Василий Теркин

Он все еще жил в Кладенце, где Теркин нашел ему постоянную работу – надзор за складами по его пароходно-торговому делу. Здоровье его падало, но он этого не примечал и верил в то, что поправится.

Его послали на кумыс; он с трудом согласился; но захотел навестить сначала Теркина и прибежал к нему накануне на пароходе. Капитан Кузьмичев – теперь командир "Батрака" – зашел в Заводное грузить дрова и местный товар; но просидел целые сутки из-за какой-то починки. Он должен был везти Аршаулова книзу, до самой Самары.

Всякому было видно, как бедняга плох; но Аршаулов, еще более спавший с голоса, смотрел весело и порывался говорить. Кашель затруднял его речь и часто доходил до судорожных припадков; он хватался за грудь, ложился боком и томительно отхаркивал, а потом, со словами: "Это ничего! извините!" – вступал так же пылко в новый разговор.

Теркин показывал им сегодня оба заказника, на обоих берегах Волги; показал и пожарище. В усадьбе он успел представить их невесте; но остальных членов семьи они не видали, чему он был, в сущности, рад.

Как-то особенно отрадно было у него на душе в эту минуту вместе с горьким осадком от мысли, что такой славный "фанатик", как Михаил Терентьевич Аршаулов, обречен на скорую смерть… – Но он не сознавал этого, стало – не страдал.

Живо вспомнились ему все переходы их бесед в Кладенце… С того времени многое запало ему в совесть, под горячим обаянием веры в народ и жалости к нему этого горюна, считающего себя теперь счастливцем.

– Очень бы мне, братцы, хотелось, – заговорил он, – сделать вас участниками моего перехода в состояние женатых людей, да грешно было бы задерживать вас.

– Я бы остался, Василий Иваныч, – сказал Аршаулов чуть слышным звуком.

– Нет, поезжайте!.. Обвенчаемся мы не то через две недели, не то через месяц, где же вам ждать!.. Вы мою Саню видели; кажется, она вам обоим пришлась по вкусу?..

– И весьма! – крикнул весело Кузьмичев.

– Вот и мудрец одобряет. – Теркин кивнул головой Хрящеву, который придвинулся к ним. – Я Антона Пантелеича в шафера за это возьму.

– Мне непозволительно, – шутливо заметил тот и снял свой "брыль". – Я ведь вдовьего сана.

– Ничего!.. Свидетелем, во всяком случае, можно быть.

– Много благодарен за честь. Только, кажется, это мне не по чину будет.

– Это почему? – возразил Теркин, делая в его сторону жест правой рукой. – Вы, господа, Антону Пантелеичу не верьте! Он только прибеднивается, а у него в голове столько есть всякого добра… да и в сердце также, – добавил он пониже тоном.

Хрящев стыдливо отвернулся.

– Нечего, нечего конфузиться-то!.. Унижение паче гордости. Здесь Антон Пантелеич в своем царстве.

– Что твой леший! – подсказал Хрящев и детски рассмеялся.

– Не леший, а лесной пестун и созерцатель!.. Господа! – Теркин обратился к своим гостям. – Ежели мы с вами сегодня любовались этим заказником, тем, что уцелело от пожара, – это дело рук Антона Пантелеича.

– Ни Боже мой!

– Толкуйте!.. Без вас я бы совсем зарвался, да и сам бы сгинул во мшаре.

– Как это? – вскричал заинтересованный капитан.

– Василий Иваныч! Пожалуйста! – заговорил просительно Хрящев. – Никакого тут подвига не было… Вы бы и сами…

Но Теркин не дал ему договорить и рассказал гостям, как он мог сгореть в мшаре, не явись ему на помощь Антон Пантелеич.

Тот сидел с поникшей головой, обращенной к лесу, и видно было, что ему действительно было неловко.

Когда Теркин кончил, он обернул к ним свое загорелое, с лоском, пухлое лицо и, часто мигая серыми глазками, выговорил с юмором:

– Этак вы меня заставите, Василий Иваныч, подать прошение о выдаче мне медали за спасение погибающих.

– Ладно! Толкуйте! – крикнул Теркин, и его начало еще сильнее подмывать: выставить напоказ перед этими отличными ребятами-сотрудниками и приятелями – достоинства своего лесовода-мудреца.

