S. И другие варганные рассказы

Я никогда не верил во всякого рода чертовщину, всегда считал себя человеком рациональным. И потому всё, о чём я хочу сейчас рассказать, до сих пор кажется мне случившимся не со мной и не сейчас, а в каком-то ином времени – восемнадцатом, скажем, веке, с неким Кристеном, или неким Михаэлем, или ещё кем-то, но точно не со мной. Потому что я – это я: живу в двадцать первом веке и работаю системным администратором в музейном ведомстве. Хотя мне всегда хотелось верить, что отладкой сетей занят не я весь, что часть меня остаётся свободной от мертвенного дыхания железа и занята совсем другим – музыкой, к примеру.

Впрочем, такое разделение – не совсем честный автопортрет; потому что даже если какой-то человек и похож на грецкий орех, состоящий из двух половинок, скорлупа у него должна быть одна. Так и со мной, и эта самая скорлупа, это обводное поле, собирающее мою жизнь воедино, – моя страсть к предметам и музыке: к предметам музыки и музыке предметов, если сказать точнее. Быть может, именно поэтому меня занесло работать в музей, а дома у меня собирается мой собственный, скромный, но любимый музей музыкальных инструментов.

Правда, я плохой коллекционер. Потому что хороший коллекционер – это тот, кто собирает всё по своей теме. Только тогда в его сети среди тонн шлака попадётся две-три жемчужины. Или же напротив, хороший коллекционер – тот, кто умеет ставить жёсткие рамки, заранее отделяет зёрна от плевел, и тогда его коллекция будет пусть и небольшой, зато сплошь из драгоценностей. Самая экстравагантная коллекция такого рода, известная мне, – это контрабасы в мастерской одного моего приятеля, скрипичного мастера. Сам он на них не играет, да и инструменты эти уже не звучат: эта коллекция сломанных контрабасов, контрабасов с лопнувшими деками, треснувшими боковинами, разломившимися грифами. Это коллекция инвалидов, кладбище мамонтов, но мамонтов заслуженных, так сказать, боевых товарищей, и именно поэтому добрая судьба забросила их не на свалку, а в мастерскую к моему приятелю. В общем, в его отборе есть логика, а логика – это как раз то, чего моей коллекции никогда не хватало.

Зато, в отличие от той, у меня все инструменты в прекрасном состоянии, любой можно взять и сейчас же играть. Собственно, в этом и состоит единственное ограничение, которое я себе ставлю: я собираю не какие-то определённые инструменты и не старинные инструменты, я собираю только то, на чём играю сам. Именно поэтому в ней нет ударных – они никогда меня не интересовали, зато большое собрание струнных, смычковых, а главное – духовых, от валторны до крошечного глиняного свистка, включая пятнадцать саксофонов. Я люблю то, во что можно вложить душу.

И потому я был обескуражен, когда мне позвонил один знакомый археолог и сказал, что привёз мне подарок из экспедиции, а именно – старинный варган. Я попытался было возразить, что у меня он вряд ли будет оценён и не лучше ли такую вещь сдать в музей, однако мой друг сказал, что в музее этой штуке делать нечего, что это игровой инструмент и никому больше он не мог бы его передать, как только мне. «Но я не играю на варганах», – попробовал я последний аргумент. «Ничего, – отмахнулся приятель, – дурное дело нехитрое», – и обещал быть у меня на следующий день к семи.

– Тут, видишь ли, уж больно много с ним странностей, – говорил он, сидя у меня на кухне, закинув ногу на ногу и качая в воздухе носком. – Во-первых, заметь, как эта штуковина сохранилась. Никаких деформаций, даже струна цела!

– Струна? – не понял я.

– Ну, вот эта штука, за которую дёргать. Видишь, она целая, а это редкость!

– А какого он века? – спросил я, разглядывая варган – чуть угловатой формы, с двумя дырочками в раме и вензелем в виде латинской S с бородками на концах, как на рыболовном крючке. Выглядел он так, будто его выковали не раньше чем вчера.

