В мире мерзости и запустения. – «Гимназические очерки» г. Б. Никонова

Почти одновременно въ нашемъ журналѣ и "Русскомъ Богатствѣ" появились очерки изъ гимназической жизни, очерки захватывающаго интереса не столько по своимъ литературно-художественнымъ достоинствамъ, сколько по своему содержанію. Тридцать лѣтъ эта жизнь таилась глубоко подъ спудомъ, куда не проникалъ ни одинъ лучъ гласности, и что тамъ творилось, знали лишь тѣ, кому сіе вѣдать надлежитъ. Да знали ли и они? Смѣемъ думать, что нѣтъ, по крайней мѣрѣ, далеко не всѣ и далеко не все. Жизнь классической школы шла особнякомъ отъ насъ, отъ семьи, отъ общества, которому вмѣнялось почти въ преступленіе интересоваться ею, и лишь изрѣдка доносились оттуда извѣстія о какомъ-либо уголовномъ дѣяніи, свидѣтельствовавшія, что въ этомъ мірѣ мрака и запустѣнія что-то не ладно. Какъ это ни странно, но такое уединеніе школы, этого хранилища живыхъ силъ, ими же жива страна и двигается государство, считалось чѣмъ то столь естественнымъ, необходимымъ, что мы и сами къ этому привыкли. Такъ можно судить хотя бы по тому пренебреженію, съ какимъ литература относилась къ этому мірку. Положимъ, многое мѣшало проникнуть туда, но имѣемъ же мы такія яркія картины изъ "Міра отверженныхъ", который тоже охраняется довольно-таки тщательно. Почему же до сихъ поръ не явилось въ литературѣ ничего подобнаго изъ жизни школы? Мы думаемъ, что именно привычка и равнодушіе тому причиной. "Привычка свыше намъ дана", и она не только "замѣна счастію", но лишаетъ насъ и любознательности, желанія вникать въ явленіе, которое примелькалось и стало обычнымъ, будничнымъ и потому неинтереснымъ.

Будничнымъ и обычнымъ явленіемъ стала на протяженіи тридцати лѣтъ гибель живыхъ душъ, гибель талантливыхъ, яркихъ личностей, которыя, попавъ на зарѣ жизни въ школу, тонули въ ней или выходили оттуда изломанными, обезличенными, жалкими неврастениками или тупыми и равнодушными исполнителями чужихъ велѣній. Что такъ дорого въ личности – иниціатива, энергія, находчивость, смѣлость, предпріимчивость, сознаніе своего достоинства, чувство чести и гордая независимость мнѣнія – все это гибло въ зачаткахъ. Отсюда и тотъ общій кличъ – "нѣтъ людей", который мы слышимъ всякій разъ, когда поднимается вопросъ о живомъ дѣлѣ, требующемъ не мертвыхъ исполнителей, а живыхъ личностей.

Въ очеркахъ г. Б. Никонова, печатающихся въ "Русскомъ Богатствѣ", проходитъ предъ нами исторія "перваго ученика", которую можно назвать "исторіей гибели личности", обычной для нашей, нынѣ сходящей со сцены средней школы. Вообще, очерки г. Б. Никонова написаны довольно однообразно и слабо, преобладаютъ не художественные типы, а скорѣе фотографическія воспоминанія лично пережитаго и выстраданнаго. Но чувствуется въ нихъ глубокая подкупающая искренность, а фотографическая ихъ правда придаетъ этимъ воспоминаніямъ значеніе человѣческаго документа, свидѣтельствующаго нелицепріятно о томъ, что многимъ и многимъ пришлось пережить самимъ.