– Ведь вот, господа, – он оторвал ветку от молодой сосенки, стоявшей около него, – для вас и для меня лес – известно что такое. Я вот сбираюсь даже удивить матушку-Россию своими делами по сохранению лесов; а ничего-то я не знаю. Да и профессора иного, который книжки специальные писал, приведи сюда – он наговорит много, но все это будет одна книжка; а у Антона Пантелеича каждое слово в глубь прозябания идет.

– Книжка! – перебил его Хрящев и еще ближе пододвинулся к ним. – Не извольте относиться к ней свысока. Откуда же и я-то извлек то, о чем маракую? Из книжек. Без науки ничего нет и быть не может в человеческом разумении.

– Нет, не из книжки, а из своего проникновения, из души. Вы влюблены, дружище, во все естество, в каждую былинку, в каждую козявку.

– Есть тот грех! Хе-хе!

Хрящев засмеялся и шутливо закивал головой.

Всем стало очень весело.

– Да вот, – указал Теркин, – хоть эта сосенка! Пари держу, что Антон Пантелеич до тонкости определит, сколько ей лет, так, на глазомер, а не под микроскопом.

– Ну, это не большая премудрость, Василий иваныч! Это каждый мужик бывалый знает.

– Однако!..

– Сколько же ей лет? – спросил и задорно подмигнул капитан.

Хрящев подполз к сосне, поглядел на нее снизу вверх, пощупал ствол и стал что-то считать, дотрогиваясь до ветвей.

– Видите ли, – начал он медленно и тихо закрыл глаза, – каждый год сосна дает венчик в несколько ветвей. Сколько венчиков, столько и лет, – без ошибки. В этом деревце венчиков до пятнадцати – стало быть, и лет ему пятнадцать. Это вернее, чем ежели теперь срубить у корня и пласты считать, особливо в старом дереве. К коре пласты сливаются, и их надо под лупой рассматривать, чтобы не ошибиться.

– Ну вот видите, господа! – крикнул Теркин. – И всякое дерево у Антона Пантелеича – точно живой человек: свою, как бы это сказать, душу имеет, психологию.

– А то как же! – со вздохом подтвердил Хрящев, лаская рукой тонкий ствол сосенки.

– Ель он до обожания любит… А я – сосну!.. У нас всегда насчет этого идут диспуты.

– И сосна – почтенное дерево, – выговорил вдумчиво Хрящев, оглядывая всех троих, – и притом целомудренное.

– Как это?

Кузьмичев расхохотался.

– Потому что в брак она вступает редко – раз в шесть, в семь лет, а не ежегодно, как столько других произрастаний. Ей приходится вести жизнь строгую. На постноядении стоит всю жизнь – и в какие выси поднимается. На чем держится корнями, сами изволите знать. Потому и не может она вокруг себя разводить густой подлесок, обречена на одиночество, и под нею привольно только разве вереску. Но и в нем есть большая краса. Не угодно ли поглядеть… Вон он в полном цвету!

Все трое поглядели в сторону опушки, где позади стволов протянулась лиловая полоса.

– Лес, – продолжал Хрящев, попадая на свою любимую зарубку, – настоящее царство живых существ. Мы в своей гордыне думаем, что только в нас вся суть, а кроме нас ничто не чует, не любит, никаких нет стремлений и помыслов… А это неправда, – выговорил он горячо и мягко, – неправда! Не то что вот эта сосна, – камень – и тот живет!.. А уж о пернатых и говорить нечего! Те еще так живут, как многим из нас ни единожды на своем веку не удастся. Везде одна сила, один дух… Я в это верю, грешный человек… И куда ни обернусь – вправо, влево, – везде чудо… И один наш мятущийся, ограниченный дух все фордыбачит, корит, судит, рядит, приговоры изрекает. И все всуе! Никто не прав, никто не виноват… И ежели для нас зло существует, то для нас только. А для сосны – вот этой самой – есть свое зло, а для муравья или червя – свое… Их-то мы не слушаем и не разумеем, а только со своей подоплекой носимся!

– Нет, позвольте!..

Аршаулов весь заволновался; его жилистая шея точно проглотила с трудом кусок; он развел руками и тотчас после того стал сжимать ими грудь.

– Позвольте, – стремительно заговорил он, с усилием поднимая глухой, сиплый звук голоса. – С такой теорией Антона Пантелеича и обовшивеешь, по-мужицки выражаясь! "Никто не прав, никто не виноват! Все-чудо в мироздании!"

– Чудо-с! – повторил Хрящев.

– Не знаю, да и знать не хочу! Так и все изуверы рассуждают, гасильники. С этим дойдешь до непротивления злу… Прибаутку-то эту мы теперь везде слышим.