– Да чёрт его разберёт! – отвечал мой приятель, нервно потирая ладони. – Тут опять непонятность. Брали мы его в казацком остроге, в Красноярском крае. Острог сгорел в середине девятнадцатого, там мало что вообще уцелело, он, пожалуй, один. Но по виду не наш, какой-то иноземный, я сверялся с каталогом. Состав железа хитрый, наши спецы мудрили-мудрили да и плюнули, не смогли определить.

– Что-то вы слишком серьёзно изучали такую простую вещь, – заметил я. – С чего бы вдруг?

Я шутил, но мой приятель посмотрел на меня с подозрением:

– А ты внимательный, да? – сказал он и вдруг склонился ко мне и заговорил полушёпотом: – В том-то и дело: я же говорю, с ним чертовщина творится. Он, понимаешь ли… он светится по ночам!

– Светится? – я подумал, что ослышался, но мой друг был серьёзен.

– Светится, да. Правда, не всегда. Мы проверяли, радиации никакой. Ну, если боишься, я тебе подробное заключение из лаборатории пришлю, только смысл один: светиться в нём нечему. Железо и железо. Однако же светится, чёрт бы его побрал! Все видели! Это ещё в лагере началось, – продолжал он, немного успокоившись. – Мы его там одному волонтёру отдали, молодой такой парень, он играть умел. Ну, как играть: бренчал у костра, нервы на палец наматывал. А потом стал говорить, что по ночам кто-то вокруг его палатки ходит. Мы: кто там может ходить, кругом тайга, лисы. А он: нет, человек. На левую ногу прихрамывает. Он выглянет из палатки – никого. В экспедиции у нас хромых не было, подумать не на кого. А он своё: ходит и ходит. Понятно, от него отмахивались. Ну, выпил парень… А одной ночью он весь лагерь на уши поднял. «Светится, – орёт, – светится!» Оказалось, варган стал светиться. Несильно так, будто его фосфором натёрли. Ну, мы его, естественно, сразу отобрали и в лабораторию.

– А до этого не светился? – перебил его я.

– Нет. И потом не стал. Как на нём играть перестали, он больше ни разу не светился.

Я про себя усмехнулся. В моём кругу было достаточно археологов, и я замечал, что при всём рационализме и изрядном цинизме, который отличает людей этой профессии, все они какие-то застарелые романтики и верят порой в такую ерунду, что и говорить стыдно.

– Так что, – сказал приятель, – напряг я тебя? Не возьмёшь теперь?

– Нет, ну почему же, – поспешил я, лишь бы он не решил, что я отнёсся к его суеверию серьёзно. – Оставляй, конечно. Такой подарок необычный. Спасибо.

В конце концов, рассудил я, пора осваивать новый инструмент, а варгана у меня ещё не было: из обертонных я играл только на флейте.

– А что, – спросил я моего археолога уже у двери, – пока он у тебя хранился, возле квартиры никто хромой не бродил?

– Нет, что ты! – рассмеялся он. – У меня же не тайга. А кроме того, – добавил, подумав, – я ведь играть не умею. – И посмотрел на меня как-то странно, но ничего не добавил и закончил: – Ладно, звони, если что.

Я кивнул и закрыл за ним дверь.

Я хорошо помню тот вечер: был июнь, солнце уже садилось за спинами высоток. Я стоял у окна и ждал домой Катю. В руках крутил новый экспонат моей коллекции, но думал не о нём. Я думал о Кате, о работе, о новой мелодии, которую разучивал тогда на саксофоне. Во дворе журчало лето, и настроение у меня было прекрасное.

И я, конечно, не знал, что это будет последний спокойный вечер в моей жизни, что всё скоро начнётся, если уже не началось.

Потому что той же ночью я увидел первый сон.