Гимназія, описываемая авторомъ, не хуже и не лучше другихъ. Хорошо знакомыя всѣмъ по личному опыту равнодушныя лица учителей, ничѣмъ не интересующихся, кромѣ двадцатаго числа, ученики, презирающіе ученіе, которое представляется имъ ненужной и скучной тяготой – вотъ общій фонъ картины любой изъ вашихъ гимназій. Авторъ выдвигаетъ на первый планъ оригинальную и интересную фигурку маленькаго ученика Аркатова, который напоминаетъ своею серьезностью и вдумчивостью маленькаго Домби въ романѣ Диккенса. Аркатовъ глубоко заинтересованъ новой гимназіей, и боится ея, и влечется къ ней неудержимо. Онъ все силится осмыслить и даже въ безтолковыхъ латинскихъ пословицахъ ищетъ скрытаго смысла. Его слабенькая, съ широко раскрытыми глазами, недоумѣвающая фигурка – это какъ бы прообразъ той дѣтской души, которая изъ семейныхъ объятій, полныхъ если не всегда, то въ огромномъ большинствѣ случаевъ – ласки, доброты и осторожной снисходительности, попадаетъ вдругъ въ суровый режимъ школы, не признающей никакихъ исключеній, никакихъ разновидностей, не считающейся съ силами и способностями отдѣльныхъ индивидуальностей и знающей только программу да начальственный окрикъ, предписывающій выполнить ее во что бы то ни стало. Что не укладывается въ рамки программы, должно погибнуть, какъ негодное. Что не согласуется съ начальственнымъ окрикомъ, должно быть уничтожено, какъ опасное и вредное. И только то, что покладисто, мягко, сгибается, какъ воскъ, слѣдовательно, безлично и безформенно, признается настоящимъ матеріаломъ, годнымъ для школы и достойнымъ классической шлифовки. И нѣжная душа маленькаго Аркатова сразу сдается и безпрепятственно воспринимаетъ всѣ формы программы. Недюжинныя способности помогаютъ мальчику уловить всякія тонкости различныхъ правилъ и исключеній латинскаго и греческаго языка, а чуткая душа инстинктивно улавливаетъ и тотъ modus vivendi, который не только облегчаетъ гнетъ школы, но и дѣлаетъ изъ Аркатова "перваго ученика". Быстрое перерожденіе изъ вдумчиваго мальчика въ настоящаго мученика столь высокаго положенія совершается тѣмъ легче, что мальчикъ оказался болѣзвенно-самолюбивымъ и чуткимъ ко всему грубому и унизительному.

"Но, Боже мой! – говоритъ авторъ,– чего это ему стоило!.. Изумительная несправедливость гимназической программы, обрушивающей тяжесть ученія, главнымъ образомъ, на маленькіе классы и позволяющей старшимъ лѣниться и бить баклуши, дѣлала то, что Аркатовъ не зналъ теперь почти ни минуты отдыха. Высиживая въ состояніи напряженія пять часовъ въ гимназіи, онъ и дома имѣлъ немного утѣшенія. Пообѣдавъ, онъ сейчасъ же принимался за уроки, и еле-еле успѣвалъ окончить ихъ къ 11-ти, а то и къ 12-ти часамъ ночи… Нерѣдко у него болѣла голова и ныло все тѣло какимъ-то необъяснимымъ образомъ – вѣроятно, отъ отсутствія сколько-нибудь порядочнаго воздуха въ гимназіи… И все свое внѣклассное время Аркатовъ употреблялъ на ученіе уроковъ. Онъ училъ ихъ, можно сказать, неистово; училъ, не только сидя за столомъ, но и прыгая на одной ногѣ по всѣмъ комнатамъ, и становясь вверхъ ногами, и лежа на кровати, уткнувши голову въ подушку, и даже залѣзая подъ кровать. Онъ словно поджаривался все время на медленномъ огнѣ отъ этихъ безконечныхъ, безпросвѣтныхъ уроковъ… Иногда, намаявшись за день, уже улегшись спать, Аркатовъ вдругъ съ ужасомъ вспоминалъ, что еще остался невыученный урокъ. Онъ торопливо одѣвался и, не смотря на протесты матери, принимался снова за ученіе. Покончивъ, наконецъ, и съ этимъ урокомъ, онъ ложился спать совершенно одурманеннымъ и долго не могъ уснуть, соображая, вызовутъ его завтра или нѣтъ, много ли еще не вызванныхъ изъ этого предмета учениковъ, или просто мучился вопросомъ, "слетитъ" онъ изъ первыхъ или не слетитъ? Съ тѣхъ поръ, какъ онъ попалъ въ первые ученики, этотъ вопросъ сдѣлался для него поистинѣ "проклятымъ вопросомъ". Онъ заслонялъ для Аркатова всѣ другіе вопросы, и въ жертву своему первенству Аркатовъ теперь приносилъ все: трудъ, удовольствія, чтеніе интересныхъ книгъ, и пр. Всѣ помыслы его устремлялись къ страшной гимназіи, и тамъ, въ этомъ страшномъ мѣстѣ ему нужно было непремѣнно поддерживать престижъ и славу перваго ученика, и не получить какъ-нибудь четверки или, Боже упаси, тройки! Единственное удовольствіе, которое Аркатову оставалось теперь въ жизни – это было сознаніе своего первенства, благодаря которому онъ уже не былъ несчастной сѣрой песчинкой въ необъятной массѣ другихъ сѣрыхъ песчинокъ-учениковъ. Его знали, онъ былъ личностью"…

