Из породы огненных псов. Приключения собак
- -
- 100%
- +
Моим ушедшим друзьям посвящается.
© Наталья Богатырёва, 2018
ISBN 978-5-4483-1021-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Пирес очень боялся. Так же сильно, как и в прошлый, и в позапрошлый раз, и до этого. Его просто-таки колотило от страха с той минуты, как стало ясно, что скоро снова предстоит сражаться. Видя приготовления к битве, начавшиеся в лагере, он перестал есть и спать, постоянно нервно озирался и не подходил приласкаться к человеку, который ухаживал за ним и готовил его доспехи. Пирес своей безошибочной собачьей интуицией чувствовал приближающийся неотвратимый миг брани и возможного конца.
Он видел, что так же страшатся предстоящего и остальные его соплеменники – рыжий Варлеос, его неизменный соперник в борьбе за пищу, потерявший в недавнем бою одно из своих длинных ушей, и поджарый красавчик Кронтос, к которому назло остальным кобелям просто-таки липли суки, и даже неказистая безбашенная Лилит, которая всегда вырывалась вперёд, звонким лаем, похожим на звук трубы, призывая свору в самое пекло. Не было ни одной собаки, хотя бы раз побывавшей в деле, которая не печалилась бы накануне нового сражения.
И всё же все они, чуя кровь и смерть и лихорадочно трясясь в страхе от этого предчувствия, как азартные игроки жаждали предстоящей атаки и нетерпеливо ждали, когда их служитель принесёт боевое снаряжение.
Наконец-то он показался, неся доспехи толстой кожи с множеством железных шипов на ошейниках, на ремнях вдоль хребта и на крестце. Вместе со служителем подошёл и их истинный хозяин-жрец. Именно он обучал стаю, объяснял собакам, как и что делать в бою и наказывал тех, кто выходил из повиновения. Жрец всегда был с ними перед сражением, жрец шел рядом во время его, направляя голосом и волей стаю туда, где требовалась её работа. Случалось, что среди ада битвы, когда собаки выше всякой меры насыщались кровью и плотью врага, на кого-то из псов накатывало боевое бешенство, и он на своём пути начинал крушить все подряд, не разбирая ни своих, ни чужих. Тут единственно воспитатель-жрец одному ему известным магическим внушением способен был привести в чувство потерявшее голову животное. В армии царя способность эта считалась сакральной и высоко ценилась: за подготовку боевой стаи, а также за умение управлять ею в любых условиях жрецы получали большие вознаграждения от военачальников, а иногда и от самого правителя.
– Посмотри, Арктонис, собаки, выращенные тобой, так жаждут битвы, что уже сейчас дрожат в её предвкушении – залебезил перед сумрачным суровым жрецом служка, не догадываясь об истинной природе не проходящей собачьей тряски.
Не отвечая глупому рабу, жрец медленно пошёл между клетями, где содержались четвероногие воины. Останавливаясь возле каждого отсека, он внимательно глядел собаке в глаза, пока у той не прекращалась дрожь. Успокоив животное, Арктонис каждому члену стаи говорил, сопровождая речь коротким выразительным жестом:
– Завтра ты пойдёшь и уничтожишь врага новым оружием.
Затем жрец сел на поляне и жестом приказал служке начинать экипировать стаю. Пирес оказался в числе первых, кому приспособили новинку. Навскидку она показалось какой-то простенькой и не устрашающей. К привычной для стокилограммового кобеля сбруе с обоюдоострыми мечами-секирами на мощной шее прибавилось не слишком объёмное приспособление на боках: длинные палки с раструбами на концах. Раструбы были набиты паклей и пропитаны остро и противно пахнущим составом – смолой.
Когда все собаки были снаряжены, Арктонис подозвал рыжего Варлеоса и поднес к одному из раструбов его амуниции тлеющую головёшку от ближнего костра. Раструб вспыхнул мощным ярким пламенем. Варлеос взвыл громовым басом и бросился было наутёк, оглядываясь на свой пылающий бок. Но жрец, повелительным жестом заставив его вернуться, ловко выхватил факел и отбросил огненный ком в ручей. После этого Арктонис обвёл взором стаю и снова несколько раз повторил:
– Это ваше новое оружие. Завтра вы пойдёте и уничтожите им врага.