Сон I

Я весел и пьян. Разухабистая, шальная радость застилает мне очи. Я пьян, и вокруг меня все так же пьяны, все так же красны: разбитные рожи, ужасные видом, но мне в радость, умиляют до слёз, я люблю эти рожи, как бы родного брата, верно, не любил, будь у меня брат. И все они меня знают, и я знаю их всех, потому что это любимый мой шинок, и не придорожный какой-нибудь кабак, а шинок Аксиньи.

А вот и она: выплывает из волн шума и дыма и ставит на стол перед красной рожей, с которой я сижу подле, кружку пива. Глядит на меня с неприязнью, но я будто бы того не замечаю, хватаю её за мягкую белую ручку и кричу:

– Ах ты, Аксиньюшка-душа, ты ж наша услада! Зачем это пиво, к чему пиво? Горилки, всем неси горилки!

Рожи кругом шумят громче и подвигаются к нам ближе. Аксинья выдёргивает ручку и глядит на меня совсем уж зло:

– Явился опять, прорва ты, ненасытная харя! Явился, я только без тебя вздохнула! А где же ты был, пьяная твоя душа?

Краем сознания, самым околотком его, которым мы держимся за реальность даже в самом бредовом бреду, я понимаю, что говорит она со мной по-украински, но это меня ничуть не смущает, я сам отвечаю ей так же, и все вокруг размовляют, да и шинок этот не мог бы явиться мне из памяти, а быть ему полагалось бы лет за двести, а то и более до моего рождения, – но всё это не трогает меня, сон катится дальше, и я говорю Аксинье:

– Где пропадал? Так известно где: на торгах, дела поправлял.

– Поправил ли?

– А то: справил себе у одного ляха дрымбу, какой ещё не было у христьянина.

– Тю! Дрымбу! – Аксинья плещет руками. – Он себе справил дрымбу! Пьёт у меня в долг, а себе купил железяку! А ну, выкатывайся, покуда цел! Не получишь больше у меня и с напёрсток!

И напирает всеми своими телесами, и уже тащит к двери, выставила почти на улицу, а красные рожи ржут нечеловеческими голосами, но я увёртываюсь, проскакиваю обратно и кричу:

– Да погоди ты, девка, что так разъярилась! Ты ж ещё не чухала той дрымбы, а уж судишь. Дрымба особая, непростая. Я с нею на свадьбах играть стану и столько добуду денег, что и тебе долг верну, и дом себе поставлю, и тебя, дуру, ещё возьму в жёны!

– Эк размечтался! Да кто ж тебя пустит хорошим людям на свадьбу? Тебе одно разве у цыган играть!

– На что мне цыгане, меня и наши хлопцы звать зачнут, как плясать захочут. А не меня, так ради моей дрымбы. Потому что она непростая, заговорённая: кто её услышит, сразу в пляс пускается, остановиться не может.

– Да всё ты брешешь, залил глаза, хоть совесть не тронь!

– Не веришь? Не веришь, Аксинья? Давай тогда на спор: слово скажи, что всех здесь напоишь за так, если я всех сейчас утанцую. А нет если, то… то… то я буду работать у тебя, пока не верну долга. Идёт?

Толстуха думает, уперев руки в боки. Мысль медленно движется по её белому лицу, шевелится в блёклых глазах. Наконец она машет рукою:

– Давай, всё одно взять с тебя нечего, так хоть за свиньями будешь ходить.

Но она закончить не успевает, а я уже беру дрымбу.

Ах, какая то дрымба! Любо в руках подержать. Я ношу её вместо ладанки на шее, благо есть две дырочки в ней для снурка. Сама она маленькая, рамка с углами, а на рамке – печатка мастера: латинское S, и на концах – как бы два рыболовных крючка. А звучит уж так сладко, так дивно, что, раз услышав, уже не подумаешь ни о какой другой.