Такъ быстро претворила гимназія способнаго и любознательнаго мальчика въ примѣрнаго ученика, ушедшаго цѣликомъ въ чисто формальную сторону ученія. Ставъ первымъ, онъ ухватился за внѣшнюю сторону и сталъ учиться уже не для удовлетворенія прежней своей любознательности, а для отмѣтокъ. Представимъ себѣ только психологію этой маленькой "личности", изъ души которой вытравили всѣ радости, всѣ живые порывы, дѣтскія увлеченія и стремленія и вмѣсто всего этого богатства втиснули туда – страсть къ пятеркѣ, какъ къ высшему идеалу, обожаемому предмету, цѣли всѣхъ стремленій и желаній. Что можетъ быть уродливѣе, сквернѣе, и пошлѣе? И это былъ лучшій продуктъ школы, которымъ она гордилась, какъ своимъ превосходнѣйшимъ произведеніемъ, образцовымъ плодомъ! Обыкновенно такіе образцовые продукты кончали или преждевременной смертью, не выдерживая въ младшихъ классахъ непосильной работы, или же благополучно дотягивали курсъ, оканчивая гимназію "медальерами", давно уже вошедшими въ поговорку: "Глупъ, какъ гимназистъ, окончившій съ медалью".

Съ Аркатовымъ не случалось этого. Въ старшихъ классахъ онъ началъ "портиться". Напряженное ученіе, непосильная работа и безсмысленная жажда быть непремѣнно первымъ вдругъ ослабѣла въ старшихъ классахъ подъ вліяніемъ новыхъ интересовъ, невѣдомо какими путями проникавшихъ въ гимназію, заглушенныя способности и страсть къ живому знанію дали себя знать, какъ только явился первый толчекъ извнѣ. Для Аркатова такимъ толчкомъ послужило увлеченіе писательствомъ и чтеніе,– опять-таки общая панацея, спасавшая нашихъ гимназистовъ отъ окончательнаго отупѣнія. Не даромъ въ числѣ самыхъ вредныхъ занятій считалось въ гимназіяхъ до послѣдняго времени именно чтеніе и, Боже упаси, сочинительство. Ничто такъ не преслѣдовалось и не искоренялось, какъ писательство, выражавшееся обыкновенно въ изданіи ученическихъ журналовъ и въ рефератахъ при совмѣстномъ чтеніи. Самое слово "рефератъ" являлось равнозначущимъ соціализму, и авторы рефератовъ, пойманные съ поличнымъ, рѣдко кончали гимназію благополучно. А сколько было изгоевъ за чтеніе!.. Но зато и все лучшее, что спасли въ себѣ ученики средней школы за эти тридцать лѣтъ плѣненія, было результатомъ чтенія, только его одного. Ни въ чемъ, пожалуй, не сказалось у насъ такъ ярко значеніе книги, какъ въ борьбѣ съ отупляющимъ вліяніемъ классической системы, которая преслѣдовала книгу съ ожесточеніемъ почти сектантскимъ. Ученическія библіотеки были доведены до полнаго оскудѣнія, а полученіе книгъ изъ другого источника обставлено самыми суровыми преградами. Общественныя библіотеки были строжайше воспрещены для учениковъ гимназій, журналы тоже, чтеніе даже русскихъ писателей ограничено до послѣдней степени. Трудно повѣрить, хотя это фактъ вчерашняго дня, что были запрещены для гимназистовъ Бѣлинскій и даже Данилевскій! Несмотря, однако, на самыя суровыя мѣры, до исключенія изъ гимназіи включительно, ученики все же добирались до книги. Правда, далеко не всѣ ученики пользовались ею, и жалобы профессоровъ университета на крайнюю неразвитость "зрѣлыхъ" въ общемъ вполнѣ справедливы. На массу учениковъ недостатокъ чтенія и опасность его оказали огромное принижающее вліяніе. Новой системѣ, въ которой книгѣ и чтенію отведено довольно видное мѣсто, прежде всего придется пріучить своихъ питомцевъ къ книгѣ и позаботиться объ устройствѣ библіотекъ. Всякій ненужный хламъ, который именуется нынѣ ученическими библіотеками, только загромождаетъ мѣсто въ гимназіяхъ, и придется начать съ его уничтоженія. Таково уже наслѣдіе классической системы, что прежде всего приходится расчищать почву, засоренную ею, и затѣмъ уже насаждать на ней новое сѣмя.