На рассвете знаменитая пешая фаланга копейщиков, прикрываемая тяжёлой конницей справа и лёгкой – слева, выступила навстречу врагу. Прежде перед копейщиками вместе с рабами двигались боевые псы. Но на этот раз военачальники, решившие по-новому использовать собак, оставили их в тылу под присмотром жреца – до нужного момента. Неприятельские всадники, заметив, что наводивших на них ужас псов-убийц в авангарде нет, и животам и ногам их лошадей ничто не грозит, выдвинулись навстречу фаланге беспорядочным разливом. Атаковали они без особого искусства, но подавляли намного превышавшим числом, и уже скоро поставили копейщиков в критическое положение, которое никак не могли исправить ни тяжёлая, ни легкая конница. Тут-то и прозвучала долгожданная хорошо знакомая стае команда:
– Спускайте боевых псов!
Арктонис с помощником начали быстро открывать клети и поджигать факелы. Через полчаса из-за холма на не ожидающего такого поворота дела неприятеля вдруг выплеснулась пылающая лавина зычно ревущих и беснующихся существ. Первым и на этот раз шёл рыжий гигант Варлеос – по праву специалиста, демонстрировавшего по воле жреца новое собачье оружие. За ним, распластываясь над землёй, летела и звонко трубила Лилит, которая в этот миг была прекрасней любой самой статной суки мира. Третьим нёсся громадный черный Пирес, забывший о своих страхах и одержимый одной мыслью: настигнуть и повергнуть врага. Огонь подстегивал всех, придавал атаке хотя и страх, но и небывалый яростный задор.
За несколько минут сухотравное поле превратилось в горящее озеро, в котором утонула большая часть неприятельской конницы. Огненные псы создали непреодолимую преграду, за которую смогла отойти поредевшая фаланга, а фланговые гейтары начали жестокое неумолимое преследование остатков вражеского войска. Сражение с преобладавшим врагом оказалось коротким, и было с блеском выиграно.
Когда дым от пожарища рассеялся и пришёл черед уносить раненых и тела погибших, среди других пошёл на поле и служка Арктониса. Из пятидесяти вышколенных и проверенных в боях собак к клетям вернулись двадцать семь – обычная статистика для наступательного боя – все с ожогами и ранами. Служке велено было отыскать героическую первую тройку, чтобы похоронить этих собак с воинскими почестями. Но Варлеос пропал бесследно, умчавшись за гейтарами и, очевидно, найдя конец где-нибудь в заросших кустарником балках, куда в панике скатились остатки неприятельских дружин. Вместо Лилит удалось отыскать только ее обгорелый ошейник, набранный из тонких бронзовых пластин. На поле найден был лишь Пирес, проткнутый вражеским копьем. От удара факелы с его перевязи отлетели далеко, он лежал на боку, закинув громадную голову к небу, и на морде, казалось, блуждала улыбка существа, правильно исполнившего своё земное предназначение…
…Сколько собак Древнего мира, обученных страшному военному искусству, славно окончили жизнь на полях сражений – Бог весть. Найдя применение собаке в качестве спутника и помощника на охоте, человек очень скоро пошел дальше, приучив крупных псов к охоте ради развлечения. При дворах многих правителей древних государств бытовали опасные кровавые забавы вроде охоты на слонов, львов, медведей и других крупных животных.
Собаки для этого требовались тоже крупные и свирепые, и такие нашлись в Тибете. Считается доказанным, что современные мастиффы и догообразные собаки – прародители многих современных пород – ведут свое начало от древних тибетских мастиффов.
А тут и мысль об использовании огромных обученных зверей в милитаристских целях не заставила себя ждать. Первые свидетельства её реализации относятся к ХIY-XIII вв. до н. э., когда древнеегипетский царь Тутанхамон воевал на колесницах в сопровождении боевых псов. Древнейшее изображение тибетского дога в Междуречье датируется ХII в. до н. э. В Вавилоне для военных нужд выращивались специальные породы собак с массой тела до 100 кг. А в первой половине I тысячелетия до н. э. у ассирийцев были специалисты этой отрасли. Именно ассирийцы первыми начали использовать боевых псов как самостоятельную военную силу. В VIII в. до н. э., киммерийцы, а затем и скифы познакомили европейский мир со своими собаками войны. Благодаря скифам используемые ими породы распространились в Причерноморье, а оттуда в Центральной и Западной Европе. Впоследствии качества боевых псов оценили и персы, которые также использовали их в военных целях. В войнах древних греков собаки не применялись – искусство боя в фалангах не особо позволяло использовать столь мобильные соединения, какими были собачьи своры. Однако и у эллинов после греко-персидских войн распространилась порода, которая позднее получила название «молоссы». Великий полководец и военный реформатор Александр Македонский быстро нашел для боевых псов достойное место в битвах, в особенности по индийской традиции вооруженных горящими факелами.
