлыкать: кошкин дом, кошкин дым! Ей даже казалось, что на крыше мира есть печная труба.

А началось всё с того, что английское слово cat прозвучало на украинском cit, и моей кошке «кошкину» пришлось подружиться с волной. Разумеется, моя кошкин была отчасти чешираской и легко улыбалась губами. Причем так, что улыбка к ней привязалась, показалась как шарик воздушный…

А началось всё с того, что кошкин шла по бережку то ли Карповки, то ли Малой Невки!

А началось всё с того, что смотрелась моя кошкин как бабочка-однодневка!

Моя кошкин была простодушна. Означало сие, что очень просто она принимала весь мир. Всё, что за душу брало и легко достигало сердец. Вода в речушке текла, словно бы леденец облизывая берега… Кошкин тоже текла как речушка, лапка за лапкой сплетая свою кошкину тропку.

Потом она на берегу прилегла.

Речушка (обычная для Санкт-Ленинграда) текла и текла. Кошкин тоже легла и легла (вот так, когда кошки лежат, всегда кажется, что целый мир на ладони их держит, слегка перекатывая), и могла бы вот так бесконечно ложиться (даже с места не сдвинувшись, то приближаться, то легко удалиться)…

Ну как же здесь было отдельной волне не яви’ться?

А явившись, как было им не пообщаться?

Итак, волна (небольшая такая волна) слегка плеснула о берег…

Я здесь не открою америк, если скажу (и даже легко покажу), как такие волнышки происходят: они словно идут от некоего слов-ца «вольна»! Вот так мы бабочку ловим и ловим в сачок, а поймать не выходит… Вот так ветер бредет и бредет, и добродит до санкт-ленинградской речушки, по бережку которого идет и идет себе (а потом долго-долго лежит и лежит себе) мой ласковый кошкин.

Вот так, слов-цо за слов-цом мы поймали в кошачий зрачок волну…

Такую вольную волну-волнышко, что и вольной кошке сродни!

А на всё это сверху смотрит-посмотрит санкт-ленинградское солнышко. Лучикам своим она позволило упасть и на кошкину шёрстку, и на волнышкину неувязку с реальностью: волна, как ловкий речной дельфин маленькой мордочкой прилегла… Вот ведь какие дела: всем известно, что в Санкт-Ленинграде к реке обычно ведут ступени, что тоже (как берег) одеты в гранит.

Я должен сказать, что кошкин сначала спустилась к речке…

Я должен сказать, что кошкин сейчас осторожно лежит и лежит у самой воды: надо признать, что мой кошкин не слишком обычен… В том-то и дело: кошкин быть должен домашен, привычен, этакий просто-напросто очен-но кошачий кошкин… Но в моём кошкине собралось всего понемножку, в том числе сказочности и простой не-обычности.

В том-то и дело, что мой кошкин лежит сейчас не в нашей привычности!

Он лежит на самом краю воды, протекающей в городе Санкт-Ленинграде: оче-видно, что и малая санкт-лениградская речка течёт сейчас не как на параде (сиречь, весьма показательно)… Еще более оче-видно, что речушка касается берега именно что по касательной, вскользь. И в это самое время волна (небольшая такая волна) плеснула о берег…

Причем у самой мордочки кошкина.

– Я вольна, – сказала мордочке кошкина эта волна. – Я вольна задержаться.

Мой кошкин прищурилась…

Мне всегда казалось загадкой, что видится в полуприщуре глаз? Но не в кошачьей натуре рассказывать тайны, даже ежели тайны по-кошачьи невелики. Часто нам кажется, что не с руки нам выведывать малые тайны… Но лишь до тех пор, пока мы не поймем, что во всём мире просто-напросто нет больших тайн!

Они (чтобы большими выглядеть) попросту могут показаться сиюминутно важны!

Но на самом-то деле они реально (эти «как бы большие тайны») становятся ещё меньше, и это им нужно самим, чтобы поместиться в эту нашу сию-минуту.

Но как только тайна поместится в любую из наших с вами сию-минут (вон их сколько: текут и текут, как капли воды в Малой Невке), каждая из этих тайн (как бы не была она на не-прищуренный взгляд велика) становится бабочкой-однодневкой или даже дву-дневкой, не всё ли равно?

– Я вольна, – сказала волна. – Я вольна уже очень давно.

Это была волна-волнышко: сначала она может казаться маковым зернышком, но потом уже может она оказаться вольным солнышком всех-при-всех волн на свете… И вот здесь к нам тотчас присоединятся все четыре стороны света.

Надо ли говорить о том, что сейчас бесконечное лето и до зимы далеко?

Надо ли говорить, что волне-волнышку на берег прилечь не легко?

Нет, не надо.

Каждая капля была в реке как ягода винограда. Если бы моя кошкин могла, то она бы лапкою их с этой грозди одну за другой посрывала… Глядишь, тогда посреди бесконечного лета могла бы приключиться гроза! Глядишь, тогда бы зрение-стрекоза разглядело бы, что капли речушки стали вполне небесны.

– Что, тесно тебе? – молча мурлыкнула кошкин.

Впрочем, волна услыхала.

– Всё равно я вольна, – неуверенно проструилась она.

По своему, но это было вполне даже честно: если мы не возможем чего-то вполне одного, то возможем что-то вполне другое. Волна, например, была вольна наполнять свою реку (ибо волнышек – много, аки маковых зернышек)… Но сейчас этих честностей стало вдвойне:

Была кошкина честность и честность волны.

Так что с какой стороны посмотреть, нам решать.

Впрочем, не будем мешать, лишь напомним, что cat – это cit, и кошкину было легко понимать волну, причём – не одну волну, а все-все маковые зёрнышки волн; кошкин всего-навсего лежала и мурлыкала; кошкину было так хорошо, как бывает только кошкам: не было задних мыслей, не было мыслей передних, и даже мыслей последних – не было…

Кошкин ждала от волны такого же понимания!

А волна ожидала от моей кошки внимания!

Казалось бы, ничего не присходило. Кошкин мурлыкала и лежала. Волна текла и плескала. Но (если мы присмотримся к про-исходящему: прямо-ходящему, прямо-лежащему и прямо-текущему мимо), сразу становится ясно, что именно так всё главное и получается! Встречаются две совершенно разные природы своего бытия…

Встречаются две совершенно разные погоды своего настроения…

А меж них происходит невидимое взаимное проникновение.

– Хочешь, я расскажу тебе сказку о колобке? – сказала моей кошке моя же волна.

Так оно и было: они обе мои, это мой мир.

Кошкин молча мурлыкнула, не сказав ни да, ни нет. Это был единственно возможный ответ.

– Ну, в общем, эту историю все знают: катится себе колобок и катится, – сразу «взяла быка за рога» моя премудрая волна, намекая, что сказку о премудром коте, что ходит по цепи кругом, тоже все знают…