Исторія Аркатова, очень недурно разсказанная г. Никоновымъ, тѣмъ характерна и поучительна, что въ ней проходитъ предъ читателемъ въ сжатомъ видѣ какъ бы исторія самаго классицизма у насъ. Наивный и способный мальчикъ со страстью накидывается на классическую мудрость и постепенно тупѣетъ до полнаго умственнаго паденія. Не находя живого матеріала для ума и души, Аркатовъ весь поглощается формой. Онъ учится не для знанія, котораго ему не даютъ, а для отмѣтки, для видимости, т. е. для вздора. И масса учениковъ кончала тѣмъ же, чѣмъ онъ началъ. Знаніе, ученіе, мысли о высшемъ значеніи науки все было чуждо классицизму, ихъ замѣняла одна форма. Только немногіе прозрѣвали во время и, какъ Аркатовъ, уходили въ свой, особый мірокъ, чуждый и враждебный гимназіи, гдѣ чтеніемъ и кружковой жизнью боролись съ ослѣпляющимъ вліяніемъ гимназіи. Какъ происходилъ этотъ процессъ "паденія" лучшихъ учениковъ? "Аркатовъ сталъ сознательнѣе всматриваться въ тяготѣвшее надъ нимъ гимназическое преподаваніе. Заучивая съ великимъ трудомъ чуждыя ему греческія вокабулы, которыя притомъ и произносились Богъ ихъ знаетъ какъ: не то по Эразму, не то по Рейхлину,– Аркатовъ сталъ соображать, что едва ли произойдетъ для него какая-нибудь радость или удовольствіе въ жизни отъ этихъ вокабулъ или отъ омерзительныхъ, невыносимо трудныхъ спряженій съ ихъ всевозможными прошедшими, будущими, предбудущими, сверхбудущими, давнопрошедшими и давнымъ-давнопрошедшими и никогда не бывшими временами, съ ихъ сослагательными, желательными и нежелательными наклоненіями. "Чортъ ихъ знаетъ! – возмущался онъ. – Мало имъ единственнаго и множественнаго числа, такъ они еще двойственное выдумали! Мало разныхъ простыхъ прошедшихъ временъ, такъ еще аористовъ настряпали!" Въ пятомъ классѣ Аркатовъ "по инерціи" все еще считался въ числѣ хорошихъ учениковъ, но паденіе его шло впередъ гигантскими шагами. Струна, такъ сильно сразу натянутая въ младшихъ классахъ, стала ослабѣвать съ изумительной быстротой. У Аркатова не было достаточной уравновѣшенности въхарактерѣ, чтобы съ разсчетомъ и хладнокровно заниматься гимназическими благоглупостями латыни и греческаго языка. По натурѣ импульсивной и крайне впечатлительной, онъ страстно возненавидѣлъ всю классическую учебу, едва только раскусилъ ея тлѣнъ и гниль. А раскусить ее теперь для него не представлялось никакой трудности, особенно подъ руководствомъ и при содѣйствіи такихъ педагоговъ, какъ "Ѳита" и Элладскій… Первыми учениками въ старшихъ классахъ стали совсѣмъ иные типы. Въ младшихъ классахъ первыми были усердствующія способныя натуры, рьяно на первыхъ порахъ переваривавшія все то, чѣмъ ихъ пичкала гимназія. Въ старшихъ же классахъ первенство отнимали у нихъ или уравновѣшенныя трудолюбивыя посредственности, работавшія усердно по привычкѣ или изъ страха и мало озабоченныя содержаніемъ той трухи, которую они изучали, или же карьеристы, въ достаточной степени дальновидные, расчетливые и способные молодые люди, прекрасно понимавшіе, что классицизмъ,– чепуха и гниль, но старательно изучавшіе Цезаря, Софокла и Гомера, даже презирая ихъ не по заслугамъ"…

Что можно сказать въ защиту такой системы? Искренно признаемся, что теперь, когда она осуждена безповоротно, мы бы желали указать хотя что-нибудь хорошее въ ней, что давало бы намъ право отнестись къ ней, какъ къ мертвой, снисходительно, хотя въ чемъ нибудь помянуть ее добрымъ словомъ,– и не можемъ. Припоминая личное знакомство наше съ этой системой, мы можемъ вспомнить одного-двухъ недурныхъ учителей-классиковъ, которые искренно желали внушить намъ любовь къ классическимъ языкамъ и ко всему, что съ ними связано. Но эти рѣдкія исключенія сыграли скорѣе дурную роль. Они личными достоинствами прикрывали пустоту того, что у насъ величалось классицизмомъ. И хотя это покажется парадоксомъ, но, право, всѣ эти "Ѳиты", Бѣлоглавеки и другіе "классики", о которыхъ повѣствуютъ гг. Никоновъ и Яблоновскій, имѣли благотворное значеніе для русскаго общества. Они явились такой превосходной иллюстраціей системы, что и слѣпые увидѣли ея ничтожество, и глухіе поняли ея мертвящую пустоту, которою система глушила все живое и жизнеспособное.