Но позже в Элладе военное применение собак почти прекратилось.
Однако крупные крепкие животные не сошли с европейской арены. Их полюбили на Апеннинах – сначала этруски, а потом и граждане Римской империи. До такой степени, что молоссов стали считать собаками-аборигенами этой части мира. Они традиционно прекрасно зарекомендовали себя как охотники, охранники, пастухи и, опять-таки, как собаки войны. Не обошлось без обученных собак при проведении гладиаторских боёв.
Но и враги Древнего Рима – кельты, германцы, бритты – не упускали случая, чтобы не спустить на неприятеля клыкастых воинов.
Когда же началось Великое переселение народов IV – V вв. н.э., следы боевых псов затерялись в темноте Средневековья.
Тем не менее, мастиффы и молоссы, потомки «огненных псов», как называли собак-воинов греки, персы, индусы – остались. О собаках, имеющих отношение к породам глубокой старины, и пойдет речь далее.
Часть I. Криста
Глава 1
Новорожденному щенку Жульке открываются картины мира, но она едва не погибает
Ну что ты, дружок, так смотришь, будто хочешь погрузить свой горячий взгляд прямо в душу мою, как у нас, людей, называется невидимое, вечно восторженное, трепещущее и болящее нечто, составляющее главную ценность и смысл бытия? Мы с тобой славно прогулялись по лесу, навестили все свои заветные уголки, подсыпали семечек в ямку у корней нашей ели, куда приходят проверять хлебные места белки, и где стучит по старой коре дятел в своем бархатном красном беретике. Мы сбили с веток водный прах, ещё державшийся на кустах после утреннего дождя. Мы не зря провели частичку времени, отпущенного нам обоим в этой жизни, и потому день сегодняшний можно назвать удачным, а закат между соснами под окном ложится прозрачным светлым шлейфом. Ты впервые за несколько последних недель поел не из уважения ко мне, а с явным удовольствием, а я массировал пластмассовым шлепанцем позвонки твоего ещё мощного, но уже начавшего выпирать хребта. Все у нас нынче хорошо, все ладно. Так отчего искательно горят в полумраке зелёные огни твоих глазищ? Неужели за долгие годы, прожитые возле нас, ты настолько очеловечился, что, будто дитя, не можешь угомониться без ласкового шёпота над твоим ухом?
Хорошо, давай поговорим. Это, похоже, нужно не только тебе…
Я расскажу одну историю про твоих соплеменников, разные кусочки которой пришли ко мне то от одного человека, то от другого. И постепенно в моем мозгу эти отрывки сложились в единый рассказ, который сейчас, когда нам с тобой осталось быть вместе совсем недолго, вдруг захотелось поведать кому-нибудь. Почему же не тебе?
Неожиданность, случившаяся с Жулькой, разом перевернула всё её существование. До этого замечательного момента она считала, что вселенная представляет собой уютную теплую пелёночку из черного бархата, которая мягко обволакивает её со всех сторон. Бархатка была населена разными запахами – то родными и приятными, то волнующе острыми, то неясными и тревожными. Сквозь плотную пелену время от времени прорывались какие-то еле различимые тени и глухие звуки, заставляющие Жульку с любопытством настораживаться навстречу происходящим вокруг едва заметным изменениям. Её обволакивающую вселенную наполняло живое шевеление. Вплотную к ней с обеих сторон были прижаты дающие тепло такие же, как она, мягкие комки, и почти всегда рядом чувствовалось присутствие большого горячего мягкого бока, возле которого так безмятежно и радостно спалось. Порой к её тельцу прикасалось что-то, влажное и тоже теплое, похожее на одеяло и – Жулька знала точно – родное и близкое. Это большой ласковый язык начинал, легонько смачивая, перебирать каждую пушинку на её тельце, и от таких нежных прикосновений хотелось восторженно повизгивать.