– Слыхал и я, – твердо выговорил Хрящев.

– То-то!.. Мы не муравьи, не черви, не сосны и ели! Мы – люди! – все распалялся Аршаулов, и щеки его начинали пылать сквозь бурую кожу, натянутую на мышцах, изъеденных болезнью. – Мы люди, господа! А потому имеем священное право – руководиться нашим разумом, негодовать и радоваться, класть душу свою за то, во что мы верим, и ратовать против всякой пакости и скверны…

– Всеконечно, – прервал Хрящев, и мягкое выражение сменилось на его пухлом лице другим, сосредоточенным и немножко насмешливым. – Всеконечно, Михаил Терентьич, но ни рассуждать мы по существу, ни судить без апелляции не можем, не токмо что о вселенной, а о том – откуда мы и куда идем. Это все равно, как если бы муравьи – а они как мудро свое общежитие устроили – стали все к своей куче приравнивать. Так точно и людское суемудрие… Жалости достойно! Я это говорю не как изувер, Василий Иваныч знает, божественным я не зашибаюсь, – а так, быть может, по скудоумию моей головы.

– Не в этом дело! – ослабшим голосом возразил Аршаулов, и руки его упали сразу на костлявые бедра. – Не в этом дело!.. Теперь в воздухе что-то такое… тлетворное, под обличьем искания высшей истины. Не суетным созерцанием нам жить на свете, особливо у нас, на Руси-матушке, а нервами и кровью, правдой и законом, скорбью и жалостью к черной массе, к ее невежеству, нищете и рабской забитости. Вот чем!..

В горле у него захрипело. Он закашлялся и приложил платок к губам. Теркину показалось, что на платке красные пятна, но сам Аршаулов не заметил этого, сунул платок в наружный карман пальто и опять стал давить грудь обеими руками своим обычным жестом.

– Голубчик! Михаил Терентьич! – остановил его Теркин. – Вам ведь не весьма полезно так волноваться. Да и не о чем.

– Нет, позвольте! – отстранил его одной рукой Аршаулов и порывисто подался вперед всем туловищем. – Вот я прямо из нашего села, где Василий Иваныч родился и вырос, – добавил он в сторону Хрящева. – Ежели в эмпиреях пребывать и на все смотреть с азиатским фатализмом, так надо плюнуть и удрать оттуда навеки: такая там до сей поры идет бестолочь, столько тупого, стадного принижения, кулачества, злобы, неосмысленности во всем, и в общинных делах, и в домашних, особливо между православными. Ан нет! Надо там оставаться… Ни за какую чечевичную похлебку не следует менять своей веры в народ и свой неблагодарный завет. Ни за какую!.. Так-то!

– Да что вы, голубчик, на моего мудреца так накинулись? – заговорил веселее Теркин. – Вы его совсем не знаете. Быть может, из нас троих Антон Пантелеич никому не уступит в жалости к мужику и в желании ему всякого благополучия.

– Опять вы меня не по заслугам хвалите, Василий Иваныч, – пустил жалобной нотой Хрящев и отвернулся.

– Не замайте! – крикнул ему Теркин. – Кто меня образумил на пожаре, вон там, когда я даже разревелся от сердца на мужичье, не показавшее усердия к тушению огня? Вы же! И самыми простыми словами… Мужик повсюду обижен лесом… Что ж мудреного, коли в нем нет рвения, даже и за рубль-целковый, к сохранению моих ли, компанейских ли маетностей?

– Еще бы! – вырвалось у Аршаулова, и он ласковее взглянул на жирный затылок Хрящева.

– И выходит, – подхватил капитан, закуривая толстую папиросу в мундштуке, – Антон-то Пантелеич не токмо что из мшары вас высвободил, да еще мудрым словом утишил?

– Именно! – вскричал, вскакивая обеими ногами, Теркин. – И пожар пошел с той минуты на убыль, да и во мне все улеглось. Там же в лесу, около полудня, как бухнулся в траву, так и проспал до вечерней зари, точно коноплю продал.

– Коноплю продал! – повторил со смехом капитан. – Самая простецкая прибаутка – и какая верная!

– За Москвой в большом употреблении, – скромно подсказал Хрящев, – где этой коноплей нарочито займаются. Только нынче пришло и это в умаление. Нефть подкузьмила… Смазочные масла.