А как заиграешь на ней, так и мёртвому плясать захочется, не то что пьяным этим харям. Они все сразу вскинулись, гикнули, запрыгали и пошли выделывать кренделя кто во что горазд. А дрымба эта до того хороша, до того легка и певуча, и играется на ней, как дышится, и словно кто в ухо тебе шепчет: играй, дрымбарь, играй шибче, играй лучше, чем можешь, как и не можешь, играй, не дрымбу ты – душу свою играешь, и её, душу свою, рожам этим сейчас выдаёшь.

А они корчатся, дёргаются, пляшут, и уж пол ходуном, и весь шинок ходуном, и Аксинья тоже выплясывает, такая же красная, как и все, – но я про них уже и забыл, я себя забыл, глаза закрыл и играю, играю, и всё хочу лучше, лучше, сам не зная уже, во спасение ли своей душе или на погибель…

* * *

Я проснулся от этого сна посреди ночи с сильно бьющимся сердцем. В голове звенела музыка. Аккуратно, чтобы не разбудить Катю, я поднялся с постели и пошёл на кухню, но мой взгляд остановился на столе, где лежал подаренный варган. Но было совершенно темно, и я ничего не различил там. Уже на кухне, выпив стакан воды и успокоившись, я усмехнулся собственным мыслям: я ведь и правда поверил своему приятелю и ждал, что железка станет светиться.

Я вернулся в постель и спокойно проспал до утра, но перед пробуждением увидел ещё один сон, даже более яркий и детальный, чем предыдущий, – со средневековым городом, оборванцами и виселицей. Но я счастливо забыл его и не вспоминал до тех пор, пока не взял в руки тот самый варган.

Я был тогда на работе. Варган захватил с собой, порадовавшись, что наконец-то у меня есть инструмент, который умещается в кармане. Весь день меня так и подмывало достать его и попробовать сыграть, хотя я совершенно ещё ничего не умел. Но кто-то словно нашёптывал, что у меня получится, что у меня уже достаточно опыта, чтобы освоиться с таким простым инструментом. Я одёргивал себя, пытался думать только о работе, хотя мне и стоило большого усилия не бросить всё и не убежать в музейный сквер, чтобы, уединившись, вдоволь наиграться. Сильнейший соблазн разъедал душу, это был настоящий зуд, желание получить результат практически без усилий, без тех лет репетиций, которые уходят на другие инструменты, – а просто взять и заиграть. Я сам не ожидал такого от себя. Ведь я почитал себя музыкантом, пускай и любителем, но, во всяком случае, мысль, что без труда музыка не даётся, со мною всегда жила. И я сдерживался изо всех сил – вплоть до самого обеденного перерыва.

К тому моменту я успел пролистать интернет в поисках полезной информации, и когда мне удалось наконец уединиться с варганом в музейном сквере, я уже чувствовал себя вооружённым теорией до зубов. Я взял его и, припоминая всё, что вынес из сети, издал первый звук, затем второй – и получил по зубам. Несколько обескураженный столь нелепым сопротивлением такого примитивного устройства, я продолжил тем не менее это занятие – и не прошло часа, как я, с окровавленными губами, немеющим горлом и пальцами, сумел подобрать на слух первые ноты гаммы, а потом поиграть что-то простое и незамысловатое, что крутилось в памяти с утра.

И тут словно у меня в голове включили свет: я вспомнил оба сна, увиденных той ночью. Вспомнил, вздрогнул – и отнял от губ варган. Сидел и смотрел на него, не понимая, что бы это всё значило, – но твёрдо уверенный, что именно он, этот самый инструмент снился мне сегодня. И если первое видение было в целом забавным, то второе поразило меня, лишь только проявилось в памяти.

Сон II

Я стою в толпе, на грязной и узкой городской улице. Кругом бегают оборванные дети, шныряют нищие, уродцы и больные, месят помои грубые башмаки горожан. Хотя время это отстоит от меня нынешнего по меньшей мере на три века, вся эта обстановка меня не смущает: по закону сновидения я местный, я – не я, а некий Михаэль Вейла, матрос, ненадолго оказавшийся в этом городе, пока его судно грузится в порту.