Но главным свойством нынешнего её мира было то, что, стоило только немного поводить мордочкой и почмокать, как почти сразу в непроницаемой безмятежности на теплом боку отыскивался волшебный бугорок с вкуснейшим сытным молочком. Оно лилось в маленькое горлышко без уговоров и напряжения, отчего начинающаяся жизнь казалась особенно восхитительной. Её и других своих детей кормила и вылизывала мама, существо, знакомое с того момента, когда Жулька стала ощущать свою переполняемую счастьем вселенную.
Под охраной заботливой мамы Жулькина жизнь текла тихо и уютно. И только однажды в это мирное течение ворвался страх. Случилось это, когда сквозь ватную тишину глухо прорвались чуждые звуки. Кто-то совсем рядом громко, зло и грубо закричал:
– Я тебе покажу, как без спроса свадьбы играть! Ишь, материнства ей захотелось! Будет тебе материнство! Ни одного из выводка не оставлю!
Мама, любимая большая теплая мама, на Жулькиной, пусть и короткой, памяти никогда ни на кого не поднимавшая голоса, а только тихонько посвистывающая от удовольствия, когда малыши сосали ее бугорки, мама, шершавым языком любовно вылизывавшая каждого из своих деток и радостным повизгиванием встречавшая тех, кто приносил еду ей самой, – эта мама вдруг издала такой звук, который даже полуглухим щенкам показался громогласным. Казалось, небо, или, по крайней мере, потолок их убежища должны были обвалиться от этого оглушительного рыка. Но враждебные крики вопреки логике не прекратились, они стали еще грубее, маму сильным рывком отшвырнуло куда-то прочь, и она уже не рычала – скулила жалобно, тоскливо и обречённо. Что-то такое же грубое и злое, как голос чужака, хищно шарило рядом с окаменевшей Жулькой. Потом слабенькими тоненькими голосами бессильно заплакали вырванные из сонной теплоты братишка с сестренкой, потом забулькало жутко и хрипло… Ненавистные руки убийцы уже подхватывали под брюшко и Жульку, разрушая счастливый плен её вселенной, когда мама снова зарычала, страшно и отчаянно.
Ты прав, друг мой: маленькое существо, пока еще ничего не знающее о том, что происходит за границами сонной темноты его мира, не могло осознать смысла этих движений, криков, рычания, писка, глухих звуков, прыжков и возни больших тел. И все же даже новорожденных животных природа наделяет особым внутренним чутьем, которое всегда подсказывает, хорошее или плохое происходит во внешних сферах, и нужно ли этого бояться, или, по крайней мере, сторониться. С первых своих дней и ты подчинялся этому внутреннему зову, безошибочно распознавая как дружественные, так и опасные влияния.
Жулька с ужасом поняла, что вокруг неё происходит нечто такое, от чего следует быть как можно дальше. Но хотя она и напряглась изо всех своих крохотных сил, увернуться из злых клещей толком не могла, да и не знала, как это правильно сделать. Между тем борьба больших существ продолжалась, на две октавы выше прежнего взвыл уже злодей, разрушивший их семейное гнёздышко. Вдруг неожиданно для щенка он разжал свои железные пальцы, и кутёнок шмякнулся куда-то вниз, на твердое и сырое, совсем не похожее на прежнее их уютное ложе. Все еще поскуливающая мама тут же выхватила малышку из сырости за шкурку на загривке и быстро куда-то понесла. Она бежала со всей мочи, щенок как тряпочка болтался в такт бешеному галопу, а вслед беглянкам неслись виртуозная брань, проклятья и посулы уничтожить «эту дрянь и всех её выродков».
Можно представить, как страшно было Жульке от всей этой смены событий, произошедшей так быстро. Только что она безмятежно ловила серые проблески и отрывки звуков, и это состояние казалось ей бесконечно незыблемым – и вот уже совершенно новые запахи и звуки окружают её, и она погружается в иные непривычные ощущения.