– Все знает! – крикнул Теркин. – Ну, господа, пора!.. Андрей Фомич! – окликнул он капитана. – Поглядите-ка, как на ваших часах?

Кузьмичев вынул часы, тряхнул своей курчавой головой и сказал:

– И весьма!

Аршаулову Теркин помог подняться. Они все вчетвером сели в тарантас и по узковатой дороге шажком пустились к реке.

Там Теркин крикнул кучеру: "стой!" – и начал прощаться с Аршауловым и капитаном.

– А вы как же? – спросил Кузьмичев.

– Я пешком добреду до перевоза. На пароме перееду. Антон Пантелеич проводит вас до Заводного. Ну, дорогой Михаил Терентьевич! в добрый путь!.. На пароходе не извольте храбриться. Как семь часов вечера – в каюту… Капитану я строго-настрого вменяю в обязанность иметь над нами надзор. И в Самаре не извольте умничать – противиться лекарям… Пейте бутылок по пяти кумысу в день – и благо вам будет.

– Слушаю! – с смешливой кротостью выговорил Аршаулов. – Досадно, ужасно досадно, что не удастся расписаться в книге "по женихе" или "по невесте".

– Ну, мы наверстаем! – сказал капитан. – Через годик, а может, и раньше на крестины попадем.

– Всенепременно! – пустил Хрящев в ход свое любимое слово.

Все рассмеялись.

– Нарочно прибегу! Вот на "Батраке" же, – заговорил с усилием Аршаулов, и в его блестящих зрачках тяжкобольного заиграла уверенность, что он будет пить шампанское на этих крестинах.

Теркин поглядел было на него, но тотчас же отвел глаза.

"Бедняга! – подумал он. – Хорошо, если до Самары-то тебя доставят".

То же подумали капитан и Хрящев.

– Ну, трогай! Путь добрый! – кричал Теркин, стоя на рассыпчатом грунте прибрежной дороги, и замахал рукой.

– До свидания, Василий Иваныч! Спасибо вам, большое спасибо! – долетели до него хриплые, прерывистые звуки голоса Аршаулова.

– Пошел! – пискнул Чурилин и снял картуз.

"Болезный!" – подумал Теркин крестьянским словом, каким, бывало, его приемная мать жалела его, когда он, мальчиком, заболевал. Но ему отрадно стало от этого, – конечно, предсмертного – свидания с Аршауловым. Ничто не сокрушило веры энтузиаста: ни последний градус чахотки, ни та вечная кладенецкая сумятица, про какую он сейчас так самоотверженно и пылко высказался.

Без чванства и гордости почувствовал Теркин, как хорошо иметь средства помогать горюнам вроде Аршаулова. Без денег нельзя ничего такого провести в жизнь. Одной охоты мало. Вот и мудреца лесовода он пригрел и дает полный ход всему, что в нем кроется ценного на потребу родным угодьям и тому же трудовому, обездоленному люду. И судьбу капитана он обеспечил – взял его на свою службу, видя что на того начали коситься другие пайщики из-за истории с Перновским, хотя она и кончилась ничем.

Деньги!.. Они будут у него всегда, и все больше и больше их будет. Не глупая удача, а что-то в нем самом сулит ему это. И находятся же такие суесловы, что требуют одного личного ручного труда. Что бы он сделал мужицкой работой хоть бы для Аршаулова?

– Ха-ха! – рассмеялся он и замедлил шаг.

Ему показалась впервые эта проповедь такою юродивою, что он даже не огорчился.

Взгляд его упал на синеющий вблизи плес реки, далее – на темную стену заказника и повернул вправо и назад, к нагорному берегу, где за полверсты виднелись парк и усадьба.

Спасти великую реку от гибели, положить предел истребления лесных богатств… Поди!.. Добивайся этого ручной работой одного человека!

– Ха-ха!..

Теркин встал лицом к реке и вдруг глубоко задумался.

Там, в усадьбе, его невеста. Неужели он в ней нашел свою желанную?.. Кто знает! Да и к чему эта погоня за блаженством? Лучше он, что ли, своего отца, Ивана Прокофьича? А тому разве был досуг мечтать о сладостях любви? Образы двух женщин зашли в его душу: одна – вся распаленная страстью, другая, в белом, с крыльями, вся чистая и прозрачная, как видел он ее во сне в первую ночь, проведенную с ней под одною кровлей… Живи Калерия – она бы его благословила…

Глаза его стали влажны.

Он поднял голову и радостно оглянулся кругом, прислушиваясь к бодрящему шепоту великой реки.