Вдруг слышится скрип колёс и чавканье копыт, а потом – такой неожиданный, мелодичный и приятный звук варгана. Прохожие спешат разойтись с дороги. Хозяйки, с тяжёлыми корзинами идущие с рынка, ставят их прямо в грязь и крестятся. Зеваки застывают кто где, ожидая, когда телега проедет мимо. Я не понимаю языка, на котором здесь говорят, но догадываюсь, что это везут осуждённого к виселице – её видно на площади, где уже собирается толпа, предвкушая любопытное зрелище.

Выворачивает телега; на ней в железной клетке сидит измождённый человек в цепях и играет на варгане. Он очень оборван и худ, хотя раньше явно обладал приятной внешностью и недюжинной силой. «!» – звонко кричат дети, бегая вокруг клетки, и бросают в неё камни и комья глины. Правда, прутья столь часты, что снаряды эти не попадают в цель. Сам же узник, кажется, не замечает их. Он отрешён, и некая высшая, потусторонняя решимость отражена у него на лице. Он играет, закатив глаза, играет что-то меланхоличное и скребущее душу, так что я неожиданно для себя вдруг двигаюсь за ним следом. Фангьен, фангьен

Не знаю, что меня приковало больше: вид этого не сломленного бедой человека, его лицо или его музыка. Но я иду, не сводя с него глаз. Телега выезжает на площадь. До виселицы уже немного. Будто почувствовав это, узник прекращает играть, открывает глаза и оглядывается, как человек, просыпающийся ото сна. Но он не глядит на виселицу. Он замечает меня и глядит так, что я припускаю быстрее. Он не сводит с меня спокойных тёмных глаз, глаз человека, познавшего жизнь, разочаровавшегося в ней и не боящегося с нею расстаться.

Но вдруг будто бы что-то в нём теплится. Он чуть подаётся вперёд, к решётке, просовывает руку и бросает мне свой варган. Не отдавая себе отчёт, я вскидываю руку и ловлю его на лету. А узник тут же возвращается в прежнюю позу, взгляд его потух, чтобы уже не разгореться.

Я останавливаюсь. Кажется, мне только и было нужно, что получить этот дар. Стою и провожаю глазами телегу, толпу мальчишек, бегущих за ней, клетку и фигуру узника. Слышу позади себя окрик и свист плётки. Вовремя успеваю отскочить, чтобы не попасть под копыта откормленных лошадей, везущих богатую карету. Оборачиваюсь – телега уже достигла помоста и виселицы, но того, что будет дальше, я не хочу видеть. Разворачиваюсь и пускаюсь прочь по лабиринту узких и грязных улиц, сжимая в кулаке свой варган.

Сон III

Было бы нечестно сказать, что меня насторожили эти видения. Повторюсь, я никогда не был суеверным человеком. Подивившись тому, какие яркие и непредсказуемые образы создал мой мозг, я их скоро забыл.

Однако о варгане не забывал. Та страсть, которую я испытал в первый день, меня не отпускала, поэтому я продолжил искать в сети всё, что мог, и каждый день, в любой удобный момент, продолжал заниматься. Надо сказать, у меня получалось всё лучше и лучше, варган осваивался на удивление легко – не в пример всем предыдущим инструментам, над которыми приходилось потеть часами в течение полугода, прежде чем получалось издать хотя бы мало-мальски приятные звуки. Одним словом, я был окрылён настолько, что забросил все остальные занятия и уже через несколько дней сумел сыграть что-то простенькое, вроде серенького козлика, чем остался страшно доволен.

И в ту же ночь, как специально, я увидел третий сон.