Но к счастью, перенесённое Жулькой потрясение скоро забылось. Животным во младенчестве присуща счастливая забывчивость, многое изглаживающее из памяти. Однако она всё же быстро разобрала, что их новое обиталище совсем не походит на прежний добротный дом. Мама принесла своего единственного уцелевшего кутенка в узкую темную и сыроватую нору под гаражом, едва ли не единственным достоинством которой было то, что она хорошо прятала семейство от незваных гостей и чужих глаз, в первую очередь от тех, кто погубил остальной мамин выводок.
Тут на новом-то месте и случилась первая важная для Жульки неожиданность. Ели говорить абсолютно строго, чудо было не совсем первым, а скорее – первым с половиной. Когда Жулька осознала себя частью какого-то нового и все расширяющегося пространства, она пребывала в состоянии, о котором люди сказали бы: как в ватку завернута. Но постепенно неясные внешние проявления, едва пробивающиеся сквозь эту ватку, становились все отчетливее. А во время их с мамой побега Жулька вдруг ясно поняла, что ее ушки, прижатые к головке так плотно, что никакая, даже самая незначительная, влага не могла просочиться внутрь, теперь сами собой начали понемногу топорщиться. И неясные колебания, приходившие как извне, так и рождающиеся внутри её дома, благодаря этому превратились в мягкие или колючие шорохи, глухие и громкие стуки, бряки, звоны, слова, мелодии – во всё то многообразие звуков, которое и составляет естественную музыку жизни. Через несколько часов она уже могла различать не только ближние, но и дальние шумы, а еще спустя некоторое время даже научилась сортировать звуки на привычные и неизвестные. Далекие фоны её не слишком волновали: Жулька, несмотря на уже имеющийся первый опыт встречи с опасностью, пребывала в уверенности, что песня далей к ней, копошащейся в сумраке норы, прямого отношения не имеет, так как «здесь» и «там» всё еще были разделены бархатной завесой слепоты. Но когда внешняя жизнь подходила близко, Жульке отчего-то хотелось замереть и насторожиться. Особенно быстро она старалась превратиться в недвижимый предмет, если рядом с ней не было мамы.
Впрочем, наружные перипетии обходили стороной её и их укрытое от наружного мира жилище. Живое население, обитавшее неподалеку от облюбованного мамой гаража, пока не заметило их появления или не придало ему особого значения. К заброшенной норе никто не приближался. Только однажды Жулька уловила неподалеку, почти рядом с собой, легчайший шорох. Он мало чем отличался от уже знакомых звуков трения былинки о былинку, и все же это было что-то иное, заставившее кутёнка инстинктивно напрячь все свои мизерные силенки. Почему-то Жульке сразу почудилось, что шорох был не только странный, но и недобрый. Трава шелестела по-другому. Сухие веточки под мамиными лапами тоже разговаривали совсем не так. Зловещее шуршание медленно и вкрадчиво приближалось к ней, рождая непонятную панику. Жулька, стараясь не сокращать расстояния между собой и источником холодящего душу звука, все отползала и отползала вглубь норы, но сближение с шуршащим нечто все продолжалось. И тогда Жулька в ужасе завозилась, как умела закричала, предчувствуя неладное. Округу наполнил истошный младенческий плач. Замолчала она, лишь услыхав приближающийся быстрый мамин бег. Затих и странный шорох, потом начал отдаляться, а взмокшую шерстку дрожащего всем тельцем щенка уже успокаивающе облизывал родной язычок.
Спустя время, когда Жулька подросла и немало повидала на свете, она поняла, что в их логово той осенью наведывалась змея, может, и ядовитая…
Дружок, помнишь ли ты свои первые дни? Увы, и я их не помню. Ты пришел к нам не из маминой корзинки, появился на свет не от родной домашней любимицы. Мы нашли тебя под забором. Тебя привезли на продажу в числе других щенков из какой-то деревни. Дядька, торговавший вами, уже в третий раз приезжал на Птичий рынок, пытаясь сбыть с рук потомство своей собаки, и ему это порядком надоело. Когда я остановился против тебя – толстого, лобастого, большелапого, твой благодетель, похоже, собирался потихоньку улизнуть от вас, бросив свой товар на произвол судьбы. Ты сидел набычившись, будто сознавая, что против тебя замышляется что-то неладное, и молча, с недоверием разглядывал меня. Я – тебя. В гляделки играли, пока я решал, мой ты или нет. Пяти минут хватило, чтобы я понял, что из базарной пыли поднимаю давно разыскиваемую родственную душу. Дядька готов был отделаться от тебя практически даром, и ты стал моим родным существом за копеечную плату. Тебе было около трех месяцев, глаза твои и ушки были давно открыты, поэтому момента обретения тобой вселенной я не видел. Жаль.
Всё богатеющая гамма звуков, как и бесконечные запахи чего-то, существовавшего вне её бархатного сумрака, которые улавливал маленький носишко, подсказывали Жульке, что далеко не весь мир ещё открыт для неё, и впереди ждут новые знакомства и откровения. Как все слепые существа, она воспринимала происходящее вокруг особенно чутко и обострённо. Но, в отличие от обреченных на вечную слепоту, обострение её чувств было тем нетерпеливым ожиданием, которое предшествует чуду. И это второе в её жизни огромное чудо произошло: она начала видеть.
Случилось всё как-то утром. Жулька, спросонья принявшись искать мамину кормушку, вдруг неосознанно зафиксировала: вокруг что-то не так. Вместо обычной аспидной пелены её окружало что-то незнакомое: колышущиеся размытые очертания, разноцветные пятна и блики, какие рождает свет дня, сквозь узкую щель наполняющий подземелье. Пятна менялись, двоились и множились. Повернув головенку, Жулька попыталась сфокусировать взгляд на одном из этих пятен, но с одним приоткрытым глазиком это ей долго не удавалось, а второй никак не хотел ей помогать. Тогда она стала напрягаться изо всех сил, разлепляя непокорное веко, и, наконец, в процесс нового познания жизни включились оба органа зрения, отчего пятна приобрели несколько большую однозначность и законченность.
Первое, что она более-менее отчётливо увидела, было большое мышиного цвета существо рядом с собой, в которое утыкалась её жаждущая молочка мордочка.
– Вот она какая, мама моя – зафиксировалась мысль, подсказанная запахом. А следом почему-то с жадностью вспомнилось про еду. Но как же теперь не в потемках-то найти источник питания? Жулька на всякий случай прикрыла только что включившиеся глаза и на ощупь полезла под родное брюшко. Но тут же снова открыла их и продолжила путь, запоминая его взглядом. Похоже, так было удобнее и надежнее. Жизнь стала иной и, кажется, лучшей!..
Завтракала Жулька, опять-таки по привычке зажмурившись. Казалось, так можно дольше продлять удовольствие от еды. К счастью, молока, рассчитанного на целый выводок, было вдоволь, и крохе не требовалось елозить и толкаться в борьбе за пищу, как это происходит в многодетных собачьих семьях. Но как только она наелась, мама ушла, и, к немалому огорчению прозревшей малышки, толком разглядеть её не удалось.
Поэтому детальное изучение картины мира собачка начала с себя. В зыбком свете пасмурного осеннего утра она увидела четыре толстые короткие культяпки, две перед самой мордочкой, а две где-то сзади. Жулька вставать ещё не пробовала, только елозила голеньким пузиком по трухе, устилавшей дно логова. Поэтому она пока не очень понимала, для чего нужны ей эти мохнатые принадлежности. К счастью, неведение ушло быстро, как только она попробовала ими пошевелить. Лапки хотя слушались плоховато, но всё же позволили приподнять наетый живот и голову – то самое место, на котором располагались счастливо обретённые глаза, а также нос и уши. Почему-то стало понятно, что в будущем они превратятся в её славных помощников.
Обнаружила Жулька и ещё одну часть тела, длинноватую и малошерстистую, которая продолжала спинку за задними лапами: хвост. Зачем этот хвост, она даже и догадываться не могла, но почему-то точно понимала, что он, как и лапы, очень важен для её дальнейшей жизни. Значит, относиться к нему нужно бережно и с почтением. Решив провести более подробное обследование самой себя, для начала она попробовала дотянуться до почётного органа. Но тот куда-то стал убегать. Жулька опять потянулась, хвост – ускользнул. Она, решив во что бы то ни стало догнать увёртливого голыша, изогнулась, схватила… Оу-у-у, как больно-о! Зубки даром что маленькие, а прикусили чувствительно.