Снова трактир, но не тот, что в первый раз. Трактир приморский, в нём готовят рыбу так, что дышать нечем даже во сне, и полон он гостевого люда – торговцы разных наций, мореходы и просто бродяги. Один из них, человек, побитый жизнью, как шхуна штормами, сидит в углу на перевёрнутой бочке и играет на варгане, будто не замечая ничего вокруг. Без всякого сомнения, с лёгкостью, доступной лишь сновидению, я признаю в нём Михаэля Вейла, того самого, кем был в прошлом сне. Я же сейчас – бесплотный дух, тень, лёгкий сквозняк, я ничьими глазами вижу и ничьей головой понимаю происходящее. Однако не разумею языка Михаэля и других эстов, подходящих к нему. Они что-то спрашивают, подтрунивают, иногда кидают монетку в глиняную кружку у его ног, а иногда подносят стакан, а Михаэль раскланивается почтительно и серьёзно, как человек, давно живущий за чужой счёт, но не утративший собственного достоинства. Зато мне не составляет труда понять разговор поляков, сидящих в двух шагах от него, но почти не слышащих музыки.

Двое из них – пановья, люди торговые, чьи глаза меняют цвет в зависимости от того, как много золота у их собеседника в кармане. Сейчас они тусклые, как хмурое туманное утро над пристанью, потому что третий, сидящий с ними за столом, беден, как крыса, и не меньше этих животных знает потайных путей и обходных лазов к самым дальним закромам. Он контрабандист, у него худые пальцы и кривой нос, а лицо меняет выражение так быстро, что кажется, будто разговариваешь с водой. Его тело имеет неопределённый размер и форму, оно может раздуваться или сжиматься по прихоти хозяина, потому что порой он проносит мимо таможни на себе целые лавки отличной ткани; в каблуках у него умещаются серьги, цепочки, жемчуга и другие сокровища, всегда и отовсюду он уходит незамеченным, а рукава его набиты языками, подхваченными во всех портах. Словно фокусник, он вытаскивает из рукава не красный платок, а язык, нужный к месту и времени; поэтому с ляхами он говорит по-польски, да так, что они уверены, будто мать его – добрая тётушка из Кракова.

Однако дело их сделано, и они бьют по рукам. Следующим утром, на мутном рассвете этот человек без имени будет на дороге в Петербург, а с ним – столько отрезов итальянской парчи и оборок, столько страусиного пера и шёлковых лент, сколько хватит обшить целый полк дворянский дочек, а заодно – их стареющих, густо пудренных мамаш. Пане же поедут налегке, таможня, которая держит сейчас их судно на приколе, не узнает, куда за одну ночь делся с борта товар. И хотя пане уже отдали человеку-крысе тугой кошелёк, в котором и дорога его, и постои, и две кружки пива, и одна белобрысая немолодая горничная, – их глаза всё равно не меняют цвет, потому что они не верят этому человеку. Однако сам он уже весел и пьян, и тем более пьян, чем более весел, пусть и не выпил он ещё ни глотка, но деньги уже его греют. Он желает порадовать добрых панов, он крутит головой, но не находит ничего чудней, чем Михаэль на перевёрнутой бочке.

– А видели ли пане какого другого музыканта, кто так бы ладно играл на пармупилле? – вопрошает он.

– Пане не знают, что такое пармупилль, но на драмбуле этот проходимец играет изрядно.

– О, это Михаэль Вейла, он известен всему Ревелю!

– Чем? Пьяной своей харей?

– Он известен тем, что играет на пармупилле так, что черти пляшут и оттаптывают друг другу хвосты. За это своё умение его выгнали с «Золотой Марии», на которой он ходил пятнадцать лет, и другие капитаны не берут его на борт.

– Отчего же?

– Никто не хочет работать, когда он играет, а играет он всё время. Матросы забывают о парусах, офицеры – о пушках. И сам он ничего больше не делает, как только играет.

– Видимо, он большой лентяй. – Пан, что постарше, пьёт из своей кружки и смотрит на Михаэля. Человек-крыса делает лицо сладкое и хитрое и склоняется к нему